Совершенный выстрел

* * *

Всю неделю я продолжал свои ночные вылазки, правда безуспешно, не считая нескольких выстрелов. Мне не терпелось полностью восстановить функции руки и работать днем. Перемирие закончилось, иногда бомбили, но на передовой было относительно спокойно. Мы выиграли бой на холмах, к сожалению, с большими потерями, и на стенах теперь висели фотографии погибших.

Вечером, когда я вышел, Мирна ничего не спросила, она знала, что я иду в дежурную часть, но я не понимал, знает ли она, чем я занимаюсь после. Наверное, кто-то ей об этом сказал; всегда есть люди, которые вам все сообщают. Все завидовали власти военных. Если бы я не боялся, что она испугается, я бы спросил у нее, ради интереса, что она об этом думает. Как бы то ни было, мы почти не разговаривали, помимо обычных бесед о каждодневной жизни, и так было лучше. Мне хватало того, что я разглядывал ее ночью и время от времени гладил по волосам, когда она проходила мимо. Она немного напрягалась, будто боялась, что я сделаю ей больно. Однажды ночью, думаю, она заметила меня в своей комнате; я, как обычно молча, стоял как ангел-хранитель. Она повернулась ко мне, и я увидел ее приоткрытые губы, зубы, еле заметную грудь, почти черную руку на большой белой волне простыни, и вдруг я увидел, как ее глаза открылись, заморгали и широко распахнулись. Она тоже пристально смотрела на меня в ночи. Потом ее рука пошевелилась, она замоталась в простыню и отвернулась. Я долго стоял неподвижно, боясь, что она окончательно проснется; холодный пот стекал по спине. Я думал о моей крыше, о винтовке и говорил себе, что, если она проснется и начнет кричать, мне придется ее убить, и от этой мысли мне стало разом грустно и радостно. Но она заснула, простыня мерно вздымалась. Мое сердце тоже снова стало биться в прежнем ритме. Видимо, она спала, и в худшем случае ей приснюсь я или какой-нибудь кошмар, если в темноте она не различила мое лицо.

Каждую ночь, возвращаясь, я ходил смотреть, как она спит. Ни наша прогулка, ни кино ничего не изменили в ее поведении, она занималась матерью и домом и так же мало говорила. Однажды она спросила, может ли она пойти к тете; я согласился, но сказал ей остаться там ночевать, чтобы не попасть под обстрел. Ее не было дома, и я вернулся только на рассвете; у меня получился трудный красивый случайный выстрел, я попал в неосторожного или невыспавшегося шофера такси, прямо в голову. И я снова в себя поверил.

Рука зажила, воспаление прошло, и вскоре сохранилось лишь ощущение, что она не до конца сгибается, наверное, из-за швов. Я сходил в диспансер, где мне их вытащили, остался только шрам — розовая линия в три сантиметра с красными точками по краям. Мне не надо было больше слоняться по квартире, где только и дел, что смотреть на Мирну, суетящуюся вокруг, и слушать, как мать распевает песни. Жизнь возвратилась в обычное русло, я вернулся к работе.

Первые полгода пробежали незаметно. На передовой было относительное затишье, я много работал, утром и вечером. В среднем я расстреливал магазин в день, никогда или почти никогда не промахиваясь, результат оказывался фактически стопроцентный, теперь я стал бедствием штатских, живущих напротив. Я отваживался забираться дальше в глубь нейтральной территории в поисках лучших выстрелов. Ранним утром, еще в темноте, я тайком проникал на заброшенную крышу и ждал рассвета. Самые приятные минуты. Лучи света показывались из-за гор, чтобы вызволить море из черноты, они постепенно заливали город, который окрашивался голубоватым, красно-фиолетовым, потом оранжево-красным цветом; но поднималось солнце, разгоняло туман и облака и освещало улицы, где люди не подозревали, что я за ними наблюдаю и выбираю, в какое место им попасть: в наиболее впечатляющее, но непростое — в голову или, что иногда случалось, в грудь или спину. На меня напало нечто вроде жалостливой эйфории: я больше не стрелял в девушек в школьной форме, напоминавших Мирну, однако в такой час мишеней было хоть отбавляй. Я отлично выполнял работу.

