Петруша и комар

УЧИТЕЛЬ И УСАТЫЙ ПЕРДУН

Введенское кладбище, оно же Немецкое, расположено неудобно, далеко от метро. Добираться туда надо на трамвае. Рельсы взлетают на Лефортовский холм, откуда четырьмя серебристыми нитями бегут вниз — элегантная канва безыскусного Госпитального вала. На Немецком у меня похоронена двоюродная тетушка, которую я очень любил. Там хорошо, покойно, как говаривали в старину. После посещения могилы я каждый раз остаюсь на полчаса или час — бродить меж оградок, дивиться в который раз мраморным изваяниям и чугунным склепам, читать фамилии на плитах, многие из них я уже выучил наизусть.

Население кладбища невелико, немного и посетителей. В сравнении с Николо-Архангельским это тихая деревушка против бурлящего мегаполиса. В тот раз я уже засобирался — накрапывал дождь. Пробираясь к центральной аллее, я приметил мужчину в темном костюме. Лицо его, поворот шеи, аккуратная бородка с проседью показались мне смутно знакомыми. Я приостановил свое движение по пьяному меандру тропинки, попираемой оградками, и даже изобразил для правдоподобия растерянность, похлопав себя по бокам как бы в поисках пачки сигарет (я сроду не курил). И был вознагражден за незатейливую хитрость маневра: краем глаза я разобрал, что мужчина склонился над черной строгой плитой с выгравированными именами:

Немчинов Никифор Иванович

Латошина Ольга Ардалионовна

Разумеется. Это же учитель моего сына. Преподаватель истории Александр Никифорович Немчинов.

А Эн, как его звали в классе, был личностью примечательной, чтобы не сказать легендарной и даже пуще того: скандальной. При упоминании его имени посвященные ухмылялись, цикали зубом или встряхивали головой. Действительно, в свое время А Эн был изгнан из института XXX АН (теперь РАН) с треском и со скандалом, но скандалом не нынешнего, не вульгарного свойства.

В XXX АН был он некогда на хорошем счету как добросовестный (до въедливости) египтолог, но имел хобби, по тем временам небезопасное: А Эн страстно интересовался архивами времен культа личности и собственно личностью Иосифа Виссарионовича Сталина. В годы Перестроек и Ускорений А Эн начал публиковать статьи в научных и научно-популярных изданиях.

Поначалу никто не обратил внимания на пикантные детали, иголочками посверкивавшие тут и там в его исследовательских работах. Позже тема его обозначилась со всей отчетливостью. По Немчинову выходило, что царские застенки пагубно сказались на здоровье Кобы, особенно на функционировании желудочно-кишечного тракта. Непроизвольные газоотделения стали темой внутрипартийных шуток, что больно ранило самолюбие горца и, как бы сейчас сказали, мачо. Но соратники упорствовали в «дружеском» подтрунивании над Усатым Пердуном. В тридцатые даже самые борзые язык прикусили, но было уже поздно. Будущий генералиссимус ничего не забыл. Последний крупный юморист закончил земной путь с ледорубом в черепе, но и рыбкой помельче правитель не гнушался, истребляя с известным тщанием и жесткостью даже самых мимолетных свидетелей.

Нет никакого сомнения, что начиналась эта очередная ветвь альтернативной истории как шалость. Люди копировали статьи и передавали копии друг другу, молва набирала критическую массу. В дирекцию института обращались за комментариями журналюги, на лекции экстравагантного историка приходили девушки с других кафедр. Дело двигалось к тому рубежу, когда терпеть это уже не было никакой формальной возможности, научные мужи, даже вполне благожелательные к почтенному египтологу, вынуждены были посвятить А Эн специальное расширенное заседание кафедры. Как следует из протоколов, ставших на время бестселлерами внутри профессионального сообщества, А Эн «врос» в собственную «теорию» и, возможно, отчасти уже начал верить и сам в плоды своих «изысканий». Инкриминировали ему, впрочем, не сомнительность теории, а подлог: в числе прочих прегрешений ученый несколько раз сослался на источники, никогда не существовавшие в природе, если только к природе можно отнести пыльное архивное царство.

Вот, собственно, его «последнее слово» на том памятном мероприятии, состоявшемся, если не ошибаюсь, в начале нулевых:

«…что же, я вынужден признать собственную недобросовестность. Те, кто меня знает, не усомнятся в том, что делаю я это с болью и даже стыдом. Точнее так: от стыда съежилась та моя «ученая» половина, которая всегда боготворила идеальный образ беспристрастного архивиста. Моя же «человеческая» половина… Нет, коллеги, не всё так просто. Произнося эти слова, я понял, что «человеческая» половина стыдится, так сказать, самого стыда, той легкости, с которой мой «внутренний ученый» принял упреки — в известной степени формальные.

