Совершенный выстрел

* * *

Я пролежал, обессиленный, в своей комнате до следующего утра, не сомкнув глаз, не вставая с кровати; кулаки постепенно раздувались как мячи, фаланги кровоточили. Я вспомнил о безумии матери и подумал, что оно, видимо, наследственное, что я тоже кончу подобно домашнему животному, без рассудка, без желаний, без жизни; после плача глаза воспалились, веки склеились и слезились, как у собаки. На ум приходили только сцены военного времени, когда я видел себя будто в оптический прицел, будто я сам был предметом собственных наблюдений, и я представлял себе, что меня пытает Зак, режет на куски, унижает, а я плачу как ребенок и никак не могу взять себя в руки; и все эти картины вызывали во мне неуемное желание выстрелить в это кошмарное существо, убить его точными, изящными, прицельными выстрелами, летящими, будто свободная птица; я прислонял лоб к центру перекрестия, воображал, что пуля пробивает черепную коробку и оттуда, точно феникс, вздымается красный фонтан, обжигающий всю стаю и превращающий полуденные небеса в закат апокалипсиса; я видел, как из моего никчемного горла вырывается последний хрип и я холодею на руках у Зака, который пытается заставить меня еще страдать, но у него не получается, потому что я слишком рано подыхаю, а я плюю ему в лицо красной спермой висельника, мозгами, моими костями, оскорбляющими его, моими клацающими челюстями, весело орущими последнюю дурацкую песенку губами, раскроенными до ушей. А потом в перекрестии вместо меня появилась Мирна, она стала дрожащей мишенью в руках врага, играющего с ней, как с насекомым без панциря; ее смуглая кожа покрывалась полосками крови и ожогов, грудь противилась, из черной открытой промежности словно виднелся розовый вздрагивающий чудовищный цветок, откуда струились красные и белые слезы, — теперь я мучил ее и пытался причинить ей боль, которую желал увидеть на ее лице, я ждал, затаившись поодаль, в сосредоточенной тишине прицела, что боль проявится на лице молчащей Мирны, я убивал ее не из страха, а от ярости, потому что она не знала, кем я был, потому что не открывала мне своего настоящего лица через прицел, своего истинного лица ребенка, которого я заставлял страдать.

У меня поднялась температура, лоб пылал, по спине текли холодные жидкие звезды, я прижимал к себе оружие под одеялом, оно согревало и холодило меня, я разбирал его механические внутренности, глухо и никчемно щелкающие, приникал ухом к металлическому чреву и слушал бесконечную пустоту этого вместилища смерти; толкатель внутри ствольной коробки был никчемно направлен вверх, пустой ствол никому ничем не угрожал, разве что маслянистой чернотой. Мне хотелось заполнить все органы чувств выстрелами, очередями, так, чтобы мое запястье подпрыгивало как уж на сковородке в ритме затвора, ходящего туда-сюда, чтобы глаза в последний раз раскрыли магию летящего снаряда, увидели короткую вспышку, фантастическую и подлинную, которая опалила бы мне висок или нёбо, глаза, завороженные черным глазком дула, онемевшие от кричащего пороха.

Судя по всему, я уснул на рассвете под одеялом, промокшим от слез; рядом лежал наполовину разобранный пистолет. Я проснулся от печали, доселе мне неведомой; пальцы раздулись и болели. Мне ничего не хотелось, это был словно приступ безумия, хотелось только лежать в кровати, в своей комнате, я желал лишь покоя в одиночестве и тишине. Тем не менее я осознавал, что все это чрезвычайно странно, что я должен был вернуться на работу, но у меня не осталось никаких душевных сил, и я знал, что не смог бы добраться даже до конца улицы. Я лежал часами напролет, глядя в потолок, ни о чем не думая, время от времени повторяя: «Ну вот, ты как твоя мать, началось».

За целый день я не захотел ни поесть, ни попить, ни даже помочиться или поспать, пока в дверь тихо не постучали, скорее всего Мирна, но мне от этого было ни горячо ни холодно, и я не ответил: мне не хотелось никого видеть. Дверь приоткрылась, заглянула Мирна, спросила:

— Ты заболел?

