Сила и слава

Глава III

— Ну, вы уже кончили? — произнес голос.

Священник поднялся и испуганно кивнул. Он узнал того полицейского офицера, который дал ему деньги в тюрьме: темная щеголеватая фигура в дверях, краги поблескивали в ярком предгрозовом свете. Рука его лежала на револьвере, и он хмуро смотрел на мертвого преступника.

— Меня вы здесь не ожидали увидеть? — спросил он.

— Ожидал, — отозвался священник. — Должен вас поблагодарить.

— Поблагодарить? За что?

— За то, что вы оставили меня с ним наедине.

— Я не варвар, — сказал офицер. — Теперь, будьте любезны, выходите. Пытаться бежать бесполезно. Взгляните! — добавил он, когда священник вышел и осмотрелся: человек двенадцать солдат с винтовками окружали хижину.

— Мне уже надоело быть беглецом, — сказал он.

Метис исчез. Тяжелые тучи громоздились на небе; в сравнении с ними настоящие горы казались сверкающими игрушками. Священник вздохнул и нервно рассмеялся.

— Скольких усилий мне стоило перебраться через эти горы, и вот… я здесь…

— Мне никак не верилось, что вы вернетесь.

— Ну, лейтенант, вы-то это можете понять. Даже у труса есть чувство долга.

Он почувствовал, как его лица коснулся свежий ветер, который иногда дует перед грозой. С наигранным спокойствием он спросил:

— Вы сейчас же меня расстреляете?

— Я не варвар, — угрюмо повторил лейтенант. — Вас будут судить… по закону…

— За что?

— За измену.

— Мне придется тащиться с вами в город?

— Да. Если только вы не попытаетесь бежать. — Он положил руку на револьвер, словно ни на минуту не доверял священнику. — Где-то я вас…

— Да, видели, — сказал священник. — Вы встречались со мной дважды. Когда брали заложника в моей деревне, вы спросили мою дочь: «Кто это?» А она сказала: «Это мой отец». И тогда вы меня отпустили.

Вдруг горы исчезли, и хлынул дождь, точно кто-то плеснул им водой в лицо.

— Быстро! В хижину! — сказал лейтенант и крикнул одному из солдат: — Принесите ящики, чтобы мы могли сесть!

Они сидели рядом с мертвецом в хижине, а снаружи бушевала гроза. Солдат, промокший насквозь, внес два ящика.

— Свечу! — приказал лейтенант. Он сел на ящик и вынул револьвер. — Садитесь здесь, подальше от двери, чтобы я мог вас видеть, — сказал он.

Солдат зажег свечу и укрепил ее на жестком земляном полу, а священник сел подле американца. Мертвец застыл в том же положении, которое принял, стараясь достать нож. Казалось, он хотел дотянуться до своего собеседника и сказать ему что-то на ухо. Они были похожи: грязные, небритые. А лейтенант казался человеком совсем другого класса.

— Так что же, у вас есть ребенок? — презрительно спросил лейтенант.

— Есть.

— У вас, священника?

— Не думайте, что все священники такие, как я. — Он смотрел на блестящие пуговицы мундира лейтенанта, отражавшие огонь свечи. — Есть хорошие священники, есть и плохие. Просто я плохой священник.

— Тогда, выходит, мы окажем услугу вашей церкви…

— Выходит, так.

Лейтенант бросил на него пристальный взгляд, словно решил, что над ним издеваются.

— Вы сказали: дважды. Что я дважды вас видел.

— Да, я был в тюрьме. И вы дали мне денег.

— Вспоминаю… — проговорил тот, распаляясь. — Невероятная досада! Вы были у нас в руках, а мы вас отпустили. Подумать только, что мы потеряли двух людей, гоняясь за вами. А они могли бы жить… — Свеча зашипела, когда капли дождя стали просачиваться сквозь кровлю. — Этот американец не стоил нам двух жизней. От него не было настоящего вреда.

Дождь лил непрерывно. Они сидели молча. Вдруг лейтенант сказал:

— Выньте руку из кармана!

— Я просто хотел достать колоду карт. Может, так легче будет скоротать время…

— Я в карты не играю! — резко сказал лейтенант.