Когда я проходил мимо, ребята из дежурки опускали глаза, только Зак и командир беседовали со мной, чаще всего чтобы похвалить; все представляли себе качество моих выстрелов. Я чувствовал, что излучаю некое смутное ощущение страха, беспокойства, которое привело бы в замешательство меня самого, если бы я не был твердо убежден, что надо вести войну. Впрочем, все, в сущности, это признавали. Нехорошо, конечно, но кому-то надо было ее вести, потому что неприятель тоже спуску не давал.

В течение этого полугодового затишья Мирна практически безвылазно сидела дома. Время от времени она отправлялась к тетке, но все реже и реже. Возвращаясь домой, я наблюдал, как она спала, и пару раз мне удалось подсмотреть, как она раздевается. Все чаще у меня возникало странное ощущение, что она не спит, притворяется, когда я неподвижно стою в темноте и смотрю на нее, казалось, будто она тоже следит за мной. Однако с тех пор я никогда больше не видел, как тогда, в первый раз, ее широко раскрытых глаз. Каждую неделю я водил ее в кино, брал ее ладонь в свою руку во время фильма, и она никогда не сопротивлялась. Наши походы в кино были редкими часами, когда мы по-настоящему разговаривали — о картине, о сюжете, который мы только что увидели, чаще всего мы смотрели комедии. Дома, когда мы оказывались вместе, она читала или занималась хозяйством. Мать, видимо под воздействием лекарств, постепенно обращалась в послушное животное и в минуты прояснений обычно спала или задумчиво сидела на стуле с затуманенным взором.

Мне было интересно, какие чувства питает ко мне Мирна, я никак не мог понять; она позволяла брать ее ладонь и гладить волосы, но никогда ни единым жестом не выказала желания сблизиться. Может быть, стыдилась из-за возраста. Больше всего мне нравилось, что она казалась бесчувственной, что она походила на меня, такая же сильная и несгибаемая. Только однажды я застал ее плачущей, в тот день, когда вернулся без предупреждения. Она рыдала на кровати; заметив меня в гостиной, она встала и закрыла дверь. Вышла через четверть часа, прошла в ванную, и после на ее лице не осталось даже следов слез, лишь легкая бледность.

Кроме тетки, она беседовала лишь с бакалейщиком: они подолгу болтали, когда она ходила за покупками, и я чуточку ревновал, потому что бакалейщик дружил с ее отцом и знал ее еще ребенком. Когда я проходил мимо его лавки, он всегда спрашивал о ней с озабоченным видом, и это меня раздражало. Будто я о ней плохо заботился. Разумеется, я не подавал виду и всегда отвечал на его вопросы. Тогда я еще не понимал, что он затевает за моей спиной. Ровно через полгода, день в день после переезда Мирны ко мне, когда я, возвращаясь с работы, проходил через дежурную часть, командир отвел меня в сторону поговорить. Он начал с того, что я отличный боец, но я был начеку, поскольку понимал: за этим что-то кроется. Некоторое время он ходил вокруг да около, говорил, что на передовой все спокойно и все такое, а потом вдруг изрек:

— У тебя ведь живет девочка, так ведь?

— Да, — ответил я, сохраняя олимпийское спокойствие, — она ухаживает за моей матерью.

— А мать что, больна?

— На всю голову. Она сумасшедшая.

Он был шокирован моим ответом, хотя давно и хорошо знал, что я люблю называть вещи своими именами.

— Ладно… Ты с ней поосторожней. С девочкой. Лучше бы взять кого-нибудь постарше.

— Ну и зачем?

