История с одним мальцом

Герасим и впрямь был человеком немногословным и сосредоточенным. После того, как и его начали дразнить, он частенько стал обращаться ко мне с разговорами вполголоса, как бы отгораживая нас тем самым от остальных. Оказалось, что он был не замкнутым и даже хотел общаться, но только для того, чтобы изложить свою точку зрения. У него на все была своя точка зрения, и очень устоявшаяся. Говорить с ним было ужасно скучно.

Следом за его койкой стояла койка курчавого Игорька — голова у него была вся в кудряшках, как у девушки. Игорьком, а не Игорем его звали не потому, что он был маленький, — наоборот, роста он был высокого, а потому, что он был совсем безобидный малый, хотя несколько странный: немного вялый и апатичный, казалось, что он был занят только собой — какими-то мелкими удобствами и удовольствиями. Но к нему почему-то все лезли. Самое главное в нем было то, что людей он не судил и к суждениям других, например, обо мне или о Герасиме, был равнодушен. Когда все травили кого-нибудь, он не замечал этого и мог запросто подойти к человеку, которого все презирали или игнорировали, и попросить у него нож, например, или сигарету. Поэтому он не бойкотировал нас с Герасимом, как все остальные. Особенно радовался этому Герасим.

В первые дни особой любовью большой группы «школьников» пользовался красивый, ухоженный мальчик с непривычной фамилией Мягель. Был он из Прибалтики и даже москвичей поражал необыкновенной воспитанностью и свежестью отложного воротничка тонкой рубашки. У него была любящая великосветская мама, которая присылала ему в посылках шоколадные конфеты и дорогостоящие безделушки: ножички, брелоки, зажигалку — все это он с удовольствием показывал ребятам и говорил:

— Вот, мама прислала.

Его сверстники были еще настолько детьми, что стеснялись произносить слово «мама». Он щедро угощал всех и конфетами, и копчеными колбасками, и присланными мамой хорошими заграничными сигаретами, а одному скромному мальчику, который не решался подсесть в общую кучу обожателей на кровать, а сидел чуть поодаль на свободной койке, прислушиваясь к разговору, — этому мальчику он взял и подарил ножичек — просто так. Сказал:

— Возьми, пожалуйста. Мама прислала мне другой — наверное, забыла.

И тот был несказанно тронут такой широтой души красивых людей.

Заметив мой взгляд из угла, Мягель подумал, что я тоже хочу дружить, но только не смею, и угостил меня конфетой. Но я односложно отказался. Отходя, он посмотрел на меня с удивлением и некоторым даже испугом. «Ну, мальчик, если тебя так легко испугать, то плохи твои дела», — подумал я.

— А вот это мне подарила моя жена, — говорил Мягель, вынимая из чемодана аккуратный, как игрушка несессер.

— Жена?.. Ты — женат?..

— Да.

Сначала они все остолбенели.

Многие мечтали еще только о первой любви. Женитьба была чем-то далеким и страшноватым. А тут — ровесник и уже женат и ничего, не боится, только улыбается. Они смотрели на него, открыв рты, пытаясь представить его в роли мужа и разглядеть, чем он отличается от них теперь? Какими они сами будут, когда будут женаты?

Потом сквозь оцепенение прорвался счастливый восторг: они подумали, что раз так, то они и сами в шаге от женитьбы… Окружив его плотным кольцом, они забрасывали его вопросами, вели с ним разговоры об этом, разглядывали фотокарточки жены. Из тесного их кружка, из-за затылков, маячивших в страхе пропустить хоть слово, то и дело наперебой слышалось:

— Ну, а как?.. А что?..

Потом вопросы иссякали, но им еще не хотелось отходить, было небольшое молчание, потом кому-нибудь удавалось выдумать новый вопрос, и он спрашивал:

— А как?.. И все подхватывали с облегчением: — Да, а как?..

Самое потрясающее, что женат он был на четверокурснице. Ну, тут его вообще все зауважали и не отходили ни на шаг. Все в нем было для них исполнено тайной. Ведь не по дурости же простой он все это наделал. Если бы по дурости, то давно бы уже опозорился, а он — вот он, цветет, красивый, ухоженный, довольный.

Я просмотрел, упустил тот момент, когда пришло прозрение. Но пришло оно почему-то очень быстро. Я то думал, что он продержится дольше, и не ожидал такого скорого конца, потому и проглядел. Вряд ли произошло что-нибудь особенное. Просто за это время он, наверное, никак не подтвердил свой авторитет и все поняли, что столь необыкновенный поступки были все-таки просто дуростью.

Я застал уже сцену у позорного столба, когда расшалившиеся друзья его вдруг в пылу какой-то игры решили, что он у них будет пленным индейцем: схватили, за руки и за ноги стащили с койки и поволокли привязывать к столбу. Привязали, заткнули ему кляпом рот, и потом все прыгали вокруг столба с хохотом, колотили по столбу палкой, щекотали ему в ноздрях соломинкой, поили насильно из кружки водой, а сам он пытался отчаянно подыгрывать, чтобы все это выглядело, как игра, хотя за версту видно было, что это издевательство, так что проходивший мимо парень из старших подошел и, ни слова не говоря, отвязал мальчишку. Все притихли, смущением своим выдавая себя вконец.

Мне, откровенно говоря, было жаль, что его так быстро развенчали. У меня были на него кой-какие виды, но для этого нужен он был мне в полном своем великолепии — я надеялся, что он отвлечет на себя внимание прозвавшего меня Начальником человека по фамилии Петрыкин.

Петрыкин этот не давал мне с тех самых пор проходу и не упускал случая как-нибудь задеть, когда я попадался ему на глаза. Он знал, что я боюсь его, и это доставляло ему удовольствие.

Я не мог с ним бороться — мы были слишком разные: он был моралист мордобойного типа, а я — утонченного, психологического. Если бы моя жертва (если бы она у меня была) вдруг подошла ко мне и прямо в лоб спросила: «Ты что, считаешь меня подлецом?!» — я бы смущенно отвел глаза и сказал бы: «Нет, нет, что ты!» Петрыкин же, наоборот, подходил ко мне вплотную и говорил:

— Ты — гад, — и смотрел на меня, весело скалясь, словно ожидая, как развлечения, что я ударю его по морде, и наслаждался моей растерянностью. Не мог же я его в самом деле ударить — это была не моя стихия. Я не знал даже, какое мне при этом сделать лицо, а не то что ударить.

В отряде были и другие лентяи, но они его не интересовали — только я, как лентяй идейный. Он не только сам не забывал — никому не давал забыть моей клички. Хорошо еще — мы жили с ним не в одной палатке.

Будили нас очень рано — в шесть часов утра, и просыпался я всегда в очень скверном расположении духа. Но, выйдя с полотенцем на шее и мыльницей в руке из душной, сырой палатки на свежий воздух под раннее солнце, я приободрялся и, глядя себе под ноги, не спеша шел к умывальнику у ручья. Мне уже не нужно было смотреть по сторонам, чтобы восхищаться и умиляться утром. Я такой человек, что мне достаточно раз взглянуть, какое оно прекрасное, и я могу нести в себе это впечатление до самого умывальника, не поднимая глаз.

К умывальнику сходились по-разному: молодняк шел вялый, полусонный, бывшие армейцы бежали в одних майках и трусах, играя застоявшейся мускулатурой. У воды они начинали с фырканьем и кряканьем обливаться, брызгаться и обтираться, нарушая наше тихое интеллигентское умывание.

