Мелкий принц

Мехом внутрь

Сейчас будет немного розового, потом все. Солнце достанется тем, кто в самолетах. Тени пальм ложатся на стену гостиницы. Моя – на песок. Минуту горланят попугаи. Тени тянутся и тают. Принимается дождь. Птицы глохнут. На лужах зыбь. Я застегиваю куртку, черную, без капюшона, и встаю с лежака. Рассвет окончен. День накрывается облачным одеялом, дальше он будет одноцветным.

Мелочь тянет карман, и надо бы в аэропорт, встретить Виктора, но билет на автобус отберет половину. Это и хорошо, потому что куртка станет легче, и плохо, потому что вдруг приспичит выпить мускатного вина, а монеток не хватит. Опция выпить мускатного вина в любой момент – это удача. Держи ее крепче. Это торт под вишней. Это привилегия, недоступная большинству землян. Большинство землян ежедневно проходит более мили до источника питьевой воды. Я уверенно занимаю следующую ступень на лестнице потребностей. Мне пришлось бы пересечь четырехполосную улицу генерала Алленби и потратить половину всех денег. Но я придержу свое право выбора. Поеду в тяжелой куртке.

С тех пор как я рассорился с деньгами, я стал везучим. Никаких контролеров. Пропускаю вперед женщину. Она в чем-то размытом и войлочном. Что-то похожее на бурку. «Спасибо» не говорит. Таким, как я, никогда не говорят «спасибо». Она скользит мимо – под полой не видно обуви, и хмуро усаживается. Она обсуждает с подругой Ольгой Telegram-канал, посвященный колбасе. «Там даже квадратные есть. Ее можно резать квадратиками». Я прохожу в конец, чтобы никого не смущать. Несвежих не любят. Вот заселится Виктор, и я первым делом помою голову. С чистой головой я бы к ней подсел. Такие всегда после кормят.

Пару раз и у меня были деньги. И счастливым я не был. Все время думал о них. Все думал, как бы устроить так, чтобы они множились, переживал, как их сохранить. А когда их стало совсем мало, я разнервничался до того, что поехал на автовокзал. Решил купить у суданцев пистолет и застрелиться. Но денег хватило только на амфетамины. И я остался пожить.

Под утро он мне приснился, Виктор. Стоял маленький у нашего подъезда и кричал в сложенные ладони, как в рупор: «Тёть Марин, а Сироткин выйдет гулять?» Конечно, выйду, Вить. Я только и делаю, что гуляю. Жаль, что летит не ко мне, а к моей жене. Но где я, и где страсть? Отвечаю. Я в автобусе № 193 с немытой головой, а страсть – в Витином сердце.

Остановились на долгом светофоре. Мысли тоже. На балконе низкого дома приседает со штангой на плечах мужчина, с красным лицом и животом. Из его квартиры льется: «Ты не ангел, но для меня, но для меня…» Да, в каждом мужчине должна быть загадка. В спортсменах их больше. Зачем они так? Это ведь всего лишь жизнь. Зачем так упрямо за нее цепляться?

Тронулись. Сегодня будет неловко. Виктор обязательно потащит прямиком к жене, а за мной долг, и мелочи в кармане явно не хватит. И чего считать. Все равно не отдам. Со своей второй ступенью потребностей мы так просто не расстанемся. Когда в последний раз виделись с ней, было еще тепло, а в небе светились планеты и звезды. Она была раздражена. Согласилась переводить Летова и уперлась в труднопроходимое «винтовка – это праздник». Застряла. Стала рассеянной и нервной. Дала денег на мускатное вино и парацетамол, а я не вернулся. И какая она жена… Витина университетская любовь. Тогда деньги были нужны, не как обычно, а необыкновенно, и я торганул национальностью и увез ее как жену. Переехали к морю, где я купался и жил за ее счет два года, пока ей не выдали паспорт. А как выдали, стала мне гражданка осторожно намекать: «Сироткин, ты когда съедешь?»