Меня подмывало спросить у него, куда он сует свой нос, но тут я начал соображать, что Мирна, наверное, что-то кому-то шепнула и мне лучше заткнуться.

— Затем… — Этот разговор напрягал его не меньше, чем меня. — Затем, что мне сказали… короче, твои соседи полагают, что это неприлично, что она слишком молодая.

— А, понятно. Посмотрим, поищу кого-нибудь другого, но это непросто. Я уже об этом думал.

— Я тебе передал то, что мне сообщили, вот и все.

— Спасибо за предупреждение.

Я сказал это искренне, я был ему благодарен, потому что догадывался, кто осмелился ему проговориться: бакалейщик приходился ему двоюродным братом. Мирна, видимо по недомыслию, наговорила ему невесть чего, и мерзавец, вместо того чтобы прямо обратиться ко мне, попросил кузена заступиться. Я не был до конца уверен, но был почти убежден в этом: соседи слишком боялись наговаривать на известного бойца, а тетка Мирны, которую я видел всего два раза, слишком явно радовалась тем деньгам, что приносила ей племянница раз в неделю: тетка утверждала, что якобы откладывает их Мирне на приданое. К тому же бакалейщик, видимо, чувствовал себя в ответе, потому что сам ее мне рекомендовал. Я подумал было нанести ему визит вместе с ребятами, Заком и его ножом. Однако после произошедшей истории я не мог убить его сразу.

Я вернулся домой с винтовкой наперевес, биноклем и всем снаряжением. Вошел как обычно, Мирна сидела в гостиной. Я пристально посмотрел ей в глаза и положил винтовку на стол как ни в чем не бывало, будто так и положено. Она сразу же отвела взгляд, словно стараясь забыть, что увидела. Тогда я крепко взял ее за руку, подвел к столу и произнес как можно спокойнее:

— Видишь, это моя винтовка. Я принес ее, чтобы ты посмотрела. Ее берут вот так, смотрят в прицел и целятся.

Она попыталась высвободиться, тогда я придержал ее за затылок, чтобы она не двигалась. Я вынул патрон из-за пояса, поставил перед ней и слегка повысил голос:

— Это — патрон. Видишь, какой длинный? Это чтобы пуля далеко летела. Видишь пулю? Смотри, я сказал. Таких в винтовке двенадцать. Видишь спусковой крючок? Сюда надо нажимать. Он очень слабый.

Я отвел затвор, Мирна попыталась воспользоваться моментом и уйти. Я удержал ее рукой и преградил ей путь дулом.

— Смотри, — сказал я, — снаряд вылетает отсюда. Чем длиннее ствол, тем точнее стрельба.

Она смотрела на меня большими испуганными глазами, оружие упиралось ей в живот, как загородка. Потом я ее отпустил, потому что нажимал слишком сильно и ей стало больно, на глазах выступили слезы. Она убежала в свою комнату.

Я успокоился и переместился на балкон. Я решил, что она поняла — я никогда ее не отпущу. Через час она вышла из дома как ни в чем не бывало. Внизу она взглянула наверх, я помахал ей рукой. Она прошагала мимо бакалейной лавки, не останавливаясь. Я сел на балконе так, что меня не было видно за стенкой, и стал наблюдать за бакалейной лавкой. Она вернулась через четверть часа, бакалейщик стоял на улице. Она что-то ему сказала, он жестом пригласил ее войти. Я надеялся, что она ему расскажет про винтовку, но не был уверен, что она это сделает. Мне самому понравилось, как я отреагировал. Пока она боится, что я убью ее или бакалейщика, она ни за что никуда не уйдет.

В последующие дни я старался не проходить мимо бакалеи, чтобы не сказать этому негодяю все, что о нем думаю, и не влепить в него причитающуюся ему пулю. Больше никто мне не делал замечаний: ни командир, ни кто-либо другой. Мирна вела себя нормально, я убрал винтовку. Единственный за полгода инцидент был исчерпан.