Следом за мной к умывальнику обычно подходил… Безымянный — так я его про себя окрестил, потому что за два с половиной месяца так и не узнал, как его зовут. Мне кажется, этого никто не знал. Совершенно странное существо: никак себя не проявляло, ни с кем не общалось. И поскольку он не работал со мной, мне казалось, что он мог и вообще не работать — просто вставал вместе со всеми, умывался, завтракал и укрывался где-нибудь. При составлении списков бригад — работала дальше моя фантазия — его никуда не вписали и каждый считал, что он в чьей-то другой бригаде. Поэтому никто его и не искал. Единственно, чем он был известен — это тем, что позабыл дома мыло, зубную щетку и пасту, а поскольку купить все это теперь было просто негде, он каждый раз подходил к умывальнику и одалживался у кого-нибудь. Но просить все сразу было неудобно, поэтому он у одного попросит мыло, у другого — зубную пасту, которую он выдавливал на палец.

Как-то раз, вернув соседу слева мыло, он повернулся ко мне и с извиняющимся смешком промямлил что-то насчет пасты. Я протянул ему тюбик, но в этот момент откуда ни возьмись к нам подлетел Петрыкин…

— Вот — возьми лучше у меня.

Польщенный вниманием, Безымянный тут же обернулся к нему и благодарно потянулся обеими ручонками, как маленькая обезьянка, к тому, что дают.

Что, Начальник, с людьми заигрываешь? — довольный своим маневром, повернулся ко мне Петрыкин. Но я, словно не слыша его, с интересом наблюдал за Безымянным. Петрыкин невольно проследил за направлением моего взгляда и, замолчав, тоже смотрел на него. Безымянный был в некоторой растерянности: то, что ему дали, — не тюбик с пастой, а коробка с порошком. С минуту поколебавшись, он деликатно обмакнул свой замурзанный палец и стал тереть им зубы. Я сделал легкую гримаску брезгливости и посмотрел на Петрыкина. Тот выхватил коробку с порошком и фыркнул в мою сторону:

— Подумаешь, начальственное чистоплюйство. — Он решительно сунул свою зубную щетку в порошок и стал энергично чистить зубы.

Наконец-то: десять — один. А то все было десять — ноль.

К умывальнику с полотенцем на голом плече небрежной походкой подошел Валера — восемнадцатилетний мужчина: неделю назад здесь в стройотряде он достиг совершеннолетия. Выступая поэтому поводу у костра, завхоз-дурак, который все еще играл перед нами бывалого, но правильного парня, сказал, что Валера в лагере очень возмужал, стал настоящим мужчиной, и Валера с тех пор, по-моему, не сделал ни одного движения или жеста в простоте: его лицо было непроницаемо, движения скупы, фразы, которые он ронял, были весомы, ходил он так, будто на него все смотрят. Сейчас на его покрытой грязного цвета загаром коже были мурашки, но он не обращал на них внимания.

Последним к умывальнику, зябко ежась, прибрел Левушка — щуплый малый в очках, в двух рубашках, надетых одна на другую, и с замотанной шарфом шеей. Однажды совершенно случайно я узнал, что он бывший лучший друг Валеры: как-то стоя в кучке ребят, мимо которой одиноко и самостоятельно шел Валера, я не выдержал и сказал негромко сквозь зубы:

— Настоящий мужчина!

Никто не отреагировал. Но стоявший рядом со мной паренек (а это и был Левушка) вдруг горячо откликнулся:

— Просто поразительная глупость.

Никто опять не поддержал разговор — видно, им было безразлично, и Левушка обращался уже только ко мне:

— Я из-за него поехал в этот стройотряд, а теперь просто не могу с ним рядом быть. Кто бы мог подумать, что он так изменится.

Левушка был одинок и неприкаян. Уехать отсюда он не мог, а пребывание его здесь теперь после потери друга, не имело никакого смысла. К тому же он часто простуживался, болел, неделями не выходил не работу, скучал в лагере.

— Здравствуй, Левушка! Прекрасное утро, правда?! — кивнул я ему, идя навстречу.

— Да. Прекрасное, — остановившись, ответил он мне и медленно заулыбался. Мне показалось, что «прекрасное» у него относилось не к утру, в котором ему было холодно, а к тому, что с ним заговорили. Я уже прошел мимо, а он, наверное, все еще стоял на тропинке, глядя мне вслед и ожидая продолжения разговора.