История с одним мальцом

На другой день в школу я не ходил — просто не хотелось. Муторно было на душе. Единственное, что меня утешало: еще несколько месяцев, думал я, и я расстанусь с этой проклятой школой навсегда. Все это можно будет выбросить из головы и начать новую жизнь. Все заново.

Потом я заболел чем-то простудным и сидел дома еще целую неделю. А за это время события, оказывается, круто повернули в другую сторону: было какое-то письмо в горком из нашей школы, подписанное не парткомом, членом которого был директор, а «группой коммунистов и комсомольцев». Тут же по горячим следам провели партийно-комсомольское собрание с участием представителей горкома, и там навалились на медведя все кучей: выступили все. От желающих говорить отбоя не было. Было какое-то общее вдохновение. Только так и удалось свалить. Ябедники и подголоски затаились, ни один не пискнул. А сам директор, видя, как наперебой рвутся ораторы на трибуну и с места, даже не проронил ни слова, а просто ушел где-то в середине, как именинник с именин, оставив бурлившее собрание наедине с самим собой. В школе он после этого, конечно оставаться не мог и сдавал дела завучу.

Когда я в понедельник, ничего этого не зная, брел потихоньку в класс, погрузившись в свои думы, злополучная дверь директорского кабинета, как только я поравнялся с нею, вдруг распахнулась, и тут он был во всем великолепии своего маленького роста, который имел ту магическую силу, что тебе хотелось подогнуть коленки или врасти немножко в землю, лишь бы не маячить дурак дураком на целый аршин над его головой. Вышел он как будто спокойный, но при виде меня лицо его почему-то побелело. Он пребольно вцепился пальцами в мою руку выше локтя, как это делают милиционеры в кино, и зашипел что-то невнятное и для меня не совсем понятное:

— Опять твоя работа… Настрочил и отсиживался…

Бессвязная речь его так и не вывела меня из оцепенения. Я только остановился и тупо смотрел на него, пока оно говорил, не понимая, чего еще хочет от меня этот человек, а как только пальцы его ослабли, так же вяло двинулся дальше по коридору.

Свидетелей этой сцены было достаточно, чтобы к вечеру я стал знаменит, как борец-одиночка. Одноклассники разглядывали меня с недоумением, как будто первый раз меня видели, и ломали голову, чем это я мог так ему насолить. Я не разочаровывал их насчет своего героизма — тем более, что так оно, в общем-то и было.

Я не сказал еще, что с классом у меня к тому времени сложились удивительно ровные отношения. Я давно уже научился не раздражать сверстников своей несхожестью с ними, научился искусству держаться заподлицо: поболтать на перемене у окна в коридоре, прогуляться толпой после уроков по дороге домой, а главное — не высовываться. Ни им от меня ничего не нужно было, ни мне от них. Я не презирал их — отнюдь. Я считал их нормой. Они давали мне чувство уверенности в себе и спокойствия, чувство того, что все находится на своих местах: они там, а я здесь. А то, что среди них был Пичугин, которого я побаивался немного, ничуть не говорило в их пользу, а только укрепляло меня в моих мыслях. Это же исключение, думал я, Пичугин не имеет к ним никакого отношения. Он имеет отношение ко мне.

А побаивался я его из-за того, что он меня игнорировал совершенно. Я для него не существовал. Будь это кто-нибудь другой — мне только того и надо было бы. Но в его невнимании ко мне было что-то пугающее. Он ходил мимо меня, как мимо пустого места. Потом что-то изменилось — он меня «заметил». Пройдет, бывало, ленивой, небрежной походкой, вперив рассеянный взгляд прямо перед собой, и даже глазом не поведет в твою сторону, и только поравнявшись, даже уже проходя мимо, легонечко так, чуть слышно причмокнет губами — какой-то сожалеющий звук, — он таких штучек много знал. Я сначала думал, что это он со всеми так проделывает. Но потом присмотрелся, гляжу — нет, только когда мимо меня подлец проходит: глядеть не глядит, а причмокивает — «внутренним», значит, зрением видит. Каждый раз я при этом непонятным образом робел, но усилием воли восстанавливал в себе душевное равновесие: ничего, говорил я себе, дуришь — дури, оригинальничай. Не таких видали.

