Складки

СКЛАДКИ

В какой-то момент ты понимаешь, что понял. Ты понял, что понять можно. Можно понимать отдельные факты и, сравнивая, определять их взаимосвязи; можно оценивать целые явления и, сопоставляя, выявлять их общий характер и даже намечать общую тенденцию. При этом ты не забываешь о том, что подход должен быть не аффективным и, следовательно, тенденциозным, а, невзирая на его извечно субъективный характер, максимально рациональным.

Что говорит тебе рацио? И что понял ты, друг Горацио? Ты понял, что империя гниет на корню.

Ты понял и то, что империя не признает ни сам факт гниения, ни вытекающее из него умирание. Невзирая на все подвижки и потуги реанимировать смертельно прогнившую державу, она умирает. Это не значит, что она, разбрызгивая гной, тут же умрет у тебя на глазах, на руках, на коленях или в объятиях. Это не значит, что она умрет за время твоей жизни или в момент твоей смерти. Наивно соотносить необозримое время империи с обозримым временем индивида, даже если этот индивид — ты сам. Измерь себя сам, говорили древние, и подумай о своих более чем скромных размерах. Оцени свою гниль, добавляли они, сравни ее с гнилью окружающего мира и задумайся. Твоя жизнь неизмеримо меньше ее выживания, ты — быстрая чайка, снующая над медленно уходящим под воду материком (эта романтическая метафора тебе наверняка покажется пафосной и даже патетической, но мы не боимся ни пафоса, ни патетики). Твоя гниль неизмеримо прогрессивнее ее загнивания: империя-материк терпеливо тухнет и смердит, не обращая внимания на торопливо гниющую и смердящую чайку. Твоя смерть неизмеримо короче ее умирания: империя, понемногу умирающая каждый год, день, час, каждую минуту и секунду, вряд ли замечает и уж точно не придает никакого значения тому, что тысячи ее подданных умирают раз и навсегда. Подданные — они и есть под кого-то данные; на них кладут и ставят, садятся и ездят, носят и возят; на их данность смотрят свысока и поплевывают, а они торопливо снуют, тухнут и смердят. Империя не обращает внимания ни на то, как они умирают, ни на то, как они выживают, ни на то, как они рождаются. Ты, как один из них, — не понятно, зачем рождающийся, живущий и умирающий под имперским бременем, — для нее не так уж и важен, почти ничтожен, но все же нужен. Если оставить в стороне и пафос чайки, и патетику материка, для чего ты, родившийся, пока еще живой, но вскоре мертвый, нужен империи? Понятно, что патетическое сравнение не позволяет раскрыть причинную связь между империей и тобой. Даже если вывести его из романтической теории катастрофы: дескать, белая чайка взмахнула крылом над черным мифическим материком — эх! ах! ох! и ух! а материк — бах, и под воду — бух…

Ты понял, что и другие романтические метафоры гниловаты как по форме, так и по содержанию (в процессе загнивания разделять форму и содержание нельзя, как нельзя, впрочем, их разделять и в процессе рождения, проживания и умирания: так, по крайней мере, сформулирован один из тезисов некогда существовавшего общества по изучению поэтизированного язычества). Сказать, что ты являешься частью империи — кирпич в стене или винт в механизме, — значит извратить и твою, и ее суть. Разумеется, кирпичи в стенах и винты в механизмах также несут на себе (в себе?) императивное бремя участия, но они не рождаются, не живут и не умирают. Они не снуют и не смердят. Они участвуют не жизнью (как может жить кирпич или винт?), не движением, а неподвижностью. Их функция — быть зафиксированным намертво. Замурованные кирпичи и заржавевшие винты, несмотря на организованность, суть элементы недвижимые по определению. Мертвая недвижимость. Ты же нужен живому организму империи как движимый и живой организм. Империи нужны любые проявления твоей жизни; ее питает выделяющаяся из тебя живица: пот, слезы, слюна, мокрота, моча, сперма, кровь. Запомни, твердые выделения империи не нужны.

Империи — кроме влажных выделений — жизненно необходимо еще и тепло, тепло твоего тщедушного и болезного тела; ее греет производимая тобой энергия. Только представь, ты и миллионы подобных тебе, все вы — микроскопические клетки, бактерии, вирусы, живущие внутри громадного зверя, например кита (эта натуралистическая метафора тебе наверняка покажется банальной и вульгарной, а может, умаляющей и даже оскверняющей твое человеческое достоинство, но мы не боимся ни умаления, ни осквернения). Ты, врожденный Иона — живая часть живого целого; в тебе — пусть малая или даже мизерная (кто измерит твои йоты?) — часть общей скверны и умаления. Пусть ты, родившийся и прижившийся во чреве кита, питаемый и питающий его соками, воспринимаешь окружающее тебя чрево как нечто сокровенно родное и жизненно необходимое, даже если оно гниет, тухнет и смердит медленнее, чем ты сам. Но и ты сам, равно как и миллионы подобных тебе, жизненно необходим родине-твари, ибо твое регулярное движение замедляет процесс ее смертельного гниения: питает и согревает внутренности, заставляет кровь быстрее бежать по венам и артериям, а сердце — стучать. Ты и подобные тебе, все вы омолаживаете ее организм, вы активизируете деятельность ее органов (разумеется, не имея возможности навсегда задержать процесс их гниения). Все вы — микроскопические подданные гигантской империи, органически связанные в единую энергетическую систему. Ваша энергия пытается тщетно оживить умирающую гниль.

Ты помнишь уравнение: какая-то власть плюс электрификация? А в сумме что?

Разумеется, ты можешь противиться и двигаться в незапланированную сторону, направляться даже в разные стороны, причем крайне неравномерно, чуть ли не хаотично. Но и это нарушение движения — раж, кураж, мандраж — будет, будоража и раздражая, питать и согревать. Ты можешь даже вести активную борьбу со зверем: по-звериному кусать, жалить, царапать. Ты можешь по-человечески плевать. Но твои плевые усилия лишь вольются в общую массу раздражителей, которые вызывают защитную реакцию и в итоге поддерживают жизнедеятельность, даже если это жизнедеятельность гниения. Если оставить в стороне вульгарность и банальность микробно-китовой метафоры, все твои раздражающие действия против империи укрепляют ее дееспособность, а некоторые — откровенно оппозиционные (акция, прокламация, манифестация) — ее боеспособность. Даже твоя мученическая (если тебе выпадет мучиться дольше, чем другим) смерть и твое оставшееся (если останется) имя используются в корыстных целях при выстраивании вертикалей, горизонталей, диагоналей и параллелей имперской власти. Но ты используешь родину-мать так же, как и она использует тебя, выродка-сына; в процессе взаимного пользования намечается общий курс, определяется единая цель: продираясь сквозь коросту времени, как бремя нести с собой (в себе, на себе?) идею имперского соучастия. Иногда, следуя общим курсом к общей цели, населяющие родину выродки могут демонстрировать единство суждений и общность интересов. Это сплочение, это соитие не следует понимать буквально: дескать, так рождается истина. При совокуплении истина не рождается и не умирает, ты ведь сам не раз это наблюдал (при совокуплении рождаются и умирают иллюзии, а после совокупления воцаряется печаль). Истину — как кирпич в стене или винт в механизме — ты с трудом представляешь себе в виде некой организации, хотя иногда тебе кажется, что истина из-за частого к ней обращения гниет и смердит не меньше, чем апеллирующие к ней организмы.

И здесь важно развеять одно весьма распространенное заблуждение: истина находится вне человеческих суждений о жизненных процессах; она неподвластна времени, месту и образу действия. Подвергается гниению и смраду не общая истина, а частное представление о ней, то есть иллюзия. Существует множество иллюзорных представлений, равно как и человеческих суждений; каждое гниет и смердит по-своему. Никакая отдельно взятая иллюзия никогда не станет единственной и общей, все иллюзии будут извечно множественными и частными, максимально субъективными и предельно тенденциозными (так, по крайней мере, сформулирован один из тезисов некогда существовавшего общества по изучению поэтизированного язычества).

