Совершенный выстрел

* * *

Когда я проснулся на следующее утро, она уже вовсю разговаривала с матерью. То есть мать, как всегда, плела нечто невразумительное, а Мирна смеялась и убиралась. Я спросил, все ли в порядке, она ответила, что никаких проблем; я оставил ей денег на покупки, объяснил, как поставить обратно мешки с песком перед дверью укрытия на случай, если все снова начнется, а если бомбить будут непосредственно наш квартал, чтобы они обе вместе с соседями сидели на лестничной клетке. Она сказала, что поняла. Я сказал, что постараюсь зайти вечером и ушел. Она обещала быть осторожной, и я ей подмигнул.

Я вернулся на передовую и занял позицию в своей импровизированной нише; мне нужно было следить за проходом, откуда наши могли попробовать выйти. Утро выдалось спокойным: я пришил кошку, разгуливающую, как акробат, по арматуре, и какого-то старого придурка, бежавшего в одной рубашке к расположению наших. Лучше было прибить его до того, как он тупо нарвется на наши мины.

Потом мы с Заком должны были полдня дежурить около заграждения на перекрестке у южного выезда из города, почти на берегу моря. Стоял изумительный осенний день, море отсвечивало оранжевыми отблесками. Мы заступили на пост по отработанной процедуре: двое с одной стороны заграждения, двое — с другой, что позволяло нам контролировать обе полосы движения и рассчитывать на подкрепление в случае заварухи. Мы не останавливали все машины подряд: чаще всего в период затишья ограничивались жестом «проезжайте». Отработанная техника называлась «рожа клиента»; Зак был неплохим физиономистом, он быстро заглядывал в проезжающую машину и за секунду определял по водителю, есть к чему придраться или нет. Надо признаться, ошибался он редко. Если вдруг сомневался, то делал знак припарковаться справа, и тут вступал я. Я проверял документы и удостоверения, обыскивал салон и багажник. Если все было в порядке, водители отделывались легким испугом, однако чаще всего мы что-нибудь да находили: оружие, наркотики, разные товары, фальшивые документы, шпионов и тому подобное; если нарушение было пустяковое, мы ограничивались «штрафом» или конфисковывали часть груза; если дело оказывалось серьезнее, препровождали задержанного до пропускного пункта и допрашивали. Время от времени мы менялись ролями: я останавливал машины, а Зак обыскивал. В тот день после обеда Зак чувствовал себя молодцом и попросил меня следить за машинами. Я пропустил много машин, но заметил, что Зак на обочине скучает и мается; тогда я отправил ему старую развалюху с явно перепуганным шофером — руки у него на руле ходили ходуном. Я из любопытства наблюдал краем глаза: техника у Зака была оточенная. Он велел задержанному выйти из машины, обыскал его, чтобы удостовериться, что тот не вооружен, сунул его документы к себе в карман, приказал сесть на землю около дверцы, заложить руки за голову и принялся обыскивать машину. В какой-то момент я упустил Зака из виду: мне надо было следить за водителями. Через пять минут, когда очередь машин рассосалась, Зак и задержанный исчезли. Я знал, что они за будкой пропускного пункта и Зак, наверное, его «наказывает» за какое-нибудь нарушение или вранье. Если бы случилось что-то серьезное, он бы меня позвал. Через четверть часа они появились снова, сгорбленный водитель прихрамывал, лицо все в слезах, а сияющий Зак с веселой широкой улыбкой шел за ним, поторапливал и хлестал его по заднице антенной, как погонщик — осла. Мне стало любопытно, что же этот мужик сделал и смог ли Зак изъять что-нибудь интересное, например бутылки с его любимым виски. Зак вернул документы водителю, отдал ему честь как клоун в цирке и отпустил.

Я жестом подозвал Зака.

— Что ты нашел? — спросил я.

— Ничего, но он умирал от страха, и я подумал, что он что-то скрывает.

— Ну и что?

— Ну и ничего. Не мужик, а тряпка. Готов был подложить мне мать и сестру, чтобы спасти свою шкуру.

Я не смог удержаться от смеха, хотя это было не совсем законно. Конечно, мы все время были в напряжении, иногда нужна разрядка, но до определенного предела.

В тот день работать нам не сильно хотелось, и мы трепались и махали машинам, чтобы те проезжали. Прямо перед нами оранжевые оттенки моря сверкали все ярче. На самом деле было очень приятно вдвоем по-королевски наслаждаться закатом и наблюдать, как помертвевшие от страха водители молили нас о пощаде.

Вечером, придя с Заком в дежурную часть, я узнал, что до того, как мне заступить на полную неделю, мне дают увольнительную на один день. Фронт переместился к холмам, в городе стало тише; но наши ряды поредели, и нам велено было меняться через неделю, чтобы не слишком оголять позиции. Противник был достаточно хитер и мог что-нибудь предпринять. Кроме того, надо было следить за порядком, сменять друг друга у заграждений, не считая всего прочего, а в моем секторе осталось не больше пятнадцати бойцов. Судя по всему, я обязан был провести бессонную неделю без малого. Мне надлежало быть в форме. Обычно сон у меня короткий, но для бойца это плохо: если голова несвежая, можешь натворить черт знает что и целишься скверно. Нужно снимать напряжение и сохранять спокойствие, иначе — пропал, как тот, кто идет в наступление, нажравшись наркотиков, а потом напарывается на первую попавшуюся засаду, потому что думает, что ему все нипочем. Нужно внимательно следить за страхом, усталостью и перевозбуждением, иначе сделаешь глупость. Этому учишься постепенно на месте. Стрельба — отличная школа. Чтобы выиграть войну, нужен порядок. До тех, что по ту сторону, это пока не дошло, они с воплями бросались в темноте на наши заградительные сооружения, и нам приходилось их останавливать в двух-трех метрах, почти врукопашную в каком-нибудь проулке, а это никуда не годилось, только потеря людей и боеприпасов, даже если и удавалось красиво пострелять. К тому же ночной порой не видно раненых, и на рассвете тех, кто не смог доползти, находили мертвыми в невероятных позах: один зацепился ногой за оконный проем, другой подорвался на мине и держал собственную ногу в руке. Чаще всего приходилось дожидаться следующей ночи, чтобы их забрать — по ту сторону стреляли и не давали нам это сделать.

Именно поэтому я всегда предпочитаю стрелять: не потому, что я — трус, а потому что пользы больше. Все остальное — в лучшем случае неизбежная трата сил. Начальник моего сектора придерживался, впрочем, того же мнения, и мы обустроили наши позиции, в основном рассчитывая на винтовки и автоматы. Мы осознавали, что прежде чем захватить новую территорию, надо удостовериться, что не теряешь старую. Сохраняя самые высокие здания, мы могли вести огонь по противнику целый день: боевой дух слабеет, когда на твоих глазах товарищу прямо в голову попадает пуля, прилетевшая неведомо откуда. Или когда хочешь выйти из дома, а вынужден остаться, потому что пуля пробила стену в десяти сантиметрах от тебя; целые кварталы пустели, обычные проспекты превращались в непроходимые ничейные земли. Они, разумеется, слизали у нас тактику, поскольку в ней-то мы их превосходили. Единожды поняв, что такое война, нужно укрепить позиции.

Итак, я вернулся домой, рассчитывая увидеть, как Мирна со всем справилась, и немного поспать, если не будет сильной бомбежки, но поскольку артиллерия нужна была для передовой, ночь обещала быть спокойной. У меня было странное ощущение как у бойца, возвращающегося домой, чтобы забыть об опасностях и крови, пролитой за день, и довольного, потому что он знает, что обретет там тепло и покой настоящего очага. Это скорее были мечты, поскольку Мирну я толком не знал, но все-таки приятно было думать, что дома, кроме матери, меня ждет кто-то еще.

Дома все оказалось в точности, как я предполагал. Мирна была на месте, она приготовила ужин, вычистила весь дом, мать улыбалась, веселилась и распевала песенки своей молодости со словами, которые она в безумстве вставляла наобум — странная и мрачная картина. Мирна спросила, чем я занимался днем, и я понял, что она тут же пожалела о своем вопросе. Тогда я ободряюще улыбнулся и ответил, что ничем особенным, что сейчас спокойно, потому что сражения идут вдали у холмов. Впрочем, она должна была знать, все об этом говорили. Она не стала настаивать. Не знаю почему, видимо из-за смерти ее отца, я решил не рассказывать ей, как прошел день, — чтобы здесь, в новом, вновь обретенном доме она не чувствовала войны. В любом случае, это выглядело глупо, потому что война шла повсюду и кто-то должен был ее вести. К тому же я, наверное, тупо боялся, что разонравлюсь ей из-за моей работы. Я ее еще плохо знал.

Я рано лег, но не смог сразу уснуть. Иногда накопившееся за день напряжение долго не проходит, ты без устали часами ворочаешься в кровати, и перед глазами снова возникают выстрелы и бои. А иногда засыпаешь, стоит лишь прикоснуться к подушке. Ничего не поделаешь. Итак, я встал и тихонько, стараясь никого не разбудить, вышел на балкон, чтобы спокойно покурить. С моря дул плотный соленый ветер, все было спокойно. Сквозь ставни Мирны я заметил свет газовой лампы и пошел по балкону посмотреть, не забыла ли она ее погасить. Нет, не забыла, она раздевалась. Не знаю, что на меня нашло, но я спрятался в темноту и наблюдал за ней через жалюзи, прильнув к ставням. Худая, но не чересчур; грудь больше, чем угадывалась под блузкой, с темными кончиками. Ноги стройные и длинные. Она сняла трусики, повернулась ко мне спиной, но я видел ее в зеркало шкафа. Попка — худая; и в зеркале угадывался контур половых губ. Она надела ночную рубашку, доходившую до середины бедер, погасила лампу и легла в кровать. Я был смущен, удивлен, напряжен; мне очень хотелось лечь вместе с ней, но я знал, что она еще слишком мала и не согласится, что придется ее заставить. Тогда я вернулся к себе в комнату и два раза мастурбировал, пока не заснул. Она снилась мне всю ночь. Мне снилось, что я ее насилую, она кричит, сопротивляется, и я убиваю ее. Утром я встал ни свет ни заря, до рассвета, тело ломило и болело, будто всю ночь я бегал, в голове стояли обрывочные картинки из всех этих снов. Когда я ушел, все еще спали, на столе я оставил записку и деньги.