Дело в том, дорогие мои, что теория эта имеет все существенные признаки теории. И вот вам главный признак: она имеет объяснительную силу. Я готов, пусть не сию минуту, но в обозримые сроки представить свои, то есть согласные с ней мотивы конкретных репрессий. Пример: до сих пор в определенных кругах историков в ходу рассуждения об иррациональности казней, чуть ли не имитации Иосифом Сталиным Божественного Провидения, повергавшего в ужас и паралич сознание граждан. Позвольте, какое еще Провидение? Давайте не будем забывать и о почтенном Оккаме. Бритву его пока никто не отменял. Гипотеза об Усатом Пердуне, со сверхъестественной мелочностью стиравшем малейшие следы своих невинных, в общем-то, физиологических эксцессов, — всего лишь гипотеза. Но как гипотеза она имеет куда больше прав на существование, чем многие теории в кавычках и без. Имя им — не мне вам это говорить — легион».

Он замолчал. Но когда председательствующий Лев Давыдович Мещеряков вскинул голову, чтобы предоставить слово оппоненту, А Эн негромко, но твердо добавил: «К тому же я верю в нее, в свою теорию».

Обсуждение поначалу текло по вполне спокойному руслу. Историка журили за упрямство, призывали к компромиссам, апеллировали к разуму. Но как-то незаметно дискутирующие начали распаляться, виновник же торжества заметно нервничал, привставал, чтобы взять слово, которого ему никто не давал, каждый раз плюхался обратно на деревянный стул, понурив голову и постукивая по тощей коленке кулаком.

Прорвало его на невинном, в общем, пассаже секретаря кафедры. Осудив культ личности и его последствия, отметив, что такое не должно повториться, Ольга Ильинична продолжила в том духе, что и для достижения, мол, благой цели не все средства хороши. «Что же получается, — обратилась она к А Эн, всматриваясь в его подслеповатые глаза, — национальную проблему вы сводите к какому-то анекдоту. В итоге диктатор, руки которого по локоть в крови…»

— В говне! — вскрикнул А Эн, вскочив со стула.

— Простите?

— Все правильно, — выдвинулся он в направлении Ольги Ильиничны, — руки по локоть в крови. А ноги по колено в говне. Почему же вы говорите только о крови? Эта метафора имеет не больше прав на существование, чем другая, моя. Сталин залил страну говном. Потому что народ, уважаемая Ольга Ильинична, обосрался от страха. Не надо меня перебивать! В этом нет ничего зазорного. Мой отец и дед воевали, рассказывали. Люди делали в штаны во время атаки и во время артобстрела, это случается, и никто не винит этих людей. Кроме подонков, конечно. Потому что не обосраться — еще раз прошу прощения за натурализм — в атмосфере тридцатых, да и позже, мог лишь слепоглухонемой. Либо человек… эээ… мягко говоря, не слишком проницательный. Так что простите за вмешательство, я всего лишь хотел уточнить: по локоть в крови и по колено в говне.

Он замолк, и молчали все, никто не кашлянул, не пискнул рассохшимся стулом. Не вставая, негромко, но внятно, заговорил Клейменов с кафедры компаративистики.

— Разрешите задать один вопрос.

— Конечно.

— Вы еврей?

К этому вопросу А Эн не был готов

— Нет… А при чем здесь это?.. Да, еврей (дед Александра Никифоровича по материнской линии действительно был евреем).

Тут спохватился Лев Давыдович.

— Товарищи, господа, прошу вас. Хотелось бы более содержательной беседы. Держитесь в рамках. Что вы хотели сказать, Мария Павловна?

— Когда Ельцин…

— О боже. Только не это. Мария Павловна, давайте не будем…

Слово взяла пожилая Лидия Семеновна. Ей удалось понизить градус дискуссии — благодаря лишь ровному тону и плавному течению низкого бархатистого голоса.

— …мы все здесь все понимаем. И все же. Не находите ли вы, Саша, что ваши слова…

— Упрежу ваш вопрос. Не оскорбят ли мои слова об Усатом… — хорошо, назову его У Пэ — тех, кто шел в атаку со словами «За Родину! За Сталина!»? Я отвечу вам вопросом на вопрос, как у нас, у евреев, принято. Умаляет ли подвиг героев 100 грамм перед атакой? Ведь не 100 грамм, или сколько их там было, войну выиграли, не правда ли? Нет, не унизить я хотел. Помещение проветрить…

— Кстати.

Лев Давыдович подошел к окну, дернул за палочку и фрамуга открылась. Воздух ворвался, зашуршал бумагами, шевельнул волосы, обдул лысины. Все вдохнули, вздохнули и улыбнулись.

Закрыло повестку выступление А.Г. Козинцева, блистательного питерского этолога, специалиста по смеховой культуре. