Буду любить его всегда

Мысли и воображения будущего понеслись в её голове потоком — что будет дальше? Как сложится теперь её жизнь и того ли она просила у Бога?

Встать на учёт по беременности оказалось делом нервным. Врачи хором пели Алине похоронную песнь, и порой возмущались неистово, будто она рисковала их жизнями, а не своей. Особенно протестовала гинеколог о снятии ответственности и трясла перед Алиной стопкой бумаг с диагнозами.

Впрочем, возможная смерть и впрямь пугала Алину.

Виталия предстоящее отцовство тоже не вдохновило нисколько, и он названивал и умолял Алину бросить эту запоздалую идею, потом грозился, отрекался. Наконец, сообщил о новой жене.

Это было трудное, страшное по-своему время. Целый мир хором гудел Алине в душу, шепча об испорченном женском здоровье, о возрасте, о потерянной жизни и о мужчине, который теперь не найдется никогда.

И Алина решилась на последний аборт.

Утром она вооружилась правдой, какую видела в безнадёжном будущем предстоящего ребенка, вызвала такси и уехала ко времени, определённому заранее.

И тут случился знак, который впервые «прочитала» она ясно. Яснее, чем день за окошком такси, которое, как назло, покатило по Кировской улице, где стояла синяя церковь с золотыми куполами. Алина не глядела, она вертела головой, притворяясь, что ей интересно смотреть вдаль и церкви той она не видит. Но машина заглохла, водитель, сдерживая мат (возле церкви всё-таки!), головой окунулся под капот, а Алина… молча выбралась из машины, расплатилась и покорно побрела в церковь.

Здесь думала она вздохнуть Богу, Он Сам ведь знает всё. Но, встав напротив иконы «Всецарицы», она осенилась внезапно: как же похож лик Божией Матери на лицо её мамы!

И, как ни бодрилась Алина, но не удержала скупых слёз, а потом и расплакалась неудержимо, разрыдалась и от того будто взорвалась её душа, стеня и мечась внутри Алины.

Алина упала на колени и запричитала невнятно, как когда-то причитал её разболевшийся отец. А потом разревелась и вовсе вольно, свободно, выплескивая всё, что накопилось к сорока, и что так теснило грудь и сжимало ум.

Старушка, протирающая в церкви подсвечники, бросилась было к Алине, но на звуки рыданий из алтаря явился пономарь — седоватый мужчина с аккуратной стриженой бородой, и перебил сердоболицу, подозвал к амвону:

— Ты чего? — прошептал он строго и в церковной тишине громко. — Не мешай Богу!

***

Роды вышли преждевременными и ужасными.

В эти часы Алина мучилась так, как не мучилась за всю жизнь, хотя бы и собрать всю боль воедино и осенить ею бедное тело враз.

Но ещё ужаснее мучило будущее, которое осознавала она в промежутках тишины — безрадостное, пустое и холодное.

Когда безбольные затишья иссякли, и боль непрерывно овладела её плотью, Алина выпадала из действительного, потом приходила в себя и снова кричала во всё горло, чтобы хоть как-то облегчить пришествие смерти, которую ждала с ужасом.

Но смерть пришла тихо, Алина мягко провалилась в её вечную липкую тишину и вышла из реального мира в никуда. На том свете она оказалась сразу, как только очнулась от промежутка междужизния.

Память медленно прояснилась и, помня свежие ещё муки, Алина, не открывая глаз, застонала по привычке.

— Все хорошо, милая, — отозвался голос санитарки. — Родился здоровенький, три девятьсот!

Алина очнулась окончательно и поняла, что не умерла, что вот она — лежит в роддоме, глупая сорокалетняя баба, никому не нужная мать-одиночка. Она открыла глаза и повернула лицо к окну. Но из этого окна виднелись только черные осенние тучи, и одинокая птица парила в небе, как душа, желающая умереть, но страшащаяся смерти.

Алина не ответила санитарке, а только мотнула головою молча, и горькая слеза побежала по щеке, стремясь к подушке — вечному приёмнику молчаливых человеческих слёз.

— Ты чего же, милая? — удивилась санитарка. — Кабы все рожали таких детишек. А? Крепенький, здоровенький! Ну чего же ты?

Но Алина спряталась от неё, закрыв глаза и мысленно рыдая над своей судьбой, над потерянным здоровьем, необретённой семьей и даже бежавшей от неё смертью. И над молитвой, которую не услышал Бог.

Через несколько часов санитарка вновь тронула Алину за плечо:

— Ну что, мамаша, готова? — спросила она со смешком в голосе и положила рядом шевелящийся сверток с неестественно-крошечным, но почти человеческим лицом. — Сиську-то давай, мамочка, нам пора кушать!

Алина даже отшатнулась от него, снова закрыла глаза и еле сдержала рыдание.

Но санитарка на то внимания не обратила и помогла младенцу и Алине встретиться. Малыш, не видя ещё и не понимая, а только душою чуя, тыкался лицом в налитую молозивом грудь, наконец, открытым ртом нашёл сосок и принялся неистово впитывать Алину.

А она глядела на него удивленно: как человек может быть таким по-кукольному махоньким? Или это все же сон? И с другой стороны, как такой огромный человечище поместился в её утробе?

— Чего? — усмехнулась санитарка её удивлению. — Не красивый? Это он поначалу такой сморщенный, потом разгладится, будет тако-ой красавец! По опыту вижу.

Но Алина не изумлялась его виду — её больше дивило… что-то живое в нём, странное чудо, какое Богом совершилось в её теле и теперь живёт отдельно, хотя и продолжает от неё питаться.

Когда санитарка его уносила, Алина не сдержалась:

— А когда следующее кормление? — ей казалось, что поел он слишком скоро, а ей хотелось ещё, и от того слёзы побежали без остановки, не пунктиром, как обыкновенно, а сплошной линией, хотя сама она, казалось, и не чувствовала ничего «такого».

Вскоре пришли с бумагами, и роженицы всей палатой собирали малышу имя. Наконец, остановились на библейском «Милость Божия», по-русски — Иван. А по-бабьи — Ванюшка. И от слова этого Алина снова хотела плакать, сдерживалась и успокаивалась с трудом. Однако, стоило кому произнести «Ванюшка», слёзы опять подступали комом к горлу, и она отворачивалась, чтобы никто не видел её чувств.

Впрочем, бывалые мамаши видели всё равно, молчали только: тут как бы самим не расплакаться.

Отлежав нужное в роддоме, Алина выписалась.

На улице догнала её та самая санитарка, зачем-то обняла по-родственному, чмокнула малыша в одеяльце:

— Знай навсегда — он лучшее, что с тобою случалось, он лучше всех для тебя! Помни это! Помни….

И потом долго стояла на ступеньках и глядела издалека — сжавшаяся от прохлады старушка в шерстяном платочке со своими слезами в душе.

Виталик не встречал Алину за дверями больницы — ребёнка он сразу отмахнул от своей жизни, поэтому она вызвала такси, вспомнила о старшей сестре и вообразила свою комнату с окном и колокольней.

Но мужчина её все же поджидал. И, конечно, это был местный невропатолог Вячеслав Иванович, её подручный друг Славик — седеющий улыбчивый холостяк в серебристых очках.

— А вот и большой мир! — познакомил он малыша с предстоящей ему жизнью, взял его из Алининых рук, свободной рукой открыл перед нею заднюю дверь подоспевшего такси. Потом, той же рукой, сжатой в кулак, шуточно погрозил в больничные окна санитаркам, носами влепившимся в оконные стекла — поглазеть на Вячеслав Иваныча с новорожденным в руках.

Таксист двинул, выруливая по кратчайшей дороге, но Алина вмешалась в маршрут:

— По Кировской можно? — она сдвинула на свободное место Славкин букет и забрала у него Ванюшку. — В церковь заедем.

В церкви Алина долго стояла у той же иконы с Ванюшкой-свертком в руках, уперевшись лбом в раму иконного киота, и слёзы её непрерывно капали на пол. А она молилась, благодарила и сожалела о том, что не умела «читать» ответов, а всю жизнь влеклась за вымышленными миражами.

Знакомая старушка оторвалась от своих подсвешников, глянула на страдалицу, потом на алтарь. Но там уже хмурился бдительный пономарь и отрицательно мотал головой — не лезь, мол, дай теперь поблагодарить!

И старушка, разрываясь между порывами души и велением разума, всё вздыхала, не глядя терла подсвечник, вспоминала что-то своё, и глаза её туманились слезинками.

Дома, когда уже отпустили такси, Славик потянул Алину в свой подъезд.

— Зачем? — удивилась она, уже подозревая, что ответ ей известен. И известен был всегда.

— Алин… — сконфузился уважаемый Вячеслав Иванович. — Выходи за меня? А? Мы же с тобой… с детства друг друга видим и знаем. Я же без тебя… всю жизнь прожил.

Алина улыбнулась, потом удивилась, потому что в этом месте положено удивиться.

Вскоре примчалась старшая сестра с пелёнками-распашонками, замаячила обыкновенная житейская суета — тихая, как первая улыбка на личике спящего Ванюшки.

Только одно иногда смущало Алину — как не видела она всего нужного смолоду, как не определило её сердце верного пути? Ведь столько было «знаков»!

И она глядела в окно на синюю колокольню, вспоминала, каялась и благодарила:

«Я буду любить его всегда, Господи! Буду любить всегда!»