История с одним мальцом

* * *

Полузадохнувшегося, его вынул из петли сосед по комнате в общежитии — первокурсник, который, уходя утром, забыл на тумбочке свой пропуск в институт и с полпути вернулся за пропуском.

Пока он после этого лежал в больнице, мать, которую вызвало институтское начальство, оформила ему перевод в другой институт в другом и на этот раз — провинциальном, а не столичном городе, сама забрала все его документы, все вещи из общежития, а на новом месте сняла ему маленькую однокомнатную квартирку, чтоб его никто не донимал.

Она не расспрашивала его, что да как, а про себя, видимо, решила, что парня затравили в институте. Он ни в чем не разубеждал ее — наиболее простая версия вызывала меньше всего вопросов, которых он от нее, правда, не боялся, но и не хотел.

Сам он о произошедшем не думал — не думалось как-то. Ощущал себя обычным больным, человеком, который заболел чем-то и лечится. Болела шея, иногда ломило в висках, шум был какой-то в голове. Борьба с этими болями, прописанные ему процедуры поглощали большую часть его внимания. Мать, видя такой его житейский настрой, несколько успокоилась и скоро уехала домой, оставив его одного, пообещав, однако, через месяц навестить опять.

Он уже начал понемногу ходить на занятия, не различая еще лиц своих новых однокурсников. Поражался заурядности своих чувств. Например, тщеславию по поводу своей столичности, которую он вдруг в себе ощутил при виде этих провинциалов. Какая-то девушка в черных брюках с небрежно прибранными черными волосами, такими же резкими черными глазами и чуть угловатой фигурой оглядела его при встрече в коридоре с головы до ног, и он умилился этой бесцеремонности и простоте здешних нравов. Здесь меньше обращали внимания на одежду и дольше разглядывали новичков.

Первые полгода в Москве он довольно остро чувствовал свою несхожесть с москвичами в манере одеваться. Их легкость в общении поначалу шокировала его — для них поболтать с незнакомым однокурсником было все равно, что глазом моргнуть, а для него это было целым событием, как для провинциальной барышни, которая за каждым заговорившим с ней мужчиной подозревает какие-то виды на нее и серьезные намерения. Бывало, они уже отойдут, а он все еще переживает это и, теряясь в догадках (чего это они?), почти что хватается инстинктивно за карманы проверить, не сперли ли чего.

Все это он узнавал теперь в других и сам удивлялся, насколько чувство собственного превосходства занимало его. Он замечал теперь за собой этакие столичные манеры, каких у него и в Москве то не было — они были у других — усмехался на себя иронически: «Слаб человек» — но поделать с собой ничего не мог, да и не стремился пока, сознательно давая себе поблажку — он все еще боялся за себя. Так он думал про себя с нежностью, но в этом уже лгал себе — чувства приниженности после случившегося не было в нем нисколько. Наоборот, чувство гордости лежало в душе подспудно: считалось им, что не по вине тяжко он себя наказал, слишком требователен к себе был и в этом подвиг его душевный.

А пока он увлекался игрой в человека, который будто бы упивается своим превосходством перед провинцией, а на самом деле чувство это в нем не серьезно — он им только забавляется.

Правда, насчет той черноволосой девушки он ошибся: ее бесцеремонность объяснялась не провинциальностью, а характером — он это понял, понаблюдав некоторое время за нею со стороны. Ее внимание к нему при первой встрече заинтриговало его и он в ее присутствии невольно демонстрировал ей себя, но когда косил глазом, чтобы проверить производимый эффект, то с удивлением замечал, что она на него и не смотрит больше. А однажды в пустом сквере возле института он увидел ее с одним из институтских преподавателей, молодым мужчиной, у которого на правой руке он сразу почему-то разглядел обручальное кольцо. Разговор, судя по всему, был не простым. Она после какой-то фразы положила руку на грудь мужчины. Тот, заметив приближающегося по дорожке постороннего, понизил голос и занервничал, не решаясь однако отстраниться, ожидая, когда она тоже заметит и сама уберет руку. Она заметила, но руку не убрала.

— Я знала, что ты не сможешь, но я думала, что ты хотя бы попытаешься…

— Но ты же все равно… — уловил он обрывки их разговора, проходя мимо.

Позже до него дошли слухи об этом ее скандальном романе с женатым преподавателем. «Везет же — подумал он о себе, — вечно мне попадаются занятые кем-то женщины.»

Однако голова его была устроена так, что если какая-то мысль попадала туда, то он уже не мог избавиться от нее, пока она не перемолотит ему все мозги. Поэтому он по-прежнему держал девушку в поле зрения, не отдавая себе толком отчета в том, зачем ему это было нужно.

Преподаватель тот вскоре ушел из института. А она — звали ее Рита — ходила, как ни в чем не бывало, с гордо поднятой головой и казалась ему очень интересной.

Как-то раз уже зимой на занятиях по физкультуре были спортивные стрельбы на загородном полигоне и он увидел ее в центре группы однокурсников, которые у стенда с мишенями шумно восхищались ее мишенью, простреленной несколько раз в десятку. Он тоже подошел полюбопытствовать и глянул на нее с интересом. Образ амазонки не совпадал с его воображаемой любимой девушкой с мягким, покорным характером, но все же это было любопытно.

Назад с совмещенных со стрельбами занятий все ехали на лыжах и он не заметил сам, как оказался на лыжне следом за нею. Угловатость и резкость ее движений сейчас почему-то особенно сильно подчеркивали в ней женщину. От излишней энергичности на повороте она упала, не справившись с лыжами и он без раздумий остановился, чтобы помочь ей встать. На руках ее не было перчаток и, прежде чем протянуть ей руку, он поспешно снял свою перчатку. Ее рука была горячей хотя и вся в снегу.