А тут вдруг, после случая с директором, когда я сделался знаменит, я поймал на себе его любопытствующий взгляд и подумал, что это, пожалуй, впервые за все время, как я его знаю (он пришел к нам из другой школы два года назад). Он смотрел на меня бесцеремонно и спокойно, как смотрят на неодушевленный предмет, который взглядом ответить не может. И я действительно растерялся, не знал, что мне делать: стоять, идти, улыбнуться, отвернуться — потому что ему это было все равно.

Потом мы как-то оказались в одном автобусе плотно прижатыми друг к другу — ехали из школы домой, — и он со мной заговорил.

— Тесно, — сказал он.

— Ага, сказал я и заробел. Боясь не оправдать такого ко мне расположения, я стал мучительно думать, что бы такое ответить оригинальное или остроумное — ведь простые разговоры он, поди, не разговаривает. Но за всю дорогу он больше не сказал ни слова, а мне это наше молчание жгло пятки.

На следующий день на перемене перед последним уроком он вдруг подошел ко мне и предложил удрать домой: урок должна была вести учительница, которую он не любил больше всех. Удивленный и ошеломленный, не успев еще толком ничего сообразить, я почувствовал, что уже киваю головой. Мы похватали свои портфели, и звонок на урок застал нас уже на лестнице. Я бежал с урока первый раз в жизни, сам толком не понимая, зачем мне это нужно, — у меня с этой учительницей отношения были совсем неплохие. Пичугин, зажав свой тощий портфель под мышкой, уверенно направился к выходу, а я у самой двери резко тормознул, сообразив, что сейчас, когда мы пойдем по пустой в это час дорожке от парадного входа до калитки, мы как на ладони будем видны из учительской. Поэтому я, сказав, что забыл в раздевалке кепку, бросился бегом назад, а его попросил подождать меня за углом школьного скверика.

Вместо раздевалки я побежал к черной лестнице, через технический вход вышел на задний двор, достал из портфеля кепку и, обойдя здание школы вдоль глухой стены, вышел на дорогу через боковую калитку. Пичугин ждал меня на условленном месте. Я демонстративно натянул кепку, и мы, сгорбившись, как два заговорщика, не глядя друг на друга и не разговаривая, пошли к автобусной остановке.

Придя домой, я выждал время, когда по расписанию должен был закончиться урок, и позвонил в учительскую, объяснил учительнице, что у меня разболелся зуб, что я хотел отпроситься, но не шел ее. Учительница рассеянно слушала меня и говорила:

Да. Да… Хорошо… — и легко приняла мои оправдания: она знала, что я не прогульщик, и мысль о том, что я мог просто удрать с урока, не приходила ей в голову.

На следующий день после уроков ко мне подошел Пичугин и спросил с усмешкой, но сочувственно:

— Тебя тоже вызывали? — и не дождавшись ответа, пояснил небрежно: — Они нас из окошка засекли.

Я, растерявшись в первый момент, замешкался было с ответом, но быстро сообразил, что он вряд ли от кого-нибудь узнает про мой маневр, и, хотя ответа он вообще не ждал, я, как все лгущие люди, желая подпереть свою ложь как можно большим числом подпорок, навязал ему все-таки ответ: да, да, вызывали, нудели и прочее. Он не дослушал, как нечто не стоящее внимания, и повернулся уже было уходить, но тут, как озарение, ко мне пришла идея, как можно использовать это новое союзничество и как он мне может отплатить за то, что я составил ему компанию.

Дело в том, что приближалась полугодовая аттестация. Меня очень беспокоили эти оценки, многие из которых практически шли в аттестат и потому были очень важными для всякого, кто собирался поступать в институт. Мне совершенно точно нужно было знать, какие у меня в классном журнале стоят оценки по всем предметам, чтобы успеть подтянуть их. И я подумал, что с таким лихим помощником очень легко будет стащить журнал из учительской и полистать его, а потом вернуть.

