Болезни наши

Помутившееся зеркало

Фёдор Павлович, опершись дрожащей рукой на свою африканскую трость, с заметным усилием поднялся навстречу молодой паре и, улыбаясь, покровительственно проскрипел:

– Хай, пипл!

На Лилю Карачагов смотрел победно и с пониманием. Она не была готова к их встрече; пропустила мимо ушей слова Гены о новом знакомом, который вместе с ним отбудет сегодня из Злакограда. И теперь расплачивалась за это заметным румянцем. Так вот о чём они сговаривались.

– Доброй ночи, Фёдор Павлович! – Рыжов крепко пожал вялые пальцы протянутой ему руки и, заметив смущение Лили, спросил, – Вы знакомы?

– Злакоград – город маленький, – заговорил вместо Лили Фёдор Павлович. И спустя несколько секунд неловкого молчания добавил: – Лилия Акациевна очень похожа на свою мать.

«Ну зачем? – спросил второй Карачагов первого, заметив, как сверкнули в ответ глаза Лили. – Что за намёки? Старая рохля, старый пентюх, старый дурак»…

– И на отца, – громко и без улыбки добавила к своему взгляду Лиля.

– Само собой, – тихо и примирительно сказал Карачагов.

И опять второй Фёдор Павлович спросил: «Ну зачем?» «Ничего не могу с собой поделать, – ухмыльнулся первый, – отстань, старый дурак». И дал второму хорошего пинка.

Не придавая значения происходящему, как это обычно бывает относительно симпатичных нам людей, Рыжов стал показывать Карачагову их только что выкупленные билеты в чудом не занятое двухместное купе. Стал искать в них время прибытия на Ярославский вокзал. Высчитывать в уме время в пути.

– Всё прекрасно, – несколько покачиваясь, отвечал Фёдор Павлович, – но лучше обсудить это сидя.

– О, да! Только, Фёдор Павлович, у нас ещё сорок минут, я провожу Лялю к такси и вернусь.

– Ок! До свидания, Лилия Акациевна.

Теперь Лиля искренне жалела, что отказалась выйти из такси у своего дома, а вместе с Геной поехала на вокзал. К настроению и без того испорченному отъездом возлюбленного (Лиля ещё прошлой ночью призналась себе в этом) добавился страх. Наверняка, весь их разговор в поезде, мчащемся к первопрестольной, будет вращаться вокруг неё, вокруг мамы и вокруг отца. А Карачагову есть что про них рассказать. Представив его ухмылку, Лиля почувствовала тошноту. Боже, какой позор. Теперь он точно не вернётся. Чуть позже, целуясь на прощание с Геной, она хотела попросить его не верить Карачагову, но сочла это слабостью и вместо этого спросила:

– Ты будешь меня помнить?

Гена готовился совсем к другому вопросу и с недоумением встретил этот. «Какая она проницательная» – тяжёлой каплей пронеслась в его голове эта мысль от самого купола к мозаичному полу.

– В моём сердце, – начал высокопарно отвечать Рыжов, – теперь и навсегда только ты! Чуть-чуть подожди, и мы…

Лиля спрятала в его груди свой мокрый взгляд; помутившееся зеркало своей души. Ей уже приходилось однажды слышать что-то подобное от другого москвича. Таксомотор стоял рядом, протяни только руку. И Лиля протянула, поцеловав Рыжова последний раз и признавшись ему в любви.

Он испытал какую-то глупую, щемящую, подростковую гордость, провожая глазами огни разрисованного рекламой автомобиля. С облегчением выдохнув и вытерев со щёк её слёзы, Гена поспешил к Фёдору Павловичу.