После лыж они возвращались домой вместе и он узнал от нее, что раньше когда-то она увлекалась спортивной стрельбой. Проходя мимо своего дома, он совершенно машинально пригласил ее зайти — согреться чаем. Она согласилась без тени раздумий.

Она пила чай молча, между делом разглядывая его квартиру, и это молчание не казалось странным и не тяготило, а наоборот создавало впечатление, что так было уже много раз. И когда она, покончив с чаем, встала и пошла мимо него к окну, он непроизвольно сделал то, что ему хотелось: обнял ее за талию и посадил к себе на колени.

Потом он больше, чем своими новыми ощущениями, был поражен красотой обнаженного полностью живого женского тела. Раньше он думал, что женская нагота — это только эротика, а теперь с удивлением видел, что еще больше в нем было просто красоты. Пользуясь ее беззастенчивостью, он украдкой, стесняясь еще своего любопытства, разглядывал ее. Когда она встала и, не одеваясь, вышла в ванную, он тоже поднялся и, проходя мимо стула, с любопытством посмотрел на предметы женского туалета, потрогал их — вещи из другого мира! Он никогда не мог понять, как это можно быть женщиной? Он пошел за нею в ванную, смотрел, как она моется, помог вытираться и, заинтригованный изгибом шеи, провел по нему пальцами:

— Ты — человек?..

— Курица — не птица, что ли? — когда она говорила, она становилась менее загадочным существом, а больше таким, как он сам.

— Нет, не то.

— А что?

Он объяснил.

— Ты хотела бы быть мужчиной? — пожалел он ее.

— Вот еще.

Это было не понятно. Он смотрел на нее недоверчиво, думая, что она просто не хочет признаться. Ему хотелось еще расспросить ее, но этот разговор был ей явно не интересен, и он не решился.

Первые несколько дней он не мог разобраться в своих чувствах. Нравилась она ему? Трудно сказать. Скорее была интересна, а точнее — любопытна. Любопытна была ему ее всегдашняя уверенность в движениях, поступках и словах. Для него все было сложно, а для нее — все просто.

В ее отсутствие он думал о ней после случившегося несколько пренебрежительно, как о своей собственности, но стоило ей появиться, как это чувство исчезало. Раньше, когда он не знал женщин, но много думал об этом, физическая близость рисовалась ему в его воображении чем-то унизительным для женщины. Но когда он лежал рядом с нею, ему так уже вовсе не казалось. Наоборот, он испытывал какую-то робость перед нею, хотя и не показывал виду.

Еще одна мысль не давала ему покоя: этот преподаватель — она была с ним, это ясно. Но его это почему-то нисколько не трогало — вот что было странно. Когда она была у него во второй раз, он перепроверял в себе это чувство: глядя на нее, все пытался представить ее с ним и испытать отвращение, но нет, чистое, прекрасное ее тело не несло на себе никаких следов порока и только вызывало в нем такое чувство сиюминутности жизни, что все, что было с нею до того, просто не возможно было себе представить. Чувствам было покойно, но мысль хотела получить свое. Через пару месяцев, выбрав момент, он спросил:

— Ты и с ним была также, как и со мной?

— С кем?

— Ну, с этим, с доцентом?

— Ты хочешь потешить еще и свое любопытство?

— Ничего себе — любопытство!

— Только не делай вид, что ты ревнуешь. Тебе все равно, я же вижу.

Он рассмеялся.

— Ну, ладно, я не ревнивец. Откровенно говоря, меня просто заело, что ты не чувствуешь за собой… ну… сама понимаешь…

— А ты хотел бы, чтоб я у тебя в ногах валялась?

— Нет, ну, хотя бы оценила широту моей натуры.

— Ну, если бы я видела, что ты ревнуешь, я бы тебя пожалела, потому что знаю, что такое ревность. А так — в чем же заслуга?

— Да вообще-то я брезглив пить из стакана после другого.

Она звонко ударила его по щеке. Больно не было, и обиды он не чувствовал. Раскаяния тоже, и потому не знал, что делать. Глядя на его растерянное лицо, она рассмеялась:

— Я не обиделась, потому, что ты просто глуп. Но тебе хотелось меня оскорбить и потому ты должен был это получить — твоя же логика. Что ж ты растерялся? Не узнаешь разве?

Тогда засмеялся и он, схватив в радостном порыве ее за руки.

— А ты, оказывается, умница.

Провожая в тот раз ее домой, он смотрел на нее влюбленными глазами, гордился собой, и, возвращаясь к себе, всю дорогу рассеянно улыбался.

Но потом, оставшись один, он понемногу словно протрезвел и все это ему перестало нравиться: то, что она тут была умнее его, а он — таким дураком, как на ладони, она его учила, а насчет «стакана», пожалуй, это было сказано так, как и есть на самом деле, а не чтобы задеть ее. И потом, как у нее было с этим доцентом? Она так загадочно о нем молчит, ни полслова никогда.

В следующий раз, выбрав момент, он спросил у нее:

— Ты с ним видишься?

— Опять ты за свое?

— Ну, не сердись, — он изменил тон на более дружелюбный делая вид, что сочувствует и понимает, лишь бы выведать у нее то, что хотел, — могу я знать, раз мы вместе?

— Нет, не вижусь, если хочешь.

— Боишься? — он хотел спровоцировать ее на признание в любви к доценту и в равнодушии к нему самому. Но когда услышал то, чего добивался, то был оскорблен:

— А я? Чего же ты со мной?

— Из любопытства.

— И все?

— Но это уже много.

— Как ты высоко себя ценишь.

— А ты думал, ты один такой — высоко себя ценишь?

— Я? С чего ты взяла? — струсил он, вспомнив сразу все, что было в Москве.