Мелкий принц

Лесной Городок

У меня было две бабушки. Одна обыкновенная. У нее были гуси и печка. Мы с родителями часто к ней ездили. Была и другая, молодая бабушка. У нее была библиотека, бар и проигрыватель с пластинками. Это была единственная бабушка из двух, которая не сажала картошку, и у которой не было мужа. Просто так не было, а не по каким-то трагическим обстоятельствам.

Мы ехали в подмосковной электричке летом, в жару. Юго-западное направление. Интеллигентная ветка, как говорили в нашем дворе в восьмидесятые годы. Была многолюдная пятница. Бабушке пятьдесят лет. Мне семь. Мы сидели друг напротив друга. Я болтал ногами, так как они не касались пола и затекали. Людей видимо-невидимо, и из их частных разговоров собирался как будто пчелиный гул. Был мужик с огромным рюкзаком. Больше, чем он сам. Еще женщина, она стояла в обнимку с рассадой. Кажется, это она сказала: «Вот тут недавно, в лесном городке, мальчишку задавили. Родители ему такую штуку привезли, из-за бугра: музыка на уши надевается. Он поезд-то и не услышал».

Мне очень хотелось поговорить, неважно, о чем.

– Ба, а ты мама папы или мамы?

– Обоих.

– Так не бывает. – Я смеюсь над ее наигранной серьезностью.

– Ты свою маму видел?

– Каждый день вижу.

– Бедный мальчик. Конечно же, я мама твоего папы. И ты это прекрасно знаешь.

За окном тянулось одно и то же. Деревья, деревья, домик. Домик, домик, деревья. Меня зовут Андрей. Мою бабушку – София Борисовна. Она известный переводчик. И дача у нее стоит рядом с дачами таких же переводчиков и писателей. Там почти ни у кого нет картошки. Для меня она всегда останется бабушкой. А эта пятничная совместная поездка останется нашей последней.

– А что мы будем делать на даче?

– Понятия не имею. О том же сейчас думала.

Над перроном гремит механический голос. «Поезд следует до станции Апрелевка. До станции Апрелевка следует поезд». Повис послеобеденный вокзальный зной, но все равно дышалось куда легче, чем в вагоне. Люди не спеша расходились. Бабушка, выкурив две сигареты подряд, так как от самой Москвы терпела, наконец готова была идти. А идти километров пять, не меньше. Мы перешли пути по железному мостику. У бабушки в руках тяжелая сумка. Ее тонкая кисть обвита выпуклыми венами.

– Бабуль, давай помогу?

Она посмотрела на меня по-настоящему. Без наигранности. Так пронзительно, как умела только она. Как будто придумывала мне цену.

– Давай.

Я удивленно взял сумку. Взрослые ведь обычно вежливо отказываются от моей помощи. Я взвалил ее на плечо. Бабушка закурила третью, и мы пошли прямо, через поле, деревню, поле, и так до нашего дома.

– Давай, Санчо! Взялся, теперь не отставай!

Помню, что я невпопад ответил: «А курить вредно». И, немного подумав, спросил, кто такой Санчо.

Когда у тебя короткие ноги и тебе семь, а идти надо долго, да еще и с сумкой, внутреннего места для загородного восторга не остается. Я тяжело дышал и не замечал предгрозовое жужжание насекомых. Не разглядывал стрекоз. Не любовался одинокими корабельными соснами вдоль почти что оранжевого поля.

– Уже близко, Андрюш. Недолго осталось.

«Лучше б сумку забрала, – подумал я и спросил: А мы на речку пойдем?»

– Завтра.

– А почему не сегодня?

Но «сегодня» бабушка уже не должна была расслышать. В воздухе разорвался снаряд грома. Разом стихли и птицы, и насекомые и подул ветер из ниоткуда и, как всегда летом, неожиданно.

– Сегодня не хочу, – безучастно сказала бабушка и пошла дальше, не останавливаясь.

Я уже знал, что мы совсем близко. Я знал эту дорогу. После поля была небольшая просека, а за ней рос черный забор старинного кладбища. Мы шли вдоль кованой ограды.

