Мелкий принц

* * *

В Малаховку я езжу редко, и только ночью, и никогда летом. Не видать в окне ни столбов, ни птиц. Не видать всякого неустройства. Все, все покрыто черной скатертью. Заполошный гудок последней электрички собирает немногочисленных загулявших или заработавшихся в ночь. Поезд трогается. Многие засыпают, едва усевшись, пока мы еще только идем на тихом ходу вдоль перрона. Я всегда сажусь против движения, спиной к Малаховке. Так уменьшается вероятность соседства и забываемых разговоров, и так виден любимый Казанский вокзал, который отдаляется, меркнет, дрожит и прячется за трубчатыми складами. Москва мерцает мириадами окон. Люди появляются то в одном, то в другом желтом прямоугольнике. Все как-то живут, уживаются, переживают и наживаются. Уезжать хорошо только тем, что все равно вернешься. Луна ныряет из облака в облако и поочередно их подсвечивает. Чувствовать надоедает ближе к Перову. Дальше и я, как все прочие, оставшиеся наяву, утыкаюсь в экран и вожу пальцем по нему, уже до самой остановки.

Она до конца лета вышла замуж. Но не за плечистого Андрея, нет. Ее увез мужчина моих нынешних лет.

– Приличный, – рассказывал отец, как-то навестив нас с теткой. – Датский посол, – сказал он, а я пожал плечами, как будто и не понял, о каких соседях и о какой дочери идет речь.

– В этот, как его, в Самарканд уехали, – добавил он и что-то съел. – Ну как ты, сынок? В школе не обижают?

– Я лучше всех, пап…

Проехали Люберцы, и вагон почти что осиротел. Остались трое. Спящие подростки, мальчик и девочка, и я, так и не заметивший, как стал взрослым. Как закончил институт. Как женился. Развелся. Женился вновь. Как добился надуманных успехов. Как впервые обрадовался, прочитав свое имя в газете. И как совестился той радости через время, поняв, что любое достижение лишено смысла.

Выходило, что она ту страшную осень не застала. А отец застал и вышел из нее полковником, а еще лет через десять, или не десять, вышел на пенсию. Дом их постоял пустым, затем был куплен, и вот уже год как снова пустует. Ленкин дом снесли. На его месте возвели зáмок во весь участок и огородили высокой стеной так, что с дороги видны только черепичные башни с золоченными флажками.

Я смотрю в окно, но за ним темень. Электричка режет подмосковную ночь. Видно только собственное лицо. Лысина да белая щетина и очки в тонкой оправе. «Приличные такие очки», – сказал бы папа. Я улыбаюсь, но украдкой. Улыбка стягивает полк морщин, а где их много, там и мысли о бренности и скоротечности… Чур меня. Чур. И палец заново листает ленту. В ленте хорошо. В ленте все танцуют. И все в рейтузах. И в рейтузах всего много. «Эх, – хочется вздыхать по-стариковски, – раньше было тоньше».

Какой бы сейчас была Лена? Какой взрослой? Счастливой? Семейной? Я уже никогда не узнаю. Когда думаю о ней, я все время представляю приближающуюся фигурку, острые коленки и желтую юбку и ее нервную манеру все время поправлять одежду. Она утонула. В нашем пруду, который всегда ошибочно звала озером, когда тащила меня гулять. Случилось это летом, но позже, в 1998 году. Накануне дефолта. Я как раз навещал отца и привозил ему поменянные доллары. Кто-то на службе ему намекнул. Следствие постановило, что случай был несчастным. Из открытой двери машины играла музыка. Под рыхлым мясом трещали угли. Звенела посуда. Ее не услышали. А в крови обнаружили высокий процент амитриптилина и алкоголя. Вот только синий ободок на шее объяснить не смогли. Но в компании, как принято, никто ничего не слышал, не видел, не помнил. Отец ее исчез. Думали, удавился, но тела не нашли.

– Такой повесится, как же, – отец, наверное, скучал по субботнему товарищу, но вида не подавал. – Закатали в фундамент, вот эти вот, – и он указывал на строящиеся башни за выросшим забором.

