Совершенный выстрел

Она недоверчиво улыбнулась, но вместе с тем приободрилась.

— Да, правда, все станет проще.

Я не очень разговорчив, тем более с девочками — никогда не знаешь, о чем с ними говорить. Я вернулся на балкон, оставив ее за книгой, и уснул на жаре. Мне приснился эротический сон, и я проснулся от эрекции. Я смутился: ей все-таки только пятнадцать, и это неприлично, даже если у нее женское тело. Видимо, из-за войны и напряжения на передовой я тоже начал сходить с ума. Мне захотелось спокойно забраться на крышу и так лежать часами, наблюдая за городом в оптический прицел, наслаждаясь видом спокойного моря, где ничего не шевелится, лишь мерно накатывают волны и плещется пена. Я не знал, чем заняться, и начал скучать. Я подумал, что тоже мог бы почитать, но меня обуяла лень; я сходил за телевизором и выставил его на улицу. Стал смотреть какой-то фильм и заснул на середине.

Приснился какой-то мужик с ножом. Мы дрались, однако на этот раз я оказался снизу, а он держал нож и всаживал его мне в плечо. Я почувствовал сильную боль, закричал, и его лицо превратилось в лицо Мирны. Она с улыбкой втыкала нож мне в плечо, я не мог сопротивляться, смотрел на нее, и мне было страшно. Я проснулся от боли, потому что во сне нажал на рану. На майке проступили пятнышки крови. Рана еще не зажила, обычное дело. Я досмотрел кино, темнело.

Лег я рано, но проснулся посреди ночи, потому что мать выла по-звериному, как на покойника. Леденящим, особенным, немыслимым криком. Я сразу пошел ее проведать; казалось, будто она спит, свернувшись под простыней на кровати. Она спокойно дышала. Мирна тоже проснулась, прибежала в ночной рубашке.

— Ей приснился кошмар, — сказала она, — такое с ней часто случается.

— Она снова заснула, иди ложись.

У меня побаливала рука, тело словно ломило. Я вернулся на балкон, сна ни в одном глазу. Полночи я просидел на улице, стараясь не заглядывать в комнату Мирны и не смотреть, спит она или нет. Ветер пахнул морем, будто оно было под окном, будто темный прилив донес его до меня. Я вспомнил Зака, был такой же вечер, в воздухе стоял небывалый запах летнего моря. Мы отправились поужинать на маяк и надрались как школьники. Из-за жары мы решили устроить полуночное купание, не помню уже, кому первому пришла в голову эта мысль — Заку или мне. Война только началась, бомбардировки освещали горы прямо перед нами, мы разделись догола. У Зака татуировка вроде дракона, но в темноте ее почти не видно. Мы плюхнулись в воду, вначале она показалась холодной, потому что мы вспотели. Через пять минут мы плавали как в огромной темной ванне, виднелись только наши тела, то рука, то спина вылезали из черной, абсолютно гладкой массы. Мы принялись резвиться и драться в воде; опьянев, мы играли как дети. Зак был сильнее меня, он меня топил по-всякому, хватал за плечи, но вдруг агрессия исчезла, и он стал нежным и ласковым. Эхо снарядов отдавалось в море, это были мерные раскаты грома, взрывы и редкие зарницы в бухте где-то вдалеке, отражавшиеся в сумраке. Мы молчали, я лишь чувствовал, как он дышит мне в затылок, то была новая, приятная нежность, в тысячу раз увеличенная звуками войны, доносившимися до нас. Не надо было ничего говорить, любое сказанное слово все уничтожило бы. Он запустил руку в мои мокрые волосы, перед нами пылали горы, я почувствовал, как песок ускользает у меня из-под напряженных ног. Потом, словно ничего не произошло, он надолго окунул мою голову в воду, и я чуть не задохнулся от восторга; мы снова начали возиться, почти обессилев, потом вылезли и растянулись на плоском камне, в темноте, невидимые в тени скал. Долгая тишина последовала за взрывами: бомбардировка прекратилась, все исчезло: и звезды, и месяц, и не осталось больше ничего.

Она — там, теперь в нескольких шагах от меня, и опять, как на балконе, я так же прислушиваюсь к ее дыханию, как тогда через жалюзи. Море неотступно набегает, я думаю о руках Зака и Мирны. Я ни о чем не жалею. Сожалеют только трусы, испытывая нечто вроде запоздалого страха, а то, что сделано, то сделано. Временами хочется прижать к себе и не отпускать, временами разжимаешь объятия, временами (под покровом ночи, летнего оцепенения или тайного просвета на небе) становишься собой настоящим. Порой ты — настоящий при ярком свете, ослепленный тишиной скалистого пляжа, и даже если мне перед тобой стыдно, я не могу избавиться от воспоминания о Заке, этом восхитительном варваре в лунном свете, от его крепкого братского тела, прижавшегося ко мне и скрепившего в воде странный пакт о смерти.

Когда на следующий день я проснулся, рана опухла и разболелась. Я снял повязку: между швами шрам покраснел и загноился. Надо было продезинфицировать, но я не мог сделать это левой рукой. Я попросил Мирну принести из аптеки бутылку девяностоградусного спирта и вату, велел ей лить спирт на рану и удалять гной ватой. Когда она увидела мое плечо, то задрожала и побледнела.

— Тебе больно?

— Не очень, — ответил я. — Давай, лей.

Спирт ужасно жег, но я стиснул зубы, чтобы она не видела, как мне больно. Я не смог сдержаться и подскочил, когда она протирала ватой. Смесь гноя и крови выступила из-под швов, и ее рука задрожала еще сильнее.

— Хватит, ничего страшного. Я сам закончу, а то ты в обморок упадешь.

Она побелела как мел.

— Пойди сядь на солнышке. И все пройдет.

Она вышла словно привидение. Я сам все доделал, но было неудобно, потому что я не мог одновременно лить и вытирать. Спирт причинял чудовищную боль. Надо было бы пойти в диспансер, чтобы доброволец из Красного Креста сделал по всем правилам. Я замотал как смог руку и ушел.

Когда через час я вернулся, Мирны не было, она, вероятно, пошла за покупками. Меня заново перевязали, дали с собой упаковку марли и снадобье, чтобы я накладывал его на рану три раза в день. Интересно, как скоро я смогу держать ружье. Я ходил кругами по квартире и наблюдал за матерью. Она сидела на полу, как зачарованная маленькая девочка, и ласково гладила пальцем узор на кафельной плитке. Меня это взбесило, и я велел ей подняться. Она повиновалась и села в кресло, распрямив спину, руки на коленях, будто сдает экзамен. Она действительно молодо выглядела. Ей было лет пятьдесят, а больше сорока ей не дать. Волосы аккуратно расчесаны, халат в цветочек надет Мирной. Если не обращать внимания ни на отсутствующий взгляд, погруженный в ее внутренние, никому не ведомые проблемы, ни на испуганную неподвижность, можно было принять ее за нормальную. Я подумал, что дни кажутся ей долгими. Это, разумеется, было нелепо, поскольку она потеряла рассудок и ничего не осознавала.

Я вышел на балкон. На улице народ пользовался перемирием, чтобы погулять и сходить в магазин. Я сказал себе, что когда Мирна вернется, то отведу ее погулять к морю, ей наверняка понравится.

Она вернулась часа через два с пустыми руками. Я ничего не сказал и замечания не сделал, вопросов не задал. Она тоже промолчала, прямиком прошла на кухню, на скорую руку приготовила обед, и мы сели за стол. Мать ела как обычно: тщательно, каждый раз бесконечно долго перебирая еду на тарелке, прежде чем проглотить крошечный кусочек. У меня создалось ощущение, будто Мирна избегала моего взгляда, но я не понимал почему. Может быть, потому, что я попросил ее побыть медсестрой.

— Знаешь, давай после обеда прогуляемся к морю, а потом я свожу тебя в кино. Сейчас ведь перемирие.

— Ну… как хочешь.

Не очень-то она обрадовалась. Я решил было помочь ей убрать со стола, но с одной левой рукой было неудобно, и я ждал, попивая кофе, пока она домоет посуду.

— Пошли?

— А твоя мама?

— Ее тоже можно взять.

— Как хочешь.

В конце концов мать я оставил дома, потому что в любой момент она может устроить истерику в кино посреди сеанса или неожиданно заартачиться и усесться на землю, как ребенок. Мы отправились к морю, шли долго, пока не стемнело. Море было неспокойно: красивые белые волны блестели на солнце. У меня была рука на перевязи, майка с короткими рукавами, форменные брюки и пистолет за поясом; прохожие, наверное, думали: «Командир гуляет с младшей сестрой». На некоторое время мы присели на песок у подножия скал, прямо напротив нас солнце уже катилось в море и постепенно исчезало, воспламеняя поверхность волн. Мирна казалась менее напряженной, однако за всю прогулку она и трех слов не проронила. Я сидел рядом с ней и обнял ее за плечи. Она вздрогнула, но не отстранилась. Наверное, это был порыв чувств. Через пару минут я убрал руку, потому что подошли какие-то люди. Солнце зашло, мы встали.

— Какой фильм ты хочешь посмотреть?

— Не знаю… какой хочешь.

Ее голос изменился: видимо, ей было стыдно. Мы пошли в кинотеатр рядом с домом на американский фильм, забыл, как называется. Оказалось — комедия, и Мирна часто смеялась. Посредине фильма мне, непонятно зачем, захотелось взять ее за руку, по-моему, это в порядке вещей, я на минуту засомневался, а потом все-таки взял. Ее рука слегка напряглась. Кожа была теплой, и я не пожалел, что пошел в кино. Пальчики тонкие, я чувствовал косточки. Некоторое время спустя я ощутил стук сердца, думаю моего, настолько я сосредоточился на руке. Я вспотел, поскольку в зале было душно. Я отпустил ее руку, когда пальцами перестал что-либо ощущать, только влажный сильный жар. Кино довольно быстро закончилось; надо было возвращаться на такси, поскольку стемнело. Я был вооружен, но ночью всегда опасно и лучше пешком не ходить. Кроме того, мне не хотелось, чтобы Мирна боялась, я хотел, чтобы она забыла о войне и чтобы ей было хорошо. Мы поговорили о фильме, ей очень понравилось. Она сказала, что обожает кино и что раньше часто туда ходила. Я ответил, что водил бы ее в кино каждую неделю.

Мы вернулись домой, но спать мне не хотелось, было всего десять часов. Мирна принялась читать, и тогда я сказал ей, что на минутку выйду. Она посмотрела на меня странным взглядом.

— Схожу в дежурную часть, перекинусь с ребятами в картишки, — соврал я.

В карты я уже давно уже не играл, скукотища страшная. Я спустился в дежурную часть на углу улицы, забрал винтовку, бинокль и спросил, не отвез бы меня кто-нибудь на передовую. Двое ребят собирались поехать за продуктами и меня добросили. Город полностью погрузился в темноту, море вдалеке казалось еще чернее. Я прошел мимо двух часовых и поднялся наверх самого высокого нашего здания. Я сосредоточиваюсь, когда поднимаюсь. Три ступеньки — вдох, пять — выдох, дышу спокойно, ровно, и, добравшись до крыши, я уже готов — расслаблен, разгорячен. В тот вечер труднее всего было справиться с правой рукой, но я взял сошку и мог стрелять лежа. Я устроился, зарядил винтовку, проверил прицел, отрегулировал оптику. Держать правую руку на весу было немного больно, и я сначала сидя наметил мишень в бинокль. Вдалеке горели огоньки. Я выбрал себе здание на расстоянии пятисот-шестисот метров, одно окно было освещено, видимо, газовой лампой. Мне была видна только та часть, где в глубине висела занавеска. Наверное, беженцы или нищие, устроившиеся там после того, как их дом разрушили. Бойцы ни за что не оставили бы свет на таком расстоянии и на такой высоте. На улице — ни души. Я долго смотрел в бинокль на это окно, где время от времени мелькала какая-то тень. Я был совершенно спокоен и мог бы отлично пострелять, несмотря на руку, только надо было стрелять довольно быстро — слишком долго оставаться в одной и той же позе я не мог. С моря дул легкий бриз, ничего не происходило. Я точно определил место, приблизительно навел винтовку и лег. Спокойно дышал. Почти сразу удалось навести оптический прицел на это окно, я нацелился туда, где должна была обрисоваться тень, и затаился. Продержался минуты две, потом рука заболела. Ничего. Я снова сел, подождал четверть часа, не сводя с окна бинокль, свет по-прежнему горел. Вторая попытка оказалась более удачной. Не успел я залечь, как промелькнула тень. Я тихо отправил в нее пару пуль на высоту двух третей от пола. Винтовка почти не дрогнула; я увидел, как тень рухнула и через три секунды свет погас.