Смог

— Мёд! — воскликнул, отлепившись. — Мёд и амбра небесная!

— Доченция моя единоутробная! — провозгласил Андрей Степаныч. — Порода! Хлобышевы, мать их ети!

Пал Дмитрич между тем припал к ручке уже Варвары Сергевны и раскачивался в лобзании ровно на минуту дольше, так что Лизонька подумала уже, что он — слава богу! — уснул.

— Нектар! — возрокотал конезаводчик, отпав от руки Лизиной матушки. — Нектар и мускус!

— Жена моя единоутробная! — возвестил Андрей Степаныч. — Порода, блядь! Такая уж блядская порода!

— Ах, папенька! — воскликнула Лиза, вспыхивая. — Как можно!

— Андрей Степаныч! — загорелась лицом и Варвара Сергевна. — Да ты пьян вчистую, отец мой!

— Цыц! — махнул на неё рукой благоверный супруг её, сурово сдвигая брови и смотря почему-то мимо — на подсвечник, что тускло бронзовел на столе.

Андрей Степаныч, доложу я вам, был человек незлобливый, смиренный и даже отчасти безвольный. Но то — в трезвом виде. А после пятка «рюмашинских» наливки превращался он порой в Зевеса, Цербера и Посейдона в одном лице, и будучи в сем неосознаваемом и бессознательном троеличии, мог быть воистину грозен.

— И то! — кивнул конезаводчик, вослед Андрею Степанычу глядя на тот же подсвечник. — Баба должна знать своё место.

— О чём хотели вы говорить с дочерью нашей, любезнейший Пал Дмитрич? — спросила Варвара Сергевна, дабы поскорее избавить Лизу от необходимости дышать сожжённою в дыханиях конезаводчика и отца наливкою.

— Афродита! — немедленно возрокотал Верховецкий. — Всё к ногам твоим!

При сих словах сделал было он попытку раскланяться, но не удержался в дерзновенном своём поползновении и повалился на колени. Лиза испуганно отпрянула в неожиданности и даже охнула.

— Всё к ногам твоим! — рокотал Верховецкий. — К ножкам белым…

— Доченция моя единоутробная! — Андрей Степаныч порывисто обнял Лизу за талию, шатаясь, едва не уронил её на Верховецкого, припал ко щеке её мусолящим пьяным поцелуем.

— Папенька! — поморщилась Лиза, конфузясь и вырываясь из слабых объятий его. — Папенька, вы пьяны.

— Доченция, — Андрей Степаныч сочно припал к Лизиной шейке. — Обожаемая моя, единоутробная.

— Да полно вам, Андрей Степаныч, — вступила Варвара Сергевна. — Давайте уже о деле говорить.

— Да, о теле! — возревел Пал Дмитрич. — О теле!

— А что тело, — неуверенно посмотрел в его сторону Андрей Степаныч, пытаясь нащупать взглядом лицо конезаводчика. — Тело — сахар! Порода, блядь! Хлобышевы, блядь!

Одним дерзновенным рывком он разорвал тонкий муслиновый лиф на Лизиной груди. Жалкими лохмотьями повисли кружева, обнажая лилейно белую плоть. Лиза охнула, прикрыла хрупкими ручками выпавшую грудку, увенчанную розовым цветком юного сосца.

— Тело — сахар! — повторил Андрей Степаныч, разымая Лизины руки, поворачивая её белой округлостью под туманный взор конезаводчика.

— Постыдился бы, отец мой, — холодно попеняла Варвара Сергевна супругу. — Да и платье-то к чему было рвать.

Пал Дмитрич меж тем поднялся с колен, что стоило ему многих усилий, проклятий и чертыханий, кои приводить здесь будет неприлично, и шишки, набитой на лоб в одну из неудач.

Поднявшись, он подшагнул к Лизе, расплывчато озирая плоть её, дрожа рыжею бородою своей и восторженно облизывая губы. Нос его, багровый и покрытый мельчайшею фиолетовой сеточкой сосудов, был вблизи угреват и сопел ужасно. Лиза представила себя в постели рядом с этим человеком и ей сделалось дурно.

