История с одним мальцом

Еще Пичугин вновь пытался облить меня презрением. Он опять завел было манеру издавать, не глядя на меня, тот самый сожалеюще-причмокивающий звук, которым раньше развлекался. Но я однажды бросил ему вслед:

— Ну, ты, герой! Газеты читать надо! Статьи по педагогике… Тогда, может, и не купят тебя так задешево.

Он испуганно оглянулся на меня и, ничего не сказав, пошел дальше, но уже не такой уверенной походкой. И больше он меня не трогал.

Но еще одни внимательные глаза я снова почувствовал на себе. Это была все та же Кузьмина, еще в пору моего детства укравшая тайну моей чести. И зачем она ей нужна была? Ненависть моя к ней с тех пор поутихла, но все равно при одном ее виде в душе моей поднимался приступ необъяснимой мутной злобы. В ее присутствии я чувствовал себя плохим. Все эти годы мы с ней не общались. Она, казалось, совсем забыла про меня. Но после происшедшего со мной ее интерес ко мне снова проснулся.

В тот день, когда я сидел после уроков один в пустом классе над почти уже готовой характеристикой, дверь открылась и вошла она. Она шла именно ко мне, я это сразу понял, потому что несколько раз уже при встречах в коридоре она так смотрела на меня — только что не заговаривала. Так оно и оказалось. Она подошла и села вполоборота на парту впереди меня. Еще когда она только появилась в дверях, я поспешно перевернул свой листок писаниной вниз. Она, подойдя, с легкой улыбкой взглянула на него, и мне показалось, она знает, что я там писал. Я покраснел от этого и неловко потупил глаза, не зная, что сейчас будет.

— Я ждала тебя в коридоре, хотела поговорить. — В голосе ее тоже была неловкость. Я вопросительно поднял на нее глаза, будучи не в состоянии произнести ни слова. Белый листок на парте кричал о себе на всю комнату и приковывал все мое внимание.

— Я знаю и понимаю, — она выделила голосом это «понимаю» и значительно посмотрела на меня, — в какое неловкое положение ты попал, и хотела бы тебе помочь.

Она сделала паузу, но поскольку я по-прежнему молчал, не делая никакой попытки нарушить это неловкое молчание, она, как будто слегка пожав плечами и состроив неприятную мину в ответ на мою неблагодарность, продолжала:

— Я понимаю, что все это нелепость, случайность. Понимаю, что ты не заслужил этого…

Она слишком часто произносила «понимаю», и это бесило меня, а то, что — я чувствовал — так оно и было, она в самом деле меня понимала, — выводило меня из себя еще больше.

— …но никому ничего, конечно, не докажешь, да, может быть, и не надо доказывать. Я думаю, мы можем помочь горю — есть выход. Я напишу тебе другую характеристику и поставлю печать. Я думаю, это будет справедливо.

На меня волной накатила тоска безысходности. У нас с ней одинаковые мысли. У меня и у нее! Я закачался на парте и тихонечко, невнятно заныл, как от зубной боли.

— Что, что? — не поняла она.

— Это невозможно, — выдавил я из себя.

— Ну почему невозможно? — протянула она и стала объяснять, как она все это сделает.

— Нет, просто я не хочу-у этого, — перебил я ее. От тоски мой голос даже немного подвывал.

— Ах, вот как? — оскорбилась она и занервничала было немного, но тут же взяла себя в руки. — Послушай, — терпеливо начала она, — я понимаю, это, конечно, щекотливый вопрос. Но что делать?! Нельзя же сидеть сложа руки и испортить свою жизнь из-за какой-то нелепицы, которая тут произошла. Это неприятно, конечно, я понимаю, но надо это перетерпеть — это ведь только один раз, и потом все снова станет нормально.

Я уже только молчал, опустив голову. Она начала раздражаться и горячилась, тем более, что видела, что я не тот человек, чтобы отказаться, и никак не могла понять, в чем дело. Наконец, видя, что я от тоски и отчаяния так помертвел, что почти окуклился и от меня ничего уже не добьешься, она со словами:

— Ну, как знаешь. Подумай все-таки, — оставила меня.

Я долго еще сидел один в пустом классе, переживая происшедшее. Не мог же я объяснить ей, что я должен щадить свою совесть, что совесть нужно беречь, — я знал, предчувствовал, что в длинной, долгой жизни мне очень понадобится сознание чистой совести. А тут свидетель.

Я посидел еще немного и взялся за дело: достал чистый лист бумаги, положил рядом черновик и переписал все набело, не задумываясь уже над тонкостями и деталями, Поднялся и, аккуратно держа характеристику двумя пальцами за уголок, как за ухо, словно провинившуюся, понес ее по пустому гулкому коридору к учительской — на всякий случай, потому что скорее всего она уже была закрыта и надо будет ловить другой момент. Но дверь оказалась не заперта. Я приоткрыл ее и заглянул в полутемную большую комнату. Тихо, пусто… Только где-то в дальнем углу вместе со скрипом двери, которую я держал, мне вдруг почудился слабый шорох. Я прислушался — нет, никого. Без всякого страха и с полным равнодушием я пошел к нужному мне столу, выдвинул ящик, достал штемпель, притиснул его к подушке, подышал еще на него для верности и притиснул кверху ногами в правом нижнем углу своего листка. Убрал все на место, закрыл ящик и двинулся к выходу. Я дошел уже было до самой двери, как вдруг в углу за вешалкой мне снова почудился шорох. Я замер на месте. Подойти и посмотреть было страшно, но уйти, не посмотрев — еще страшнее. Тихими неслышными шагами я пошел к вешалке. Когда оставалось всего шага два, из-за нее как ни в чем не бывало вышла Кузьмина. На губах ее блуждала улыбке, как бы сдерживаемая, но подбадривающая и успокаивающая. Она своими грязными руками испачкала все дело!

Я был вне себя от ярости. Я не мог так оставить это. Я должен был показать, доказать ей, что я не такой низкий человек, как она.

С каким-то подобием рычания я смял характеристику и, разорвав ее надвое, швырнул на пол. После этого я хотел выбежать вон и пошел было к двери, но почувствовал вдруг, что выхода у меня из этой комнаты не было. Я бессильно опустился на стул у дверей и затравленно посмотрел на свою мучительницу. Та, нисколько не смущенная моей выходкой, подобрала с полу две смятые половинки моей характеристики. Присев к столу у окна она вяла чистый лист бумаги, аккуратно разгладила, сложила вместе эти половинки и стала не спеша переписывать ее. Я сидел сначала в полной прострации, не желая осознавать, что здесь происходит. Потом эта затянувшаяся экзекуция стала мучить меня. То, что я сидел здесь и ждал, еще более увеличивало мой позор. И чем дольше я ждал, тем больше было позора.