– Старинное кладбище. Татарское, – сказал я. Надо же было что-то сказать.

Я пытаюсь поспевать за ней и молча проклинаю эту сумку и себя в тот момент, когда предлагал ее понести. Бабушка едва заметно улыбалась.

– А ты знаешь, что татар хоронят сидя?

Этого я не знал.

– Нет. А зачем?

– Ну, наверное, чтоб удобней было.

Мы не дошли всего какую-то сотню метров. Но июльскому ливню этой дистанции хватит, чтобы промочить тебя до костей. Пока ковырялись в заклинившей щеколде, совсем стемнело, и, как часто бывает, чем тебе скорее хочется в дом, тем неподатливей дверь.

Вечером мы сидели на улице. Сидели так, как в городе ни за что не посидишь. Бабушка на скамейке. Она курила. Рядом стояла рюмка, которую она изредка подносила к губам. Она переоделась в простое дачное платье. Волосы ее были распущены, а не собраны в строгий пучок, как когда добирались. Над скамейкой нависал козырек, и по нему барабанил дождь. Я стоял рядом, облокотившись о перила старого деревянного крыльца. На ладошке моей была мокрая земляника. На ступеньке остывал в кружке чай.

– Все, Андрюш. Докуриваю, и идем спать.

– Я так рано не хочу.

– Ничего, после дороги быстро заснешь.

– А ты со мной полежишь?

– Ну вот еще! Ты ж взрослый совсем. Нет, я тебя провожу, а потом еще здесь посижу. Под твоим окошком.

– А татары?

Бабушка засмеялась.

– А что с ними?

– Не встанут?

– Нет. Кто ж в такую погоду встанет?

Мы зашли в дом. Старенький, одноэтажный, салатовый. Две комнаты и чердак. Первая – это большое полукруглое пространство. Здесь и кухня, и столовая, и гостиная, и бабушкин диван. Всего слишком много и все какое-то не советское. Повсюду стопками лежат книги – на неудобном стуле, на плетеном кресле-качалке, на полу. Книги – хозяева дома. Деревянные полы скрипят. Бабушка прошла во вторую комнату, маленькую спальню – квадратик с окном. Это была ее комната, которая становилась моей, когда я приезжал. Она закрыла окно, и занавески послушно повисли. Я разделся и лег на высокую кровать. Такая большая подушка была у меня только там и тогда. И байковое одеяло. Надо мной, в облупившемся багете, висел портрет Мусоргского. Тогда я думал, что это какой-то дачник. Небрит, в халате, не рабочий. По лицу видно, что владел двумя или более языками. Бабушка поцеловала меня и собралась выходить.

– Ба, я зубы не чистил.

– Нестрашно, ты на даче. Завтра почистишь.

Когда она вышла, я тихо подошел к окну. Мне совсем не хотелось спать. Так я думал. Бабушка прошла мимо цветника к забору и позвала соседку Таню. Обычная женщина, старше моих родителей, где-то между ними и бабушкой. Она вышла с курткой на голове. Дождь усиливался. Я знал, что она что-то писала, по-моему, детские стихи, но не был уверен. Вместе они возвратились к скамейке.

– Ты одна приехала?

– С Андреем. Давай под навес быстрее.

– А он без Ленки, что ли? Одного отпустили?

– Я с маленьким Андреем. С внуком.

– А…

Две рюмки встретились в воздухе. Прозвенело стекло, или хрусталь.

– Ну а с сыном чего? Все-таки надумали переезжать?

– Сейчас Андрей от окна отойдет, ляжет под одеяло и заснет. Потом расскажу.

Да как же она узнала? Да как она все знает? Она даже не обернулась. Я в два прыжка очутился в кровати. Свернулся под одеялом и моментально провалился в загородный сон.

Темнота рассеялась медленно, постепенно. В открытое окно смотрело лето. И ослепительная белизна утра. Только свет и звуки. Чириканье, жужжанье, редкая падающая с крыши в бочку капля. Еще слышно, как ложка задевает внутренние грани стакана. Бабушка размешивала сахар. Из чашек она пить не любила.

– Сначала поешь, потом купаться? Или наоборот?