В начале 2010-х, когда в полную силу забрезжила надежда, что усвоенные нами в девяностых годах рефлексы к обязательному стяжательству и неизбежной безнравственности приобретут, наконец, цивилизованные формы, Лилия Пулиопулос училась в Москве в Университете Культуры и Искусства, на библиотечном отделении. Её родители давно уже развелись. Официально, если так можно сказать, Лиля осталась жить с отцом. Но поскольку Акаций Акациевич никогда не препятствовал её встречам с матерью, она с обоими проводила примерно равное количество своего времени. После второго курса Лиля ехала на лето в Злакоград с грузом тяжёлых вопросов к маме. Ей были нужны советы опытного, неравнодушного человека, который поймёт и не осудит. Несерьезная, казалось бы, интрижка в стенах общежития с подающим большие надежды художником, вальяжным коренным москвичом с собственной мастерской в Химках, переросла в сильное чувство. И всё бы ничего, сама бы разобралась, если бы случайно не узнала, что у него, оказывается, скоро вторая свадьба. С первым браком он покончил уже во время романа с Лилей.

Поделиться с мамой своей болью и попросить у неё совета Лиля так и не решилась, поскольку, к своему ужасу, застала её подавленной и уже за гранью истерики в больничной палате. Это было самое первое серьёзное обследование, результаты которого не сулили ничего хорошего. Однако страшное слово «саркома» ещё не прозвучало, и у Лили, да и у самой Миланы Викторовны крохотная надежда на улучшение ещё теплилась. И Лиля твёрдо решила не травмировать маму своей неудачной любовью. Акаций Акациевич, в те дни отшатнувшийся, казалось бы, от всего мирского, от всего человеческого, запоем читавший то философские, то исторические монографии, сначала не принял всерьёз сообщение Лили об опасном состоянии здоровья своей бывшей супруги. Но позже, застав дочь несколько раз заплаканной и безутешной, сам связался с лечащими врачами Миланы. Убедившись в глубине пропасти, разверзшейся у ног бывшего близкого человека, сам захандрил, помрачнел, осунулся и стал избегать взглядов дочери, прятал глаза, потому что знал, ни единого шанса нет.

Однако вначале одной из звёздных августовских ночей Лиля позвонила и сияющим голосом объявила, что пару оставшихся недель поживёт у мамы.

– Как?

– У неё улучшение после химиотерапии. Её выписали!

– Ремиссия? – грустно спросил Акаций Акациевич.

Лиля не знала точного смысла этого термина, поэтому не обратила на него внимание. До её отъезда мама чувствовала себя хорошо, и в столицу Лиля возвращалась приободрённой. Все сопутешественники, ехавшие вместе с ней в плацкарте, казались ей прекрасными людьми, красивыми, честными и отзывчивыми, смелыми, сильными и готовыми это доказывать каждый день: в метро, на стройке, в супермаркете, в отделении полиции.

Орлов (так звучала фамилия её возлюбленного), несмотря на то, что Лиля была намерена немедленно порвать с ним, добился от неё головокружительной близости при первой же встрече. Никогда в жизни Лиле ещё не было так стыдно и так сладко, как той ночью. До конца жизни она будет вспоминать те несколько часов с содроганием. Кем она была? Во что она превратилась? По какому дну протащил её Орлов? «Что тебе отдать, судьба, – выкрикнет Лиля в одном своём сне, – чтобы забыть ту ночь?» «Те ночи» – усмехнётся в ответ судьба.

Спустя три месяца, получив телеграмму отца о новом ухудшении состояния мамы, Лиля оформит академический отпуск и отправится на вокзал. Картину, подаренную ей Орловым, она оставит в общежитии. На перроне она чуть было не обернулась, заслышав торопливые шаги у себя за спиной. Остановилась, затаила дыхание, и только когда её бесцеремонно отпихнул со своего пути и обогнал какой-то незнакомец, смирилась и сделала шаг в плацкартный вагон. Больше двух суток сифонили сквозняки, сопутешественники жевали, храпели, потухшими взорами пялились в окна. Во второй вечер пути Лиля поняла, что беременна. Ей стало страшно. В Москву она вернётся через год, чтобы перевестись на заочное отделение.

На вокзале Злакограда, в аптечном пункте Лиля купит тест, спустится в общественный туалет, всплакнёт в кабинке и убедится в своей обременённости. На улице промозглый дождь, ветер, уныние. У Орлова в третьем коридоре останкинского телецентра в тот день открылась персональная выставка.