Я предложил свой план Пичугину, но ничего не сказал ему про свои нужды, а подал все дело как простое, бессмысленное озорство, чтобы насолить учителям, заставить их поволноваться, а потом так же незаметно подложить его на место — только так это могло заинтересовать Пичугина. Расчет мой оправдался — идея понравилась. Мы решили не откладывать дела в долгий ящик и двинулись к учительской. В школе было уже пусто. Только в дальнем конце коридора спиной к нам протирала пол уборщица. Забытый ею ключ торчал в двери учительской.

Дальше обязанности сами собой распределились так, что я остался «на стреме», а Пичугин неслышно, боком проскользнул в дверь. Не прошло и минуты, как он уже протискивался обратно. Куртка его спереди слегка оттопыривалась. Он похлопал себя по куртке, как бы показывая: «Есть!» Не слышными шагами мы, не сговариваясь, ринулись к черной лестнице. По ней взбежали на последний этаж, дальше на чердак к люку с висячим замком вела железная лестница. Пичугин, встав на нижние ступеньки, дотянулся до замка, рукой отогнул его скобу — замок висел только для устрашения, — приподнял и откинул дверцу люка. Мы оказались на чердаке. Пичугин достал столь знакомый издалека и страшный теперь, вблизи, классный журнал и дал его мне. Журнал жег мне руки. У нас было такое чувство, будто мы выкрали реликвию, которая, казалось, и существовать-то могла только в святилище племени учителей — учительской либо в их руках. А теперь, попав в руки дикарей, унесших ее в столь не подходящее для нее место, она, казалось, готова была закричать и выдать похитителей. Нам стало жутко от содеянного…

Но что сделано, то сделано. Надо было пользоваться плодами своего преступления. Я присел на первую же пыльную балку, раскрыл журнал и стал листать его. Пичугин потоптался около меня, заскучал и пошел куда-то вглубь чердака к разбитому окну, где хлопали крыльями голуби. Я же без помехи стал вникать в то, что было написано. Положение оказалось хуже, чем я предполагал. Особенно по химии, где в самом начале против моей фамилии стоял схваченный когда-то и давно уже забытый трояк. Я долго смотрел с отвращением и ненавистью на эту корявую, уродливую цифру, и мне показалось, что она стала бы намного красивее и приятнее, если бы ее чуть-чуть тронуть в верхней части авторучкой и переправить на пять. Я полез в карман и легким касанием ручки нарисовал вверху недостающий хвостик. Журнал в этом месте заулыбался пятеркой, и было совсем незаметно, что исправлено. Я возгордился своей ловкостью, полюбовался еще на пятерку и снова прикинул баланс оценок. Итог тянул на пятерку, но не твердую, и я, выбрав свободную графу, нарисовал в ней еще одну цифру «пять», подражая наклонному почерку учительницы. Затем я рассеянно полистал страницы с остальными предметами, хотел было уже захлопнуть журнал, но напоследок еще раз взглянул на исправленную мной тройку: не заметно ли? Посмотрел и ужаснулся: чернила, которыми я рисовал, просохли и стали совсем другого оттенка, гораздо светлее. Теперь хвост пятерки отличался от всего остального. Я провел по нему еще раз — теперь он стал неестественно толстым, но не потемнел. Я обвел несколько раз всю цифру, чтобы сравнять цвет. Теперь жирно выведенная пятерка отличалась от остальных оценок в ряду. Я стал лихорадочно обводить их одну за одной и опомнился, только когда увидел, какую грязь я развел в графе против своей фамилии. Эта грязь была уже не поправима. Меня бросило в жар. Что теперь делать? Журнал возвращать нельзя. Сжечь. Сжечь, уничтожить все следы — чтоб этот проклятый журнал вообще перестал существовать! Я достал спички, лихорадочно чиркая их, подносил к листьям журнала, ворошил их, чтобы горели, пытался рвать плохо горящую бумагу.