«Нынче ночью не спят», – начал бы я грустную повесть, если б мог вернуться в начало. Но начало ушло вперед и догнало меня на малаховской платформе, так же, как недавний мой поезд вскоре догонит станцию Быково. Магазин работает, светится, и в нем уже очередь из двух строителей. Я всегда покупаю одно и то же: черешню, воду для споласкивания и газету. С кульком в руках я иду к пруду по широкой пустой дороге. Исправно горят фонари. Машины ездят в обе стороны. Сыплет первый, неуверенный снег. Для упоения грустью готово почти все.

Я подхожу к ней со спины. Она сидит у берега, на том же месте, каждый раз. Она одета всегда по-летнему. Шея ее все так же тонка и все так же чудесным образом держит голову. Ладонью, матерью пяти длинных пальцев, она подпирает подбородок. Снег ложится на черные волосы, но она не смахивает его. То ли потому, что не замечает, то ли потому, что ее здесь нет.

– Здравствуй, – говорю ей, и протягиваю черешню, и смотрю на свои гладкие ботинки.

– Извините, мне пора.

Она каждый раз встает и проходит сквозь меня, как через турникет, в свой 1993 год. И каждый раз мне остается только черешня.

Я сижу у воды и мерзну. И стреляю косточками в пруд, тот самый, утянувший Лену. Наваждение больше не вернется. Только в следующий раз. Весной, может быть. До весны я здесь не появлюсь.

На ее калитке ржавый замок, который никогда не бывает заперт. Я смотрю на наши окна с ее крыльца. Мое, на втором этаже, темное. На первом, его, переливается синим светом телевизора. Я веду фонариком телефона по тонким рамам ее террасы и нахожу в ожидаемом месте нацарапанное Андреем «Люблю» и свое «Я тоже», перекладиной ниже.

– Видел наших? – отец не оборачивается. Я целую его в седую, трясущуюся макушку и понятия не имею, о ком он – о военных или о футболе. Мы садимся пить чай, но он не пьет. Только смотрит и улыбается, не сдерживается и треплет меня по щеке. О ножку стула трется котенок, черный, ласковый. Мне хочется верить, что это правнук того нашего кота.

– Тоже безымянный? – спрашиваю я папу.

– А? – сначала не понимает он и дальше, не понимая, говорит громко, так как плохо слышит. – Это кот!

Я понимающе киваю.

– Мы завтра едем вместе, пап.

– Завтра. Завтра поговорим, – он забирает котенка и отправляется спать. На диван. Никуда он не поедет. Я прошу его из раза в раз, уже скорее из вежливости. Я знаю наперед, что однажды найду его здесь мертвым. На следующий день, после того как он не ответит на мои вечерние звонки. Малаховку со мной покинет только кот.

Я поднимаюсь с чашкой и стою, еще долго подперев окно лбом. Со временем глаз свыкается, и из темноты выступает ее терраса. Я еще жду немного – ну вдруг. Вдруг она пересечет сад и встанет с сигаретой у лежачей липы, которой здесь уже тоже нет. Перед примирительным сном я импровизирую подобие молитвы.

– Господи, пускай она меня больше не волнует. Дай улечься мыслям, как воде в затоне. Успокой рябь. Подави тоску. Отбери выбор.

И Он как будто слышит меня. С утра жизнь становится простой. Щелкает в печи. Сытый котенок снова спит. Я глажу брюки отца, а он сидит рядом и говорит про погоду, про «приличный такой» снегопад. Мне хочется верить, что Бог все-таки отводит от меня свой глаз, как будто камера оператора выезжает из нашего дома и покидает нас. Наши голоса становятся тише. Исчезают из виду наши голые яблони, наша крыша в палых листьях и наша дымящая труба. Все, что я знаю, рассеивается. Тает всякая память. Не остается ничего: ни зимы, ни лета, ни 1993 года, ни грубого старика, ни одинокого человека, ни их безымянного кота.