История с одним мальцом

На дым и огонь прибежал Пичугин, остановился передо мной, как вкопанный, ни слова не говоря, смотрел, что я тут творю, впрочем, довольно равнодушно. И это его равнодушие немного успокоило меня. Мне стало казаться, что так оно и надо, как вдруг крышка чердачного люка с противоположной стороны со стуком откинулась и голос уборщицы: «Вы что тут, басурманы, делаете, а?!» — подхватил нас и понес. Мы одним махом друг за другом — причем я оказался впереди — проскочили в свой люк, не закрыли его, бросились бежать по пустынной полутемной школьной лестнице вниз на улицу.

На другой день созвали классное собрание. Весь класс был возбужден новостью. Кроме нас с Пичугиным. С Пичугиным ничего особенного не происходило, он по всегдашней своей привычке равнодушно и бездумно смотрел в окно. Раньше он сидел на парте у окна и все время смотрел на улицу. За это его пересадили на самый дальний от окна ряд — чтоб не смотрел. Но он и оттуда смотрел в окно. И хотя в окне он теперь ничего не мог видеть, он все равно рассеянно смотрел в оконный проем и это, по-моему, было еще обиднее для учителей.

Я взглянул на него и подумал: «Хорошо держится». Так что подавленным из всего класса был только один я и боялся теперь только одного: что по одному взгляду на меня будет видно, кто это сделал. Я уж пробовал и ухмыляться весело и развалиться небрежно, и смотреть равнодушно прямо в глаза классной руководительнице, стоявшей у стола, — нет, от всего этого — я чувствовал — было только хуже. Классная руководительница — на жаргоне Класручка — дождалась тишины, постояла еще немного молча для пущей важности, приготовляя атмосферу нужного накала, и тихим, словно сдерживаемым — она была большая актриса — голосом поведала нам вкратце, что произошло. Свою речь она заключила таким же тихим, ничем не выделенным, как бы невзначай заданным вопросом: кто это сделал? Кто взял? Великий педагог: она не сказала «украл», чтобы легче было сознаться; скажи она «украл», и взявший сидел бы, уткнувшись в парту, и хмуро и совершенно искренне твердил бы про себя: я не крал. Кто взял журнал? Мне вдруг пришло в голову, что в данном случае это даже лучше, потому что Пичугин не смог бы вынести слова «украл», возмутился бы, встал и сказал, что это сделал он, но не украл, а взял посмотреть. Ну а «взял» он мог проглотить спокойно и даже самодовольно ухмыляясь. Я повернулся посмотреть на него, чтобы утвердиться в своих мыслях. И в самом деле, лицо его было спокойно и невыразительно.

Вопрос повис в воздухе. Я знал наперед всю эту сцену: сейчас она будет наращивать голос и повторять, повторять без конца: «Кто взял? Кто взял?» — пока мы не одуреем. Класс молчал равнодушно, потому что не чувствовал за собой вины. И вдруг в этой тишине очень даже обыденно кто-то сказал:

— Я взял.

Я непроизвольно обернулся на Пичугина. Он сидел, спокойно откинувшись на спинку парты, почти развалившись, и смотрел на учительницу.

— Так. Встань во-первых, — так же спокойно, как будто дружелюбно сказала она. Как он поднимался, я уже не мог смотреть. В голове моей поплыл туман. «Дурак, зачем он это сделал?» — только и успел подумать я, прежде чем испугаться окончательно.

Как я не сообразил, не догадался наперед?! Он же бравировал перед нею. Она, как великий педагог, вела с ним задушевные разговоры — я слышал обрывки этих разговоров, проходя мимо них в школьном коридоре, вернее не слышал, а догадывался о задушевности этих разговоров по тому приглушенному, пониженному тону, каким они велись — эти «разговоры для двоих». Она по новой педагогической методике дружила с ним как с трудным подростком, обращала внимание на то хорошее, что в нем было. И он купился на это. Теперь он бравировал перед нею своим бесстрашием и благородством. Другой учительнице он не признался бы, а перед нею не мог устоять.

«Дурак, — обругал я его еще раз про себя, — ну и черт с тобой. Это твое дело. А я буду молчать». И я нахохлился на своей парте.

— А кто еще был с тобой? Ведь вас было двое, — для проформы спросила учительница, зная, что он не скажет, кто был с ним. Она этого и не хотела от него.

— Никто, — ответил, конечно, Пичугин, — я был один.

— И зачем же ты жег журнал? — Голос ее звучал иронически, но не враждебно.

— Так просто… — буркнул по-детски Пичугин.

— Ну и глупо, — сказала учительница. И это было сказано уже так, будто они опять разговаривали в коридоре вдвоем, как продолжение какого-то прежнего разговора, и полный смысл этой фразы был понятен только им двоим. — В таком случае дирекция будет ставить вопрос о твоем исключении из школы…

Это было сказано совсем без угрозы, и, зная ее отношение к нему, я не поверил в это. Но класс зашумел при этих ее словах, завозился…

— Ты можешь садиться, продолжала учительница, не обращая никакого внимания на шум в классе. — Никто больше не хочет сказать что-нибудь?

Этот вопрос относился уже ко мне. Но я, разозленный дурацкой выходкой этого позера, даже бровью не повел.

