Совершенный выстрел

* * *

Потом, чуть позже, как неизбежно происходит смена времен года, возобновились бои. Они, собственно, никогда и не прекращались, но без видимой причины ужесточились, и мне снова пришлось занять наблюдательную позицию на передовой, потому что понадобились все имеющиеся в распоряжении мужчины. Я то и дело стоял в карауле и в среднем возвращался домой через день. В этот раз задействовано было много артиллерии, танков и пушек, и как только предпринималась атака, мы несли ужасные потери. Снаряды — жуткая штуковина. Против них ничего не сделаешь, они прилетают ниоткуда, и в две минуты от взвода ни хрена не остается. Однажды я лежал в своем укрытии и увидел, как группа наших ребят атакует мощно защищенную позицию; ровно посреди широкой улицы сначала их пригнул к земле пулемет, а затем накрыло снарядом большого калибра, минимум сто двадцать. Всех разорвало на куски. В начале лета стало сильно припекать, и все эти трупы, ошметки тел разлагались и плавились на жаре, отравляя воздух и иногда напоминая, как только менялся ветер, что скоро придет ваша очередь гнить. Никого нельзя было подобрать: во-первых, потому что рискованно, и, во-вторых, потому что не хватало времени. А поскольку стреляли даже в тех, кто оказывал первую помощь, Красный Крест выжидал, пока объявят перемирие хоть на пару часов и договорятся о том, чтобы вынести трупы и раненых. Нам приходилось по возможности самим переносить тех, кто мог передвигаться; нередко мы наблюдали, как подстреленные со стонами пытались ползти — до тех пор, пока их не приканчивали выстрелом и они не замолкали.

В одну из таких коротких передышек после очень тяжелого боя мы добыли трех пленных. Везде лежали трупы и раненые, за которыми с той стороны приехала машина Красного Креста. Они заметили двоих легкораненых и увели; все это я видел в бинокль. Потом они пришли за третьим, который выглядел хуже, и собрались было положить его в машину скорой помощи, как возобновилась бомбардировка — бум! — и снаряд упал в нескольких метрах от них. Потом еще один. Они оказались в эпицентре ада; я видел, как они запаниковали: вернуться назад нельзя, повсюду рвутся снаряды, и тогда они решили двигаться вперед, прямо к нам. Я спустился со своей позиции, вычислил траекторию перехвата и побежал наперерез, крича Заку, чтобы он меня догонял. Скорая помощь вырулила ровно в тот момент, когда мы прибежали; мы встали посреди улицы, стреляя в воздух, чтобы они остановились. Они открыли окно и крикнули: «Красный Крест! Вы что, не видите, что это скорая помощь?» Я ответил, что вижу, что сам он может уходить, но пусть раненые останутся здесь. Он промолчал — видимо, задумался, откуда я узнал о раненых, которых он вез. Тут другой санитар открыл дверцу, вышел и начал гнать, что за безобразие, какого черта, у нас трое раненых, мы вам их не отдадим, это скорая помощь.

— Выходите все.

И я выстрелил в воздух, чтобы он понял, что мы не шутим.

Все три санитара вышли, мы их выстроили вдоль стены, руки за голову. Зак меня прикрывал, я распахнул задние дверцы, внутри — пара носилок и одно кресло, в котором сидел солдат.

— Выходи без разговоров, — сказал я.

— Не могу, у меня нога сломана.

— Тогда выползай, или сейчас получишь, — сказал Зак.

Солдат попробовал встать с кресла и упал плашмя на асфальт, крича от боли. Нога у него была вся в крови и как-то непристойно вывернута. Зак запрыгнул в машину — взглянуть на тех, кто лежал на носилках.

— Один в несознанке, — сказал он.

— Значит, выводи другого.

— Эй, придурок, сказано тебе, поднимайся.

— Не могу, не могу, у меня пуля в колене.

Я распахнул заднюю дверцу и потянул за рукоятки, чтобы можно было выкатить носилки. Зак снял их с тормозов и вытолкнул на улицу, они покатились; тот, у кого застряла пуля в колене, принялся вопить, а тот, что полз со сломанной ногой, еле успел увернуться.

— Проваливайте отсюда, — кивнул я санитарам.

— Это недопустимо, мы из Красного Креста, и…

— Проваливайте, — повторил Зак.

— А носилки? — спросил водитель.

— Можем прямо сейчас их тебе вернуть, — сказал Зак.

Он подошел к тому, кто был без сознания, и выстрелил ему в голову.

— Давай, эти можешь забрать.

Санитары уже больше ничего не говорили, они забрали труп и ушли дожидаться следующего перемирия, чтобы вернуться к себе.

Оба пленных дрожали от страха, что их прикончат; тому, кто полз, удалось продвинуться на несколько метров. Мы докатили до него носилки и загрузили на них обоих. Потом привязали ремнями. Им было лет по восемнадцать, совсем молоденькие. Они плакали. А мы веселились: добыча попалась знатная, прикольно было толкать стонущую тележку. А те орали от боли, потому что мы не обращали внимания на выбоины в асфальте, а их ноги тряслись и стукались о носилки. Зак затыкал им глотку, раздавая мощные тумаки, и они замирали от ужаса и бессильной ярости. Так мы их весело докатили до поста, где какой-нибудь офицер мог бы их допросить. Офицер взглянул на привязанных ремнями к носилкам, пнул одну из свесившихся ног, послушал, как кричит раненый, и с глубочайшим презрением произнес:

— Оставьте их себе. Отведите вниз, выбейте из них расположение пулеметов в их секторе и каковы их планы на ближайшие дни.

И ушел. История с пулеметами была полной чушью, потому что мы отлично знали, где они стояли. И тем более с планами, потому что наверняка эти бедняги понятия ни о чем не имели. Мы спустились в подвал через автостоянку. Внизу мы надели на них наручники, которые пристегнули к подъемному блоку. Комнатой для допроса стал просторный оснащенный гараж под домом; там было все необходимое, чтобы заставить пленного заговорить, даже старая электролебедка. Оба парня клацали зубами, а когда их начали поднимать, один описался, а второй потерял сознание. Когда их подняли на десять сантиметров над землей и наручники врезались в вывернутые запястья, я начал задавать вопросы:

— Где ваши пулеметы?

Тот, что с коленом, зарыдал:

— Я все расскажу, все, только опустите меня…

Он был смешон, ревел как ребенок, его форма промокла насквозь, кровь сочилась из ноги.

Зак нанес ему серию прямых ударов в живот, пленный болтался, как боксерская груша.

— Где ваши пулеметы? — повторил я.

— У нас в секторе только один, он стоит на углу… ах-х-х-х-х.

Зак не дал ему закончить, он врезал изо всех сил железным прутом, подобранным поблизости, прямо по больному колену. Зак словно обезумел: весь в поту, он бил не переставая, приговаривая: «Вот тебе, сволочь, получи», бил по ребрам, по мошонке, по ногам, пока раненый то ли потерял сознание, то ли помер, мы так и не поняли. Я вынужден был схватить его за руку.

— Успокойся, Зак, мы не в парке аттракционов.

Мне захотелось покончить с этим и вернуться домой. Второй по-прежнему не приходил в сознание. Берцовая кость вылезала из его ноги на целый сантиметр. Мне нужно было подняться наверх, я пытался глубоко дышать, но не чувствовал, что воздух проходит в легкие; подвал давил на грудь, будто меня побили. Звуки собственного голоса доходили до меня словно через паузу.

— Они мертвы, все, хватит.

— Нет, они, гады, притворяются, я их сейчас подниму, вот посмотришь.

И он, как дикарь, принялся мутузить второго с криками: «Вставай, вставай, придурок». Из ноги лилась кровь, от ударов открылась глубокая рана. Я взял оружие, немного отошел и выстрелил пленному в голову; голова откинулась назад, кровь брызнула фонтаном, выстрел прогремел страшным эхом. Я весь взмок от пота.

— Все, теперь он мертв.

Мне хотелось выстрелить еще, но на этот раз в Зака, в его лицо, забрызганное кровью и залитое потом, с выпученными глазами; его член встал колом, он тяжело дышал и, держа арматурный прут, бессмысленно пялился на ствол пистолета.

— Не дури, черт побери…

Оружие дрожало, запах пороха и крови побуждал нажать на спусковой крючок еще раз.

— Не дури, я больше не буду…

Это был страх, смешанный с восторгом и удовольствием, его глаза словно подернулись пленкой; я с трудом разбирал, что он говорил еле слышным дрожащим голоском:

— Не стреляй, говорю тебе…

Я повернул оружие к другому пленному и разрядил магазин в медленно раскачивающееся тело, пока оно не разломилось пополам и оттуда не вывалились внутренности; тогда я бросил пистолет, отошел в угол подвала, и меня стошнило. Спустя минуту Зак еще стоял на коленях посреди зловонной лужи и смотрел на меня с потерянным видом; он ничего не понимал, весь в крови и собственном страхе.

— Вымой все, — крикнул я уверенным тоном.

Я сразу же поднялся наверх. У меня перехватило дыхание, я вышел на улицу, с минуту глубоко подышал и разрыдался. Не знаю, откуда взялись эти слезы, от каких чувств, но я рыдал. Из глаз текла соленая вода, я хлюпал носом, однако не ощущал никакой грусти. Я плакал просто так, непонятно почему, минут пять, спрятавшись за бетонным столбом, потом вернулся домой, ничего никому не сказав, стыдясь самого себя и этих детских слез.

По дороге домой меня охватила какая-то веселая ярость, неведомый ранее гнев, одновременно радостный и грустный. Я пробежал почти через весь город, улицы были пустынны из-за обстрелов, навстречу на полной скорости проносились лишь неслышные автомобили либо машины скорой помощи с включенной сиреной. Я несся быстрее, чем еще редкие падающие, как в затихающую грозу, снаряды, я несся быстрее ливня и быстрее солнца, катящегося в сумерки. Гнев и ненависть побудили бы убить первого попавшегося на моем пути, но нигде я не встретил ни души. Знакомые улочки моего квартала меня немного успокоили, я замедлил шаг, все было закрыто, все железные шторы опущены. Я сомневался, подняться ли мне наверх или еще походить, чтобы выпустить эту неожиданную энергию. Я взбежал по лестнице, перескакивая через ступени на одном дыхании, распахнул дверь и громко захлопнул ее за собой; Мирна выскочила из ванной, я ее испугал.

— А, это ты? Ты уже вернулся? Что случилось?

Я промолчал, и пока смотрел на нее, она превращалась в объект моей ярости, в единственно возможное объяснение моего бешенства.

— В чем дело?

Я не мог говорить, я сжал зубы так, что они готовы были рассыпаться на тысячу кусочков.

— В чем дело? Что с тобой происходит?

В ее голосе послышались истерические нотки. Я так сильно сжал кулаки, что ногти впились в ладонь.

Мирна вбежала обратно в ванную и закрыла дверь; я слышал, как она двигала мешки с песком, я повернулся к ближайшей стене и стал колотить в нее, колотить, бить кулаками по бетону, пока не очнулся от боли и по щекам снова не потекли слезы долгими пульсирующими горячими потоками.