— Богиня! — возрокотал конезаводчик. — Афродита! Всё к ногам твоим!

— Значит ли это, любезный Пал Дмитрич, что сию минуту делаете вы Лизоньке предложение? — подвела к теме Варвара Сергевна.

— А то! — просопел жених. — Варвара Андревна… Лизавета Сергевна… А не пойти ли нам в кулуары…

— В кулуары! — с ликованием поддержал Андрей Степаныч. И, оборотясь к супруге своей: — Идёмте в кулуары, благоверная моя. Оставим молодых наедине.

— Ты уж совсем без ума от вишнёвой-то, отец мой, — остудила его Варвара Сергевна. — Ещё и предложение не сделано.

— Я с готовностию! — просопел конезаводчик, извлекая из кармана большой и толстый бумажник, набитый ассигнациями. — Говорите ваше слово.

Лизе сделалось так стыдно и зябко и жаль себя и папеньку и маменьку, что она тут же и расплакалась.

— А-а, — махнул рукой Андрей Степаныч удивлённому взгляду жениха. — От счастия. Исключительно, Пал Дмитрич, от счастия, известное дело. Какая невеста не кропила платья своего сладкими слезами подвенечной радости!

— Вот, — пробубнил жених, изымая из пахнущего кожей бумажника пачку радужек и вкладывая их в руку Варваре Сергевне. — Здесь много. Это так, мелочь. На конфекты невесте, на парфюм, на порты и что там ещё надо… Цветок невинности сорвать, меж ног алеющий и пряный…

— Цветок, — подхватил Андрей Степаныч, не обращая никакого внимания на Лизины слёзы и полез рукою ей под платья. — Сейчас и сорвём… У нас без обмана, Пал Дмитрич… Хлобышевы, мать их ети! Порода…

— Папенька! — закраснелась Лиза, забывая плакать. — Что ж вы делаете-то, папенька!

— Ты, право, Андрей Степаныч, посрамился бы, — бросила Варвара Сергевна, занятая подсчётом бумажек, не отрываясь, дабы не сбиться со счёту.

— Цыц! — бросил супруг её, рывком поднимая кверху платья дочери своей, открывая расплывчатому взору конезаводчика потайное Лизино местечко.

— Хорошо? — вопросил он.

Жених приблизил неверный взгляд свой к тенистому саду, пролегшему меж Лизиных молочных и стройных ножек. Ноздри его затрепетали, уловив терпкий аромат пылкой цветущей юности.

— А ведь хорошо! — согласился он.

И как хорошо! — согласимся и мы, любезный мой читатель, допустив глаза свои — исконно зоркие, или увенчанные моноклем, старчески слезящиеся или горящие младым огнём — до зрелища сей девичьей прелести. Место и в самом деле было хорошо, и Лиза знала это. Многажды она, встав с утра пораньше, после жаркой ночи туманных и трепетных грёз, ступала к зеркалу и долго осматривала себя, кружась и потягиваясь, и вставая на цыпки, и приподнимая и без того высокие грудки свои, и оглаживая спелую попку свою и тревожа быстрыми пальчиками райские кущи, кои однажды должны были стать усладой мужскому естеству.

— Что ж, — трезвея и загораясь взором обратился Пал Дмитрич к Андрею Степанычу, — оно, может, и правда, тестюшко? Сорвать? Пока не завял.

— Сорвать, сорвать, непременно сорвать! — возликовал Андрей Степаныч, припадая к цветку влажными своими губами и запечетлевая на нём долгий прощальный поцелуй. — Сахар! — констатировал он, с сожалением отрываясь от сладчайшей Лизиной плоти. — Порода!

— Стыдитесь, папенька! — едва слышно прошептала Лиза, вздрогнув и вдруг ослабев коленями и чувствуя только, как вспыхнуло всё внутри у неё.

— И правда, что ж ты это, отец родной! — сказала Варвара Сергевна, скручивая пачку ассигнаций в тугую трубочку и закладывая её в лиф. — Лизонька-то не маленькая уже, чтоб её туда целовать.

А Пал Дмитрич уже подступал к Лизе, выпростав из-под штанов своё естество, кое на взгляд оказалось совсем не таким, как она себе представляла, но огромным, толстым и беспокойным — оно непрестанно подёргивалось, будто жаждало оторваться от хозяина своего, дабы поскорей погрузиться в сладостную влагу и негу гостеприимной девичьей плоти, коей насладиться алкало немедля.

Быстро подхватив, руки Андрея Степаныча и супруги его, положили Лизу тут же, на пол, на ковёр, в средине коего тугобедрые дриады томно возлежали на берегу греческой реки, название которой сокрыто в веках.

«Да что же это, — подумала она, чувствуя, как отцовы руки раздвигают её ножки, слыша шёпот матушки «Ничего, Лизонька, ничего — один раз только, а потом — благодать господня». — Да что же это… Неужели вот так всё это и бывает?»

Что-то твёрдое упёрлось ей под живот, поползло вниз, нащупывая, намечая.

— Не помочь ли вам, Пал Дмитрич? — игриво вопросила Варвара Сергевна. — Не указать ли вашему молодцу дорожку в пещеру райского наслаждения?

— Нет, — пропыхтел конезаводчик. — Я сам, сам.

— Да что-то как-то не шустёр он у вас.

— Сейчас… сейчас…

Больно почему-то совсем не было. Что-то очень большое вдруг заполнило Лизоньку изнутри, всю, до самой последней частички её — заполнило и распёрло и напоило сладкой истомою, заставив вздрогнуть и вскрикнуть и податься навстречу…

«Почему же не больно? — ещё успела подумать она. — Где же честь-то моя девичья?»

Сладостно ликовал свиристель, воспевая наступающий полдень, выплетаясь из общего птичьего гомона. Нежная пенка облаков, будто брызнувшее на небо молоко из сосцов матери божьей, сулила жаркий день и потом добрый вечер, медленно угасающий, дышащий запахами сада и соловьиными трелями. Напоённый медовым дыханием кашек, медуниц, пижмы, в кои подмешана была острая нотка навоза с конюшни, тянкий припах пирогов с капустою и с яблоком, горьковатый дымок самовара, уже гудящего под нос песню свою, ветерок забежал в беседку, покружился вокруг тонкого Лизиного стана, приобнял, лобызнул нежную раскрасневшуюся щёчку.

Лизонька отошла ото сна, выпрямилась, потянулась, подняла упавшую с колен книгу. Улыбнулась и покачала головкой над обрывками сновидения, что кружились и стелились, подобно паутинке, уносимой ветром. Погладила живот свой, в коем ещё сладко подрагивало что-то и спускалось истомою в ноги. Поднялась.

Во всей прелести своих шестнадцати лет, с той грацией, которая достигается не опытом и сноровкой опытной в сведении мужчин с ума женщины, но единственно молодостью и природной непосредственностью, пошла она по тенистой тропинке, пролегшей меж яблоневых, грушевых и сливовых дерев, меж душистых цветочных россыпей — к дому, чья нагретая солнцем крыша звала и манила укрыться под уютной сенью своей от наступающего полдня.

— Ли-и-за-а! — донёсся до неё голос матушки, зовущей к чаю. — Лизонька, душа моя, пироги поспели.

— А я уже здесь, маменька, — отозвалась Лиза, выходя из сада, стряхивая с себя дурман странного своего сна, что стелился за нею подобно тонкому шлейфу духов.

Господи, господи, как же хорошо жить!

— Вот и славно, — Варвара Сергевна пошла навстречу, обнять любезную дочь свою. — А к нам Пал Дмитрич пожаловали. Заперлись сейчас с папенькой твоим. О тебе говорят, помяни моё слово.

— Что?! — Лиза так и замерла на месте.

— Вишнёвой спросили, — не замечала матушка её растерянности. — Ох, чувствую, батюшка наш нарюмашится опять в сивку-бурку…