Существует — думал ты раньше — много родин-тварей; подобно обычным китообразным млекопитающим, они делятся на виды (например, китовые), подотряды (допустим, беззубые, усачи, зубатые, кашалоты) и семейства (к примеру, дельфины, нарвалы, а то еще какие-нибудь сейвалы или косатки, которые, кстати, пишутся через «о», что тебя несказанно удивило). И каждая, полагал ты, плывет в отведенных ей водах по своему заранее заданному маршруту. Ты даже представлял себе, что все микробоносные киты — разные, и каждый кит — особенный: один — имперский флагман, второй — имперский сторожевой, а третий — имперский подводный. Ты полагал, что жизнь микроба в китовом чреве может разниться в зависимости от каждой китовой особи. Ты допускал, что эта разница ощутима, а в некоторых случаях — даже разительна, что можно гордиться принадлежностью к одним тварям (например, сильным, воинственным форвардам) и стыдиться принадлежностью к другим (слабым мирным аутсайдерам). Ты верил в рациональность подходов, объективность оценок и истинность суждений.

Ты думал, что в гигантском заплыве, часто называемом борьбой за выживание и ошибочно отождествляемом с жизнью, некоторые киты сбиваются в стаи и разбиваются на отдельные группы, а иногда обособляются и даже разрывают всякие связи с себе подобными. Ты грезил Моби Диком. Ты полагал, что между особями существуют сближения и удаления («разошлись, как в море корабли», хотя правильнее, по аналогии с «разлетелись», было бы сказать «расплылись»); некое — почему бы и нет — общение и даже — как знать — обмен с неизбежным, впрочем, обманом. Существует гипотеза, согласно которой эти твари обмениваются (обманываются?) отдельными бактериями и целыми вирусными группами. Ты наивно думал, что самый ловкий вирус (почему бы и не ты?) может в принципе сам, осознанно и добровольно, обменным и обманным путем выбраться из чрева одной твари и забраться в другую.

Идея обмена вирусами была не так уж и нелепа, ведь обменивают же люди людей на бусы, зерно, золото или абстрактную идею; социальный прогресс, кстати, есть не что иное, как усложнение схемы обмена живого человека на мертвый эквивалент, а уровень цивилизации зависит от сложности этой схемы: чем цивилизованнее общество, в котором ты живешь, тем изощреннее, артистичнее и циничнее тебя обманывают и обменивают. Идея обмана и обмена, пусть даже абстрактная идея выплывания из родного и заплывания в чужое, тебя всерьез интересовала, а перспектива пересекаемых телесных границ и рассекаемой толщи нейтральных вод приятно волновала и даже тешила. Идея эмиграции человеческих микроорганизмов тебя воодушевляла куда больше, чем идея миграции пернатых. Об инвазиях и коросте времени ты тогда еще не думал. Ты был столь наивен, что представлял себя свободно плывущим по волнам нейтральных вод в ожидании приятной для тебя особи. Ты почему-то верил, что твоих даже не знаний, а скорее представлений хватит на то, чтобы легко сделать правильный выбор и прижиться, а затем вжиться в правильно выбранную тварь. О загнивании и смерти ты тогда еще не думал. Ты рассуждал об особенностях особей, преимуществах одних видов над другими и задумывался о том, как ты — свободное существо, волнующееся в нейтральных водах, — сумеешь при благоприятных условиях этими преимуществами правильно и выгодно воспользоваться. В такие минуты или даже часы — а задумчивость гипотетического пользователя овладевала тобой надолго — ты забывал о том, что ты — плоть от плоти гигантской, живой и животной махины; вирус, живущий внутри нее, волнующийся вместе с ней, микроб, ее питающий и ею питающийся, себе и ей на здоровье на пути к общей смерти.