Автобус выезжает на шоссе, и я кладу под язык успокоительное. Пополз тусклый вид благополучной загородной жизни: поливалки, дети, золотистые ретриверы. Уставлюсь лучше на пол. На белой равнине моего ума проступают проталины. Островки надежды. Приятности жизни, к которым еще можно пристать. Да, между нами что-то было. Что-то хорошее. И хотя в очереди перед посольством мы пожали руки и договорились вместе не спать, сколько бы ни выпили, иначе запутаемся, секс по прилету все же был. Два с половиной раза. Первый был самым приятным. Стремительный и бойкий. Неожиданный, как авиаудар. Дождь шел так долго, что перестал умещаться на улице и протек с потолка. Я заделывал дырки в стене, сушил феном диван, найденный в переулке, и был всем доволен и всему рад. Но в одинокий ночной час поза «валетом» дала сбой. Большой, неотапливаемый мой нос потянул меня остального в сторону ее шеи. Она наверняка была теплая. Не то что холодные пальцы холодных ног. Я перелистнул себя и уткнулся в ее кислое дыхание, и был превратно понят. А дальше, как говорят в моей внутренней Англии – раз уж встал, сделай чай. Нельзя. Нельзя нарушать закон рукопожатия. Совсем скоро она спросила: «Ты что, правда вот совсем ничего не делаешь?» – и следом – «Не хочешь рассказать, где пропадал?» Делить квартиру с упреками я не мог себе позволить. У меня с юности нервы не строят. Я убежал, как молоко, эффектно и неожиданно. Но возвращался, на полтора раза, а после – все, только если занять.

Виктор стоит с вещами в пустом зале прилета. Видимо, я опоздал. «Привет», – мы обнялись. В целом, он похож на меня, только высокий и рыжий, и окончательно богатый. Потому и вернулись мы на такси. Потому и отель встретил его метрдотелем в фуражке. Никто не знает, как зарабатывает Виктор. На вопросы иностранцев (обыкновенно за стойкой) «Так чем вы занимаетесь?» Виктор отвечал: «Так… зис энд зэт». Еще у него изумительное качество: говорить невпопад. Это водилось с детства. Мы сидели, разведенные завучем, и я, как многие, думал о грядущей перемене, в общем, был серостью, а он мог, не поднимая руки, ни к кому не обращаясь, вдруг выпалить: «Такой черешни, как тогда, в Туапсе, здесь не найдешь», – и класс погружался в изумленное молчание. Никто не знал, где Витя странствует, сидя на задней парте у окна. Мы подъезжаем к гостинице, я разглядываю распуганных дождем пешеходов и гадаю, почему так вышло, что за чем бы я ни ходил, все одно возвращаюсь на городской пляж. Я погоде вполне соответствую. Светел в мыслях и грустен лицом. А он поворачивается ко мне: «Мой прадед был настолько крут, что у него даже рабы были белые». И подумав в другую сторону, добавляет: «Я решил сегодня развязаться!»

Мы поднимаемся в лифте. Плохая эта затея. У Виктора с вином были такие же отношения, как у меня с жизнью – любовь без ответа.

– Вить, тебе не сто́ит.

– Почему это?

– Потому, что ты напьешься и еще помрешь, а у тебя дома дети.

– Ты тоже у кого-нибудь умрешь, Сироткин. Однажды. Не бойся.

Я ужаснулся набитым роскошью номером. Все эти гнутые ножки, агнцы на потолке, вензелечки, и кисточки, и перевязанные шторы. Все это не вязалось с большой водой за окнами. Вазы с фруктами и сладостями стояли повсюду. Я представил декоратора. Представил его в детстве, в сельской школе под Бухарой, с несуществующей библиотечной книгой о путешествии Людовика в древнюю Грецию.

– На вот. Халва.

Я протягиваю другу детства золотой поднос, впору для жертвенной головы.

– Зачем мне халва?

– В раю халвы точно не будет.

Условились ехать к жене, как только он разошьется, а я помою голову. Наковыряв себе из Витиного чемодана чистые трусы и носки, я выкинул свое белье в мусорку под столиком с телефоном и стал гадать, какая из белых дверей с ручками в виде виноградной лозы ведет в ванну. «Не стесняйся», – сказал Витя вслед моей заднице и стал набирать «скорую».