Медикаменты туманили сознание Миланы Викторовны, и она не сразу узнала дочь. Холодные руки, бесцветные глаза, сухие губы и неожиданное признание матери в конце той встречи чуть не лишили Лилию рассудка. Аккомпанировал токсикоз.

Из слов матери, сказанных ещё два с лишним года назад перед поступлением Лили в МГУКИ, она знала о слабостях мамы и причинах их развода с отцом. Сочувствовала обоим и ни одного, ни другого не осуждала. Было и было, ничего теперь не изменишь. Зачем Милана Викторовна решила открыть дочери ещё одну тайну, Лиля не сможет себе объяснить никогда. Видимо, мама сама хотела в эту тайну верить.

– Ты должна знать!

Акаций Акациевич сидел в коридоре тяжёлого отделения онкодиспансера и никак не мог решить, зайти после дочери в палату или нет. Густой тишине, висевшей под потолком того коридора, эпитета не было.

– Твоего отца зовут Фёдор Павлович Карачагов. Ты, наверное, видела в городе странного пошатывающегося человека. Он жил до недавнего времени в паре кварталов от нас…

– Мама, что ты говоришь! Папа ждёт меня в коридоре, он здесь!

– Они были друзьями.

Хотя слова давались Милане Викторовне с большим трудом, она пятнадцать минут излагала свою версию появления на свет Лили. Пыталась даже улыбнуться.

– Тебе нужно встретиться с ним и рассказать о том, что тебе всё известно.

Лиля сразу увидела в глазницах матери предсмертные вспышки безумия. Она не верила ей ни секунды, не хотела верить, но смирилась с мыслью о том, что маме, видимо, было за что так изощрённо мстить отцу.

Милана Викторовна спешила, глотала слова. Лиля смогла разобрать только несколько фраз:

– …обрести настоящего отца и надёжного покровителя. Все, все давно уже знают, что ты его дочь. И пусть весь город показывает на него пальцами, все двести тысяч. Они все ненавидят его. Это от зависти. Просто он лучше их всех, умнее и смелее. И богаче….

Последним словом мама поперхнулась и закашлялась, запищал какой-то прибор, замигала лампочка над входом в палату. Акаций Акациевич вбежал в белую дверь вместе с медсестрой. Подхватив чуть не упавшую в обморок дочь, он хотел взглянуть на свою прежнюю супругу, но что-то его удержало. Испугался, вероятно, увидеть искажённое лицо живой мумии, не говоря уже о страхе перед её улыбкой.

* * *

– Вообще, – говорил Фёдор Павлович, роясь в своей дорожной сумке, – слухи о том, что она моя дочь, поползли по городу задолго до их развода. Уж не знаю, кто их распространял. Могу только догадываться. Согласись, что сходства между нами никакого. Слава богу, что эти пикантные умозаключения земляков до Акация доползли уже после их скандального брексита. Ну какой из меня, к чёртовой бабушке, дуэлянт? А ведь он бы вызвал. Скрестили бы трости.

Шутка была откровенно неудачной, но, чтобы не расстраивать рассказчика, Гене пришлось изобразить улыбку.

В купе заглянула с предварительным стуком, конечно же, проводница. Видимо, с Фёдором Павловичем они уже были знакомы по прежним поездкам. Хорошие чаевые крепко запоминаются.

– Я заберу стаканы, Фёдор Павлович?

– Нет, мон шер ами, у нас ещё есть.

И Фёдор Павлович вынул, наконец, из сумки ещё одну бутылку Порто Тони. Проводница с деланным сожалением улыбнулась, мол, так хотела быть полезной. Фёдор Павлович с пониманием подмигнул ей, зубами сорвал с бутылки пластиковый колпачок и с неподдельным трепетом медленно вынул из горлышка коньячную пробку.

– Старик, ты только посмотри какой цвет!

«Обожжённый красный кирпич», – подумал Рыжов, извлекая из памяти подходящий эпитет, а Карачагов за-скри-пел: