Совершенный выстрел

* * *

Как раз в это время, в разгар лета, мать окончательно сбрендила. Выскакивала на балкон голая, орала ночами напролет. Перестала мыться, потому что боялась воды. Соседка отказалась приходить, потому что мать ее царапала и доводила. Каждый вечер она выставляла из квартиры около входной двери всю мебель: сначала двигала по кафельному полу комод, потом диван, стулья. Однажды я решил вернуться домой к полуночи, и мне пришлось влезать через балкон. Ее состояние ухудшалось день ото дня. Она даже не могла есть сама. Творила нечто странное, например обметала четыре-пять часов одну и ту же плитку, движениями метелки воспроизводя орнамент на полу. Иногда она вспоминала, что ей надо готовить еду, и ставила пустые кастрюли на огонь. Я вынужден был запретить бакалейщику продавать ей что бы то ни было, поскольку она, например, покупала пять кило чечевицы и пыталась сварить ее без воды, пока на дым и вонь не прибегала соседка. Я думал убить ее, чтобы с этим покончить, но как-то все руки не доходили. Ее следовало отправить в дом престарелых, но шла война, сумасшедших было пруд пруди, а мест не хватало.

И тут я встретил Мирну. Я ее уже видел, она была местная, но не был с ней знаком. Как-то раз бакалейщик мне и говорит:

— Тебе надо бы взять кого-нибудь к себе за матерью ходить. Чтоб все время присматривал, а то она катастрофу какую-нибудь учинит.

Я не совсем понял, какую катастрофу он имел в виду, но сказал:

— Да, наверное. Только не знаю, кто бы согласился. Она же сумасшедшая, с ней намаешься. И платить я много не могу.

— Попробуй Мирну. У нее никого не осталось. Она ищет работу.

— Кто это?

— Дочка электрика.

Я, как и все, знал, что случилось с электриком, но не знал, что у него была дочь. Несколько недель назад в его мастерскую залетел минометный снаряд. На месте обнаружили человеческие останки вперемешку с остатками наполовину обугленных радиоприемников и телевизоров.

— Она не замужем?

— Ей лет пятнадцать, не больше.

Я не сразу понял, как поступить, ведь если пятнадцатилетняя девочка будет ухаживать за матерью и жить у меня, то вокруг примутся судачить. В то же время они все меня боялись, потому что знали, что я — боец. Для начала я отложил решение по поводу Мирны, скорее просто по лени, чем по какой-то другой причине. Два-три раза в день я заходил домой посмотреть, как мать. Непонятно было, как заставить ее есть. Она худела на глазах. И отказывалась со мной говорить. Думаю, она толком не помнила, откуда я вообще взялся. Надо сказать, в ту пору я постоянно носил форму цвета хаки, патронташ и все такое. Из оружия у меня были с собой пистолет и нож. Лучше было с ними не расставаться, ведь никогда не знаешь, что может случиться. И потом, это как военная форма: если у вас оружие на виду, вы — солдат. У многих бойцов были калаши, а у меня — нет. Во-первых, из них плохо целиться, и к тому же с пистолетом выглядишь важнее. Почти как офицер. Проблема в том, что моя винтовка с сошкой и оптическим прицелом и вместе с биноклем уж очень громоздкая.

И вот к концу осени я решился нанять кого-нибудь ухаживать за матерью, поскольку работы у меня было по горло. На передовой возобновились бои, особенно по ночам, и надо было как следует пострелять. Для своей винтовки я раздобыл американский пламегаситель — чтобы в темноте меня не разглядели. Целиться неудобно, но ночью всегда стреляешь с близкого расстояния. Я выискивал тени, ждал, пока они выстрелят, и сразу же гасил их очередь одним патроном. С ума сойти, сколько света от автоматов. Эти чудаки никак не могли уразуметь, почему даже под покровом ночи их все-таки уничтожали.

Днем перед тобой улицы и прохожие, ночью — разрушенные пустые дома и тени. Мне некогда было заходить домой, но время от времени я все-таки беспокоился о матери: думал о том, какой бардак обнаружу, вернувшись. Когда одновременно занимаешься физической и умственной работой, которая держит тебя в постоянном напряжении, то, придя домой, испытываешь потребность отдохнуть, а не исправлять глупости сумасшедшей, которая вас и узнаёт-то через раз. А потом я осознавал, что она, видимо, чувствовала себя одиноко и что, если ей не с кем будет поговорить, ситуация усугубится. Тем более что соседям это начало надоедать. Так вот, после изнурительной недели (шли грозы, и мы не успевали обсохнуть) вернулся я домой. Уходя, я принял элементарные меры предосторожности: все выключил, закрыл газовый баллон и прочее. С водой проблем не было: ее не хватало, и мать страшно боялась воды. Вошел — никого. Не знаю почему, но первое, о чем я подумал, что она умерла. Дом был пуст, никакого особого беспорядка, и я решил, что она умерла несколько дней назад. Я совершенно вымотался, лег на кровать и тут же уснул, не раздеваясь. Пусть бомбят сколько влезет, я спать хочу. Проснулся через двенадцать часов. Проголодался, спустился что-нибудь перекусить, и тут меня окликнул бакалейщик:

— Эй, твоя мать в больнице.

— Умерла? — спросил я.

— Да нет, что ты! По-моему, она в порядке. Спроси у соседей.

Только этого недоставало. Вечером того же дня мне нужно было вернуться на работу. Я зашел в дежурную часть — предупредить, что не приду, потому что мать в больнице, потом спросил у соседей, куда ее отвезли, а они поглядели на меня как на такого же сумасшедшего, как она, и я отправился ее разыскивать. Разумеется, она была в порядке, и врач мне объяснил, что это приступы психоза и что ей надо принимать успокаивающие лекарства. И что ей нельзя оставаться одной, поскольку она одна не ест. И тут я подумал о Мирне, о которой мне говорил бакалейщик, и тогда я мог бы жить спокойно. Ничего, что придется потратиться, зато мне необходимо спокойствие, чтобы сосредоточиться. А потом, приятно: приходишь домой, а у тебя — готовая еда. С начала войны я питался исключительно сэндвичами или тем, что приносили товарищи. Я привез мать домой, в больнице ее напичкали лекарствами, и я спустился поговорить с бакалейщиком.

— Так больше продолжаться не может, — сказал я ему. — В конце концов я все-таки возьму кого-нибудь, чтобы с ней сидеть. Думаешь, Мирна согласится?

— Может быть. Спрошу у нее, когда зайдет. И тогда пошлю ее к тебе. Ты дома до которого?

— До завтрашнего утра.

— Хорошо, скажу, чтобы зашла вечером.

Я объяснил соседям, что хочу нанять кого-нибудь, чтобы сидеть с матерью, и они облегченно вздохнули. Она вопила ночами напролет, поэтому ее в больницу и отправили. И так у нас проблем выше крыши, сказала соседка.

Часов в шесть пришла Мирна. Она выглядела моложе своих лет. С виду ребенок, но не потерянный, не робкий. Взглянула мне прямо в глаза.

— Меня зовут Мирна. Меня прислал бакалейщик снизу.

— Я понял. Он сказал зачем?

— Сказал — ухаживать за больной женщиной.

Я объяснил ситуацию: меня подолгу не бывает дома и нужен кто-нибудь, кто приглядывал бы за домом и за матерью, готовил, убирался и прочее. Я сказал все по-честному: будет тяжко, потому что она совсем умом тронулась. Мирна спросила, можно ли посмотреть на мать, и я отвел ее в спальню. Мать спала.

— Совсем молодая, — сказала она.

Потом мы обсудили денежный вопрос. Я объяснил, сколько могу давать ей на покупки и все остальное и сколько ей самой причитается. Она с минуту подумала и сказала, что хочет для начала попробовать недельку и прикинуть.

— Годится. Можешь занять третью комнату.

Это была комната брата, но он уже давно эмигрировал, и от него еще ни разу не приходило вестей. Затем я пошел представить ее соседям, те посмотрели на нее с жалостью, уж не знаю, из-за истории с отцом или из-за того, что ей предстояло у меня остаться. Наверное, и то, и другое. Они сказали, что она может к ним заходить, когда захочет. Я подумал, не вернуться ли мне прямо сейчас на передовую, раз уж она тут, но потом решил, что в первую ночь надо бы остаться с ней. Она сразу же отправилась за своими вещами до наступления темноты и вернулась с небольшим чемоданчиком. Мы вышли на балкон, в воздухе парило, будто перед грозой, слышались разрывы бомб. Темноволосая, кожа матовая. Тело почти женское, улыбка как у девочки и приятное лицо. И она не болтала попусту. Я ей вроде бы понравился. Я спросил, не страшно ли ей, она посмотрела на меня и помотала головой, нет, не страшно, по глазам видно. Все должны были уже оказаться на лестничной клетке, поскольку бомбили все ближе, а мы стояли на балконе, и я пытался понять, боится она или нет. Поблизости разорвался снаряд, следующий мог угодить прямо в нас. Она вздрогнула, но от неожиданного взрыва, не более того. Ладно, пришлось возвращаться. Поскольку ванная выходила на задний двор и располагалась в метре от другого дома, я оборудовал ее как укрытие: сверху ее прикрывали еще два этажа, и опасности прямого попадания не было. Вполне надежно; от осколков я положил мешки с песком, которые принес с передовой. Я показал Мирне, как довести мать до убежища. Она была накачана лекарствами и даже не проснулась. Снаряды падали все ближе — бум, бум, бум, — я погасил газовую лампу, взял свечу, и мы расположились в укрытии, пока дом сотрясался при каждой взрывной волне. Мирна молчала, свеча отбрасывала красивые тени на ее лицо. Ей не было страшно. Мать спала на раскладушке. Я спросил у Мирны, хочет ли она перекусить, и, не дожидаясь ответа, пошел за банкой сардин и хлебом на кухню. Мы молча поужинали, от взрывов она подскакивала, но заставляла себя есть, должно быть, чтобы доказать мне, что ей не страшно. Вечером взрывы стихли; судя по всему, на сегодня все закончилось. Я вышел на балкон и выглянул на улицу; вдали горели две машины, и больше ничего. Теперь снаряды падали ближе к морю. Я подумал, что сегодня ночью хорошо было бы оставить Мирну ночевать в убежище вместе с матерью, она же еще маленькая, и я за нее отвечаю. Я взял ее матрас, сказал, что сегодня ей надо бы переночевать в ванной комнате. Она поняла, что со мной ей нечего бояться, и уснула у меня на глазах. Некоторое время я подождал, потом пошел и лег у себя в комнате. Мне было приятно, что она рядом.