Вернувшись чистым, как Адам (горячая вода просто не заканчивалась), я обнаружил неприятного человека, сидящего на краю кровати. Это был врач. Он сносно говорил по-русски, как говорят дети эмигрантов или люди среднего ума, прожившие более декады за пределами родной речи. Доктору страшно не повезло с лицом. Губы его были тонкими, зубы мелкими, а улыбка широкой.

– Но зачем у вас в попе яд? Я не понимаю.

– Чтобы не пить, – Виктор был сдержан и учтив.

– А почему просто не пить?

Виктор сдержался и не ответил пощечиной, как следовало.

– Я вам дам номер клиники, мой друг – очень хороший специалист…

– На «очень хороший» у меня нет времени. Упростим задачу. Вы расшиваете меня сейчас. А через три дня возвращаетесь и зашиваете. Догадываюсь, это очень дорого, но…

– Но нет. Записывайтесь в клинику. Вам нужен другой специалист, – и он вышел. Равнодушный, как Бог. Он бы смог, но не захотел, и оставил нас в обруче грусти. Виктору теперь ехать к любимой трезвым, по-медвежьи неуклюжим и по-заячьи трусливым.

Мы покурили дважды у моего старого подъезда. Разговор не вязался. Виктору не доставало уверенности для шага. Мне не доставало портвейна для всего. Шли по лестнице и останавливались. Каждый думал о том, что надо бросать курить, и о том, что еще успеется. Я отдышался и нажал на опаленную кнопку звонка. Он не работал. Где-то глубоко, под мелочью, лежал ключ.

– Неудобно как-то, – сказал Виктор. Он был слишком нарядным для такого облезлого, мерцающего подъезда, где постоянно что-то капает и шуршит. Пиджак и букет были чужеродными.

– Нормально, – я отпер двери и понял, как далеки мы сейчас от «нормально».

В коридоре на четвереньках стоял полный голый китаец. Голова его была спрятана в кожаной лошадиной маске. Позади свисал крапчатый хвост из ремешков. Держался он не на честном слове. Седоком на китайце была жена. На ее голом теле, на плечиках, сидел военный китель. Трусов не было. Были сапоги. Блестящие. Со шпорами.

– Сироткин? Витя?

Виктор возложил к ее ногам цветы, и мы тишайше ретировались. Дальше только автобусная станция. Только суданцы. Никаких других опций жизнь не оставляла. Хватит заигрываний.

Парень в платье с вырезом завел нас за ржавый внедорожник и собирался было сесть на корточки, но Витины жесты и мой английский достучались до него – мы пришли не за любовью, не за скорой радостью. Нам бы чего покрепче и побеспрерывней. Он ушел в подъезд. Его не было несколько сигарет. Вместо него выкатился накачанный гигант, голиаф цвета затмения, пересчитал дважды деньги и тоже ушел.

– Нам сегодня не повезет трижды? – Витя грустно спросил меня, хотя скорее вселенную.

– Так не бывает, – ответил я за нее. – Бог любит хороших людей.

Большой парень вернулся с контейнером сухих грибов.

– Это что? – спросил я, зная ответ. – Мы хотели посерьезней.

– Это серьезней.

Больше он ничего не сказал. Через двор мальчик кричал в сторону дома на непонятном языке, а в окне появилась женщина с полотенцем на плече и на том же непонятном языке его отругала.

В день неторопливо возвращались краски. Мы спускались по бульвару к набережной, жевали сушеное крошево, запивали его трупный запах сладкой газировкой.

– А как ты понял, что он китаец? – спросил я. – По коричневым соскам?

– Не. По орденам на мундире.

Мы еще какое-то время жевали и шли.

– А я ведь влюбился. – Виктор остановился. – Как писатели в описание природы.

– Ауч, – я не знал, как лучше поддержать подраненного друга. Я почти что слышал его обиду. У нее был глухой стон фагота.

– А помнишь соседского мальчика, который качался на стуле, упал, разбил голову и умер. – Виктор пытался сменить тему. Увести нас от тяжелых мыслей. – Как его звали?