Сила и слава

— Вы гринго?

— Какой гринго?

— Глупая тварь, — сказала женщина. — Она говорит так, потому что полиция искала тут одного человека.

Странно было слышать, что, кроме него, им нужен еще кто-то.

— А что он сделал?

— Он янки. Убил несколько человек на севере.

— А почему его ищут здесь?

— Они думают, он подался в Кинтана Ру, на каучуковые плантации.

Этим кончали многие мексиканские преступники. Работая на плантациях, можно хорошо заработать, и никому до вас не было дела.

— Вы гринго? — повторила девочка.

— Разве я похож на убийцу?

— Не знаю.

Если он покинет штат, придется бросить и ее, оставить на произвол судьбы. Он робко спросил:

— Нельзя ли мне побыть здесь несколько дней?

— Это слишком опасно, отец.

Он поймал выражение глаз ребенка, которое его испугало — ему опять показалось, что перед ним преждевременно повзрослевшая женщина, у которой свои расчеты и которая слишком много познала. Словно это смотрел на него его собственный нераскаянный грех. Он попробовал наладить с ней контакт — не с женщиной, а с ребенком — и спросил:

— Милая, расскажи мне, в какие игры ты играешь…

Девочка хихикнула. Он быстро отвернулся и стал смотреть на потолок, где ползал паук. Он вспомнил поговорку, она всплыла из глубины его детства, ее употреблял отец: «Лучший запах — запах хлеба, лучшая приправа — соль. Лучшая любовь — детская». Его-то детство было счастливым. Омрачало лишь то, что он чрезмерно боялся бедности, ненавидел ее, словно преступление; он верил, что, став священником, будет богатым и уважаемым — это называлось «иметь призвание». Он думал: какой долгий путь проходит человек, от первого детского волчка до этой постели, где он лежит, сжимая в руках бутылку с бренди. А для Бога это одно мгновение. От первого смертного греха до хихиканья этого ребенка проходит время, равное мгновению ока. Он протянул руку, словно силой хотел вытащить девочку из чего-то и не мог. Мужчина или женщина, которым предстоит развратить ее окончательно, может, еще не родились на свет: как мог он оградить ее от того, что не существует?

Она отскочила и показала ему язык.

— Вот чертовка! — сказала женщина и замахнулась.

— Не надо, — сказал священник. — Не надо. — Он с трудом сел. — Не смей…

— Я ее мать.

— Мы не имеем никакого права.

Он повернулся к девочке:

— Если бы только у меня были карты, я показал бы тебе пару фокусов. Ты могла бы научить своих друзей…

Он никогда не знал, как говорить с детьми, разве что с амвона. Она вызывающе смотрела на него.

— Ты умеешь посылать сигналы стуком: тире, точка, тире?

— Вы что, отец? — воскликнула женщина.

— Это детская игра, я знаю. — Он спросил у девочки: — Ты с кем-нибудь дружишь?

Она вдруг снова понимающе засмеялась. Семилетнее существо напоминало карлицу: уродливая зрелость таилась в нем.

— Пошла прочь, — сказала женщина. — Пошла, а то я тебе покажу.

Та сделала последний грубый, непристойный жест и ушла. Для него, быть может, навеки. С теми, кого любишь, не всегда прощаешься у смертного ложа, неторопливо, кадя ладаном.

— В самом деле, — сказал он, — чему мы можем ее научить?

Он думал о том, что умрет, а ее жизнь будет продолжаться; быть может, его муки ада и будут состоять в том, что ему придется следить, как она с годами постепенно катится вниз, навстречу ему, зараженная его недугом, будто туберкулезом. Он лежал на постели, отвернувшись от меркнущего света. Казалось, он спит, но сна не было. Женщина возилась по хозяйству, а когда солнце село, появились москиты, стремящиеся точно к своей цели, как ножи, которые бросают матросы.

— Повесить сетку, отец?

— Нет, это не важно.

За последние десять лет у него было больше приступов лихорадки, чем он мог сосчитать; его это больше не тревожило: приступы начинались и проходили, а он не обращал внимания — они были частью его жизни.

Вскоре Мария вышла из хижины; он слышал, как она болтает с кем-то на улице. Ее уклончивость удивляла и приносила некоторое облегчение; однажды, семь лет назад, в течение пяти минут они были любовниками — если только можно назвать этим словом их отношения, при которых она ни разу не назвала его по имени; для нее это просто эпизод, царапина, которая быстро заживает на здоровом теле. Она даже гордилась тем, что была женщиной священника. Только он один унес рану, словно вокруг все вымерло.