Я ничего не ответил, просто не знал, что ответить.

— Тебе плохо?

Она осторожно зашла в комнату, будто ждала подвоха.

— Что с тобой? Ты целый день лежал в кровати?

Я отвернулся к стенке, и она вышла.

Она вернулась чуть позже с маленьким столиком, потом принесла поднос и поставила его около кровати. Она заметила корпус разобранного пистолета, отбросила его ногой и оставила меня одного. Я взглянул на поднос: на нем были сэндвич и сок. Есть не хотелось, но я механически поел и попил и в результате почувствовал себя лучше. Вскоре она вернулась.

— Спасибо.

Мне стало стыдно, что она застала меня в таком состоянии.

— Не за что. Что с тобой случилось? Тебя ранили?

— Нет. Просто вчера был неудачный день.

— А теперь тебе лучше?

— Да, да. Ты… ты славная, — добавил я.

Она улыбнулась, желая сказать, что все в порядке, не стоит благодарности, и ушла.

Я встал, постоял под душем примерно полчаса, и постепенно кошмары и странные мысли исчезали, будто их смывало водой. Что на меня нашло? Наверное, усталость и напряжение накопились, как невидимая пыль, которую когда-то надо смыть слезами. Я вытерся и оделся. Я не понимал, нужно ли сразу возвращаться на фронт или можно было подождать до завтрашнего дня. Я дезертировал, ушел, никому ничего не сказав, покинул свой пост, исчез, хотя какой-то офицер видел меня незадолго до допроса. Это не имело значения, поскольку все знали, что я исключительный стрелок и хороший боец, однако тем не менее могли возникнуть неприятности. Поживем — увидим. Больше всего меня беспокоил Зак. Я унизил его, чуть не убил, приказывал ему, как собаке, велел убрать дерьмо из-под двух трупов. Он захочет отомстить. На секунду я вспомнил купание около маяка и расстроился. В сущности, я его предал. Он наверняка захочет отомстить. Что ж, поживем — увидим.

У меня слипались глаза, я расслабился под душем. Хороший знак. Я убрался в комнате, сменил белье, распахнул окно, чтобы выветрить запах страха и слез. Вытащил пистолет из-под кровати, собрал его и положил на ночной столик.

Внезапно дом тряхнуло, я упал, и в ту же секунду, как я потерял равновесие, раздался колоссальный взрыв, отчего у меня пересохло во рту и заложило уши. Попало в наш дом, подумал я, упав на землю, наполовину пришибленный. Окно в моей комнате разбилось, несмотря на наклеенный скотч, повсюду валялись осколки. Еще один крупнокалиберный снаряд разорвался совсем рядом, вероятно перед самым подъездом, стены сотряслись от удара. На четвереньках я добежал до ванной, но обнаружил потерявшую сознание Мирну в гостиной, где стремительно носилась мать, обхватив руками голову. На полу были рассыпаны осколки, в стенах — сквозные дыры. Я увидел, как горит квартира напротив, на противоположной стороне улицы. Я взял Мирну на руки и отнес в ванную; прозвучал еще один взрыв, чуть дальше. Потом сходил за матерью. Понадобилось фактически ее стукнуть, чтобы дотащить до конца коридора, поскольку она билась в истерике. Я, как мог, обложился мешками с песком; коридор был в форме буквы «Г», дверь выбить сложно, во всяком случае, сразу не получится; мешки не пропустят осколки ни со стороны гостиной, ни с других сторон. Пока нам везло. Мать растянулась в углу и стонала. Я уложил Мирну на раскладушку, никаких следов ранений не было заметно, она дышала, — наверное, просто шок. Она не дрожала, с ней ничего не произошло, казалось, она спит. Я нежно погладил ее волосы и лоб. Обстрел продолжался, целились явно в наш квартал. Регулярно и методично раз в восемь — десять секунд падал снаряд, то справа, то слева, то по центру, и здание сотрясалось, выворачивалось, будто живое существо под ударами. Я взял мокрое полотенце, протер Мирне лицо. Теперь мы сидели в полутьме, и я угадывал ее идеальные черты; я расстегнул ей рубашку, бретельки лифчика виднелись в темноте как две белые линии. Я медленно провел влажным полотенцем по груди, потом по плечам, потом по шее. Она пришла в себя, я тихо сказал: «Ничего страшного, я здесь», чтобы ее приободрить. Когда раздался новый выстрел, она закричала и бросилась ко мне в объятия, рыдая как дитя. Я гладил ее по спине и волосам, пытаясь поддержать, говорил, ничего, не плачь, все пройдет, скоро кончится, не волнуйся, мы здесь в безопасности. Она всхлипывала при каждом взрыве, и я знал, что она думала об отце, о разорванном и обгоревшем теле отца в лавке, и я хотел, чтобы обстрел длился как можно дольше, чтобы из-за пальбы она вот так прижималась ко мне до скончания времен, уткнувшись в плечо, чтобы ее волосы касались моего лица, чтобы нежная влага ее слез прожигала мне грудь; я ощущал ее позвонки, спину, поделенную надвое лифчиком, мне хотелось раздеть ее, чтобы, обнаженная и заплаканная, она оказалась в моих объятиях, безраздельно моей в ночи и в зарницах.

