Смог

Падай, ты убит!

Бац, бац, бац!

— Падай, ты убит!

Слива послушно валится на пол скрюченным ржавым гвоздём. И звук-то от его падения такой же бесполезный, как и сам Слива. Да, теперь он очень мёртвый, совсем бесполезный и так же неуместен здесь, как гроб на свадьбе.

— Круто! — говорит То́лстая.

А глаза у неё навыкат и тупые, как у бульдога по-французски. Я задумываюсь о том, какая у неё должна быть пизда. И тут же представляю её — розовую, глупую, мокрую, затерявшуюся в жирных потных складках маленьким мышонком.

— Покажи пизду, — прошу я.

— Дурак, что ли? — она крутит пальцем у виска, но её палец с красным облезлым ногтем совсем не похож на отвёртку, а больше на сосиску, обмакнутую самым кончиком в кетчуп. — Здесь, что ли?

— А потом покажешь?

— Покажу, покажу.

Тогда я подхватываю портфель и иду к выходу. Толстая топает за мной, как слон по прерии — даже мягкий ковёр бессилен перед её весом.

— Эй! — Слива поднимает голову, когда мы уже у двери и я готов дёрнуть ручку. — А я как же?

— Ты убит, придурок, — напоминаю я. — Лежи и не вякай.

— Может, мне сесть на него? — предлагает Толстая. — С подпрыгу.

Я недолго смотрю на Сливу, поигрывая деревянным пистолетом, потом — на Толстую и прикидываю, что будет со Сливой, когда на него опустится с подпрыгу эта жопа, размерами в два баскетбольных мяча. Мне становится страшно и жалко Сливу.

— Нет, — говорю наконец. — Мы потом переиграем.

Слива рад.

— Только вожаком буду я! — говорит он. — И это я буду убивать тебя.

— О'кей, — киваю. — Что-нибудь придумаем.

Мы с Толстой выходим на Джастин-роуд, прыгаем в наш «Бьюик». Я бью по газульке, колёса визжат, Толстая дёргается на заднем сиденье и долго не может успокоиться — ходит ходуном и трясётся как желе. Титьки её катаются по животу туда-сюда, что две дыни в корзинке. Двугорбый верблюд наоборот.

— Зря всё-таки ты завалил Сливу, — сопит она, когда мы сворачиваем на Берроуз-стрит.

— Пол-лимона не делится на три, — отвечаю я, поглядывая в зеркало заднего вида. — Вы с ним уже трахались?

— Я что, больная, что ли? — кривится она.

Меня не проведёшь, Толстая. Ты слишком тупа, чтобы меня провести. Я сам видел, как он хватал тебя за жопу, и пальцев его не было видно — они тут же утонули в твоём жировом массиве.

Бросаю на сиденье рядом пистолет. Он выточен очень тщательно и в мельчайших деталях, буквально один в один, имитирует «Кольт».

Где-то далеко позади слышен визг полицейских сирен. Это они подъехали к дому старого хрыча. Сейчас будут брать в окружение, потом осторожно, по шажку, по одному, поджав от страха очко, станут просачиваться внутрь. Найдут там убитого Сливу и будут долго чесать репы, соображая из чьей он банды. Придурки.

До пустыря на Байджесс-роуд мы доезжаем за одиннадцать с половиной минут — на две минуты дольше, чем планировалось. Всё эти грёбаные пробки. Тут нас ждёт старенький «Фольксваген», зарегистрированный на какого-то клошара, которого мы кончили под мостом, за брошенным стекольным заводом.

Подхватываю портфель, выхожу. «Бьюик» скрипит, раскачивается и стонет за моей спиной — это бегемот Толстая пытается из него выбраться.

— Тёртый, подожди! — жалобно пыхтит она.

Я бы не стал ждать, сел бы и уехал, бросив тут эту дуру. Но она обещала показать пизду. Пустырь — самое то место. Может быть, я её даже чпокну здесь…

От этой мысли по спине пробегает стадо мурашек, яйца каменеют, а живот щикотно подтягивается к позвоночнику.

Останавливаюсь, опускаю портфель на землю, жду, пока это чудовище вылезет из машины. Снимаю перчатки. Вижу, как трясутся от возбуждения пальцы. Я ещё ни разу никого не трахал.

— Ты пистолет забыл, — трубит эта слониха и машет деревянным «Кольтом».

— Да брось ты его, кому он теперь нужен, — говорю я и слышу, как подрагивает и хрипит мой жаждущий неизведанного голос. — Пальцев на нём нет.

— Ага, — кивает она. Останавливается и озирается по сторонам, будто не знает, куда лучше бросить эту деревяшку. Дура.

Сажусь, открываю портфель. Вот они, лежат — аккуратно обклеенные белыми бумажками, пачки бабла. В основном пятисотки. Пятисотки рисовать быстрей, да и бумаги надо меньше.

Старый хрыч был богатенький. Художник. И приторговывал наркотой, — так сказала Толстая. Когда я душил его, бедолага обделался.

— Пол-лимона, прикинь, — довольно говорю я и поднимаю голову.

Ствол моего «Кольта» смотрит прямо мне в лицо. Откуда-то из массивной лапы бегемотихи.

— Ты чего, Толстая? — говорю я.

— Подумала, просто, а зачем вообще что-нибудь делить.

Она противно и криво улыбается. Улыбки почти не видно на её щеке, раздутой от жира так, будто она держит за ней апельсин.

— Ты дура? — говорю я, поднимаясь. — Забыла сценарий?

Она пожимает плечами:

— Сценарий тупой. Как и ты сам, Тёртый.

— Да пошла ты. Больше мы тебя не возьмём.

Я поднимаюсь и делаю шаг к ней.

Бац, бац, бац!

— Падай, ты убит! — говорит Толстая.

Земля поднимается и хлопает меня с размаху в лоб. Прямо под носом у меня оказываются полусгнившие картофельные очистки, невесть как сюда попавшие.

Во рту становится солоно, как, наверное, было у Толстой, когда она делала минет Сливе. Выплёвываю эту солонь на вонючие очистки у меня под мордой. Слюни почему-то красные, алые, тягучие и невкусные. И рот тут же наполняется снова.

Последнее, что видят мои глаза — жирная рука Толстой, поднявшая с земли портфель с пол-лимоном баксов.

Последнее, что видят мои мозги — её пизда, затерявшаяся в жирных потных складках маленьким глупым мышонком.