— Нет, нет, я не имел в виду игру. Просто я хотел показать вам несколько фокусов. Можно?

— Пожалуйста, если вам хочется.

Старую колоду карт дал ему мистер Лер.

— Видите три карты? — спросил священник. — Туз, король и валет. Теперь скажите, какая из них туз?

Он разложил карты веером на полу.

— Эта, конечно, — сказал лейтенант недовольно, не проявляя никакого интереса.

— Ошиблись, — сказал священник, переворачивая карту. — Это валет.

— Забава для шулеров и детей, — презрительно заметил лейтенант.

— А вот другой фокус. Он называется «убегающий валет». Я делю колоду на три части, вот так. Беру валета червей и кладу в середину одной из стопок, вот так. Теперь меняю местами три стопки…

Лицо его просветлело, когда он говорил; он так давно не держал в руках карт. Были забыты гроза, покойник и упрямо враждебное лицо напротив.

— Я говорю: валет, беги! — Он разделил надвое стопку, которая была у него в левой руке, и показал: — И вот он здесь.

— У вас наверняка два валета.

— Проверьте сами.

Лейтенант нехотя нагнулся и проверил центральную стопку.

— Вы, наверное, говорите индейцам, что это Божье чудо.

— Ничего подобного, — засмеялся священник. — Индеец меня этому и научил. Он был самым богатым человеком в деревне. Это неудивительно при такой ловкости рук. А показывал я эти фокусы во время приходских праздников, которые устраивали для членов церковных обществ.

Какое-то почти физическое отвращение передернуло лицо лейтенанта.

— Эти общества я помню! — сказал он.

— Когда были ребенком?

— Я был достаточно взрослым, чтобы понять…

— Что понять?

— Мошенничество! — Он в ярости схватился за револьвер, словно решив, что лучше тут же, раз и навсегда, уничтожить эту тварь. — Какое все это было самооправдание, какая фальшь! — сказал он. — «Продай все и раздай бедным» — так вы учили, верно? Но сеньора такая-то, жена аптекаря, заявляет, что эта семья не заслуживает помощи, а сеньор такой-то говорит, что если люди мрут с голоду, то они это заслужили, они все социалисты. А священник — вы! — замечает всех, кто исполнил свой долг на Пасху и внес свои пожертвования. — Лейтенант так повысил голос, что полицейский заглянул внутрь, а потом снова вернулся под проливной дождь. — Церковь бедная, священник — бедняк, и каждый должен был продать все и отдать Церкви.

— Как вы верно говорите! — сказал священник, но тут же быстро добавил: — И в то же время как ошибаетесь.

— О чем вы? — гневно крикнул лейтенант. — Верно говорю? Вы даже не пытаетесь защищать…

— Я сразу понял, что вы хороший человек, когда вы дали мне денег в тюрьме.

— Я вас слушаю только потому, что вам не на что надеяться. Совершенно не на что! Что бы вы ни сказали, это не будет иметь никакого значения.

— Разумеется.

Он не собирался злить лейтенанта, но за последние восемь лет ему так редко приходилось говорить с кем-нибудь, кроме немногих крестьян и индейцев. И теперь что-то в его тоне раздражало лейтенанта.

— Вы опасны! — говорил он. — Вот почему мы вас уничтожаем. Лично против вас я ничего не имею.

— Понятно. Вы имеете нечто против Бога. А я принадлежу к такого рода людям, которых вы ежедневно сажаете в тюрьму и даете им деньги.

— Я не веду борьбу с фикциями.

— Но ведь со мной бороться не стоит, не так ли? Вы сами так сказали — обманщик и пьяница. Этот человек в большей степени заслужил пулю, чем я.

— Я веду борьбу с вашими идеями! — Лейтенант вспотел в жарком, влажном воздухе хижины. — Вы такие изворотливые, вся ваша братия. Но скажите, что вы сделали в Мексике для нас? Говорили вы плантатору, что он не должен хотя бы бить своих пеонов? О да, конечно, вы, быть может, говорили ему это в исповедальне, но разве вы не выбрасывали это из памяти? Вы шли к нему обедать, и не ваша обязанность помнить, что он убил пеона. Вот и все. Он оставил все это в вашем исповедальном шкафу.