— Тогда я вам кое-что скажу, — после эффектной паузы сказала учительница, — а лучше — покажу…

Она выдвинула ящик стола и достала… журнал. Тот самый классный журнал, который я жег и, оказывается, не дожег. А я почему-то уже совсем забыл о нем и думал, как о несуществующем. Она полистала его, и я даже со своего места с ужасом узнал разукрашенную мною страницу — она почти полностью сохранилась, только немного обгорела по краям — видно, я впопыхах жег не те листы. У меня было такое чувство такого суеверного ужаса, как у убийцы, к которому живьем приводят убитого и закопанного им человека. Учительница без лишних слов развернула журнал в этом месте и, держа его двумя руками, как транспарант, пронесла между партами по всему классу. Класс недобро затих. Учительница вернулась к своему столу и стояла тоже в молчании. Это была уже пытка. Никто не называл моего имени. Мне было бы легче, если бы она указала на меня пальцем, сказала: Вставай! Поднимись! Говори! Что все это значит?! Но она оставила инициативу мне. Я сам должен был надеть петлю себе на шею. Я сидел и не верил, что существую. Я терял чувство реальности происходящего, настолько оно было ужасно и нелепо. Если человека обвиняют в чем-то — у него первая реакция — защищаться, оправдываться. И пошел бы обычный затяжной обмен ударами: удар — защита, удар — защита. Как ни нелепы и неубедительны оправдания — человек еще живет, пока он оправдывается, он еще честный.

В груди моей закипало возмущение против этой пытки: так нет же, я сейчас встану и скажу, но не то, что вы думаете и ждете услышать! Я вам всем докажу…

Возмущение вернуло мне силы. Я вспомнил себя, вспомнил, кто я есть, и душу мою наполнило чувство собственной правоты. Не невиновности, нет, а правоты — вообще. Я вскочил, чтобы объяснить им все это, и уже предчувствовал победу. Но, встав на ноги и открыв рот, я понял, что сказать мне нечего, потому что с высоты своего роста я увидел опять этот дурацкий журнал и вспомнил, что говорить-то нужно было про него. А про него я не мог ничего сказать. Я про себя мог сказать, а про него — нет.

Меня внимательно слушали, но я, так ничего и не сказав, не сел уже, а остался стоять, понурив голову, с таким чувством, что не то все происходит. Не то и не так.

Учительница, приняв мое молчание за полное признание вины, сказала все тем же ровным голосом, что по этому вопросу решение должно принять уже, наверное, комсомольское собрание. Горячие головы предложили не откладывать и, пока не остыл пыл, превратить тут же классное собрание в комсомольское. Никаких особых дебатов не было, было только предложение объявить мне строгий выговор с занесением в членскую карточку.

Ну, конечно, Классручка точно рассчитала: предложение об исключении Пичугина из школы не утвердили — кого же исключат из школы за два месяца до выпуска — а мне, видите ли выговор с занесением! Такой выговор — волчья характеристика, с которой в этом году ни к одному институту близко не подпустят!

Моя мама, как и я, совершенно не восприняла моего «преступления». Она хотя и понимала, что я это сделал, но тоже смотрела на это, как на нечто, не имеющее ко мне никакого отношения.

Она пошла в школу и пыталась объяснить им там, они долго толковали и никак не могли понять друг друга, словно говорили на разных языках. Все доводы моей мамы основывались на том же чувстве, что было и во мне: что бы там ни было — но ведь он (я) же хороший, поэтому ему можно и нужно простить. Но они этого как-то не понимали.

Я чувствовал себя зайцем, на которого охотились, как на волка. Во мне кипело возмущение: меня били в нравственном вопросе — ну, ладно в каком-нибудь другом, но в нравственном! который я считал своим открытием и потому — своей территорией! Причем и в институт-то мне надо было не затем, зачем всем им. Не на хлеб мне надо было зарабатывать, не карьеру делать, а просто получить высшее образование. Потому что а кто я такой без высшего образования? Кто меня будет слушать? Нет, без института я себя не мыслил. Это было просто невозможно.

И я решился. Нет, я чувствовал, что это нехорошо, гадко, что это будет уже слишком и оправдание этому трудно будет найти, Но что было делать?! Я решил про себя, что это будет в последний раз. Надо крепиться, раз уж так все пошло, надо довести дело до конца, выпутаться и потом забыть все это, как кошмарный сон, стать чистым.

Я решил порвать характеристику, которую мне дадут, а написать самому новую, изобразить какую-нибудь замысловатую подпись, а вместо печати оттиснуть штамп, который, я видел, свободно валялся на штемпельной подушечке в столе в учительской в незапертом ящике. Дорогу туда я уже знал. Штамп этот использовался для хозяйственных бумаг. На нем было написано: средняя школа номер такой-то и адрес. Все равно на печать никто никогда внимания не обращает, лишь бы она синела там в углу.

Я решил не дожидаться выпускных экзаменов — потом может не быть времени — и сделать все заранее. Однажды после уроков, когда все начали расходиться, я остался сидеть за своей партой и на чистом листе бумаги набрасывал текст характеристики.

Надо сказать, я, после всего, что произошло, стал не только не избегать школы и одноклассников, а наоборот — «мозолить» им глаза, как живой укор, как жертва их любви к «справедливости». Я чувствовал, что теперь моя очередь и что они даже ответить ничего не смогут, потому что им сказать больше нечего было. Мне казалось, что вид меня, наказанного ими человека, должен вызывать у них раскаяние и сожаление. Поэтому я, чтобы досадить им, болтался часто на переменах и после занятий у всех на виду. И в самом деле, одноклассники избегали смотреть на меня. Им действительно было неловко. Только Классручка, с которой у нас отношения всегда были самые холодные, оставалась тверда. Но ее укрепляло в своей правоте, наверное, то, что моя мама ходила к ней просить за меня. Теперь, когда все это не удалось и мы испытали унижение отказа, я жалел, что согласился на визит в школу. Не надо было никаких действий. По бегущему или даже только дернувшемуся человеку выстрелить легко, по неподвижному — очень трудно. Не надо было ничего делать, тогда, может, и ее мучили бы сомнения.