Обстрел потихоньку удалялся, и по мере того, как стихали глухие звуки взрывов, Мирна успокаивалась, дышала размереннее, тише, но мое сердце билось все бешенее, она должна была слышать его в моей груди, поскольку я сам его слышал; я не мог остановиться и продолжал гладить ее волосы и спину, я поцеловал ее в лоб, нежно, почти незаметно. И тут же пожалел об этом, я не хотел менять сложившуюся ситуацию; если она испугается и оттолкнет меня, мне придется сделать ей больно. Но она не шевельнулась, она по-прежнему полулежала на раскладушке в моих объятиях. В конце концов она так и уснула на моем плече, у меня все затекло, потому что я уже долго сидел в неудобной позе, но мне было все равно: она спокойно дышала, и она была моей, это сонное, лишенное сознания тело, которое она мне доверила, принадлежало мне одному. Час, а может быть, два часа спустя я тихонько переложил ее голову на раскладушку, она сразу повернулась на бок, и я услышал ровное дыхание. Я продолжал ее ласкать, она стала словно ручной, привыкшей во сне к моей руке, я нежно трогал ее спину, ягодицы, ноги под задравшейся юбкой, иногда она шевелилась, но еле заметно. Я ощупывал ее, как слепой в темноте, я представлял ее, не видя; и невозможность раздеть ее, броситься на нее и поцеловать была ужасной пыткой. Я тысячу раз мысленно раздевал ее, но не хотел, чтобы она проснулась. Обстрел совсем прекратился, теперь рядом послышались вой сирен, крики, чьи-то голоса. Я встал, оттащил мешки с песком. Взял Мирну на руки, она в полусне охватила мою шею, и в тот момент, когда я выходил, в непонятно откуда взявшемся лунном свете я увидел огромные совиные глаза матери, пристально смотревшие на меня с ужасом.

Я потихоньку уложил Мирну на ее кровать. Она открыла глаза. Я спросил, все ли в порядке, может, она хочет, чтобы я с ней остался. Она помотала головой. Я поцеловал ее в губы, это короткое мгновение, одна секунда показалась бесконечной, как траектория пули. Я сразу вышел, мои мускулы непроизвольно сокращались; я отбросил ногой осколки стекла в своей комнате, разделся и, как только дотронулся до члена рукой, тут же кончил, долго взрываясь всеми возможными ощущениями, крича одновременно от восторга и негодования. Сердце никак не могло забиться в обычном ритме, я грезил наяву, воображал, как разливается мое семя внутри нее, представлял, как ее рот кривится от наслаждения, как она меня целует и не может от меня оторваться.