— Продолжайте, — сказал священник.

Он сидел на ящике, опустив голову, с руками, сложенными на коленях; он старался сосредоточиться на словах лейтенанта и не мог.

«До столицы сорок восемь часов, — думал он. — Сегодня воскресенье. В среду меня уже, наверное, не будет в живых». Он ощущал себя предателем, потому что больше боялся боли от пуль, чем того, что будет потом.

— Словом, у нас тоже есть идеи, — говорил лейтенант. — Ни копейки за молитвы и на здания для молитв. Вместо этого мы накормим людей, научим грамоте, дадим им книги, позаботимся о том, чтобы они не страдали.

— А если они хотят страдать…

— Ну а если кто-нибудь хочет изнасиловать женщину, что же — мы должны это позволить ему, если ему хочется? Страдание есть зло.

— Но вы сами все время страдаете, — заметил священник, глядя на мрачное индейское лицо, озаренное пламенем свечи. — Все это звучит превосходно, не правда ли? И ваш шеф таких же убеждений?

— Плохие люди есть и у нас.

— А что будет потом? После того как все будут сыты и смогут читать подходящие книги, — книги, которые вы им разрешите читать?

— Ничего не будет. Смерть есть факт. Мы не пытаемся идти вразрез с фактами.

— Во многом мы с вами мыслим одинаково, — сказал священник, рассеянно тасуя карты. — Мы тоже признаем факты, тоже не пытаемся идти вразрез с ними: несчастны все — и богатые, и бедные, все, кроме разве что святых, — но их немного. Не стоит слишком беспокоиться о недолгом страдании этой жизни. Одно мы оба хорошо знаем: через сто лет никого из нас не будет в живых.

Он неловко пытался перетасовать карты: руки его дрожали.

— И все же сейчас вас больше всего волнует недолгое страдание, — язвительно заметил лейтенант, следя за его руками.

— Но я же не святой. Я даже не храбрый человек, — заметил священник.

Он испуганно поднял глаза. Небо прояснилось, свеча была уже не нужна. Скоро будет достаточно светло, чтобы пуститься в долгий обратный путь. Ему очень хотелось продлить разговор, чтобы хоть на несколько минут оттянуть уход.

— Вот еще одно различие между нами, — сказал он. — Плохому человеку нет смысла трудиться ради вашей цели; вы должны быть чисты. Но ваша партия не всегда будет состоять из одних хороших людей. А значит, опять вернутся голод, побои, незаконно добытое богатство. А тот факт, что я трус и так далее, не имеет слишком большого значения. Все равно я могу причащать человека и давать ему Божье прощение. И так было бы, даже если бы все священники походили на меня.

— Вот еще одна вещь, которая мне непонятна, — сказал лейтенант. — Почему вы — из всей вашей братии — должны были остаться здесь, когда все остальные бежали?

— Бежали не все.

— Но вы-то почему остались?

— Я сам однажды задал себе этот вопрос, — сказал священник. — Дело в том, что человеку не предлагается внезапный выбор между добром и злом. Он втягивается постепенно. В течение первого года я даже не думал, что надо бежать. Ведь церкви разрушали и прежде — вы сами знаете, как часто это бывало. Не в этом дело. Я думал: пробуду еще месяц и посмотрю, не улучшится ли положение. А потом… Вы себе не представляете, как быстро может лететь время.

Стало совсем светло; дождь кончился, жизнь должна была продолжаться. Полицейский заглянул в хижину и с удивлением посмотрел на них.

— Знаете, — продолжал священник, — в один прекрасный день я вдруг понял, что остался единственным священником на многие мили вокруг. Закон о браке священников доконал их. Все уехали — и правильно сделали. Был среди них один, которому я никогда не нравился. Я, видите ли, — болтун. Он говорил, и совершенно справедливо, что характер у меня нетвердый. Он бежал. Вам будет смешно, но это было как в школе, когда задиристый парень, которого я годами боялся, вышел из школьного возраста и был исключен. Мне уже не нужно было считаться с чьим-то мнением. А народ не внушал мне опасения. Меня любили.