Я лежал. Улыбался. И думал: «Конечно, купаться». Как же хорошо было жить без распорядка. Так можно было только с ней.

Тропинка от нашей калитки до речки проходила через сосновый лес. Идти недолго, метров двести. Купаться натощак – это целый аттракцион свободолюбия. Вот если б знала мама, бабушке досталось бы. По дороге море земляники. Лесной. Ни с чем не сравнимой, особенно когда ты голоден.

– Так, Андрюш, ты отвернись и смотри на лес. Я быстро окунусь, проснусь. Потом ты. Купайся, сколько влезет.

Что такое пляж, я узнаю потом, когда буду жить у моря. А тогда мы купались на берегу. Никакого песка. Никакого спуска в речку. Колючая трава. Камыши. Вместо лесенки – бетонная плита, с нее прыгаешь в холодную проточную воду.

Я смотрел на деревья, слушал их шум и не сразу заметил, что на меня стоит и смотрит незнакомый мужик. Он курил. И что во мне интересного? «Ничего», – понял я, когда все-таки обернулся. Он разглядывал мою молодую бабушку, которая вышла из реки и, стоя к нам спиной, заматывала на голове полотенце. Когда она надела платье, мужик выбросил сигарету и пошел себе дальше.

– Как хорошо! Давай, теперь ты. Ну!

Час спустя я сидел в кресле-качалке и разглядывал наш обыкновенный сад. Груша, на которой ничего не росло, несколько яблонь, которые к осени разродятся отвратительной кислятиной, и королева участка – сирень. Так приятно быть сытым и уставшим, а на дворе все еще утро. Бабушка на улице. Слышно, как она моет в рукомойнике посуду. Она делает перерыв на сигарету. Все-таки хорошо, что я мальчик и к посуде отношения не имею.

– Знаешь, что делают взрослые мужчины после завтрака?

– Сегодня же суббота.

– Правильно. Зарабатывают на ужин. Возьми стакан и собери землянику.

Она явно не могла простить мне безделья. Я взял алюминиевую кружку, на которой была нарисована ягода земляники, и отправился на поиски. Как бы там ни было, пусть это и хуже бамбукового кресла, но явно лучше холодных мокрых тарелок.

– А ужин будет из ягод?

– Из мяса. Все что наберешь – продадим.

Бабушка присела на крыльцо с книгой и уже не обращала внимания ни на меня, ни на дачу, ни на лето.

В загородном поселке быт ясен и прост. Все, что нужно человеку для отдыха, находится на единственной площади. Остановка автобуса, магазин, колодец, медицинский пункт. Я ждал бабушку у газетного киоска. С ней говорил молодой парень – пионервожатый. За его спиной стояли два пионера и злобно меня рассматривали. Эта вражда длится издревле. Дачные дети смотрят вниз на пионеров из лагеря, те смотрят так же на местных деревенских ребят. А все говорили про классовое равенство… Парень купил у бабушки два стакана земляники, пересыпал в газетный кулек и передал несколько монеток. Бабушка, подогревая ненависть в юных ленинцах, торжественно передала мелочь мне. Мне – не просто дачнику, а теперь еще и дачнику-капиталисту. Ну и что? И пускай зло глазеют. Они-то уйдут отсюда только с завистью, а я – с пломбиром.

Когда они отвернулись от нас, я протянул бабушке деньги.

– Зачем? Это твое. – Она искренне удивилась.

– На ужин.

– Верно. – Она вспомнила. Забрала копейки и положила в кошелек поверх сложенных в несколько раз красных банкнот. Меня отправили ждать на остановке, под козырьком в тени. Бабушка пошла в магазин, в то время это было долгим процессом. Нам нужны были портвейн и курица. Так она сказала. Я сидел один, когда ко мне подошла женщина. Я ее не сразу узнал. Это была соседка Таня. Только она была странная, держалась неровно и смотрела как будто мимо меня, слегка в сторону.

– Привет, красавчик.

– Здрасьте.

И она тоже пошла в магазин. Только не так собранно, как бабушка, а как-то вальяжно, что ли. А я остался сидеть и болтать ногами. Хорошо быть красавчиком, пускай и безденежным.