Петруша и комар

— Ну?

— Чик! Комар Выбора — ты стал пятнышком на газете-мухобойке.

— Чик! чик! Комар Одиннадцатого Часа. И ты — пятнышко грязи на известке потолка, тебя нет.

— Чмок! Комар Второго Часа! И тебя нет, как нети…

— Оп-па! Комар Веры.

Комар Черемухи. Там же.

— Чмок! Комар Сумки — тебя уже не будет никогда!

— И-и-эх! Судьбы комар — ты пятнышко грязи, да-да, крови и грязи на обоях, ну да уж черт сними.

Петруша!

Петруша!

— Его нет.

— Как это нет?

— Всё, никого нет.

— В смысле?

— А смысла уже давно нет.

— А, понятно. Петруша!

— Да нет же его!

— Вот он сидит, сукин сын, ветчину жрет! Петруша!

— Это? Это не Петруша. Это — так.

А Петруши — нет. И сукиного сына — нет, а ветчины — сроду не было. Ничего нет.

— Никого?

— Ничего. Ибо — никого.

Нетмь их.

Аз есмь.

Аз есмь комар Комара

/но голос мой тонок/.

В однокомнатной квартирке на седьмом этаже углового дома, справа, если смотреть с Погонного проезда, в холостяцкой, как говорится, квартирке, где жил Петр Валентинович Лидин, никого не было. Угол простыни свисал с кушетки на пол, одеяло просто валялось на полу рядом. Из-под подушки робко выглядывал потрепанный сборник «Искатель»; та книжка, что лежала в кухне на холодильнике, вообще была без обложки и первых десяти страниц; на столе там лежал обгрызанный карандаш, еще была чашка с недопитым холодным чаем. Пустые бутылки он складывал в ящик под раковиной, за помойным ведром. Вера Ефимовна, которая звонила ему в дверь примерно в то время, чтобы по обыкновению своему «одолжить» папирос, говорит, что она не знает, что и думать. Никто, впрочем, не выказывал уж такого особого беспокойства. Капитан, которого привела Марина со второго этажа /он был ее братом/, по большей части помалкивал, сидел на единственном в комнате стуле, щурился, морщился и стряхивал пепел на пол. Светлана за его спиной в разговоре тоже не участвовала. Надо сказать, выглядит она не ахти. Вера Ефимовна спрашивает ее: как парень? Она отвечает: лодырь. И все. Да, еще была Настя: зашла, поглядела на постные физиономии, на окно и ушла. Окно было открыто.

Его нет.

Но он… идет.

Идет! Он пересекает безлюдные, освещенные кое-как улицы, исчезает в опасных подворотнях, чтобы появиться вновь за какой-нибудь остановкой трамвая; идет пустырем мимо высвеченного лунным светом мусора; идет не разбирая дороги, будто не видит /а он и не видит: зенки-то залил опять на ночь глядя!/, не знает: что перед ним, где он? Он не уходил ниоткуда, он никуда не возвращался — он /волосы его редкие ветерок треплет/ идет. Идет он.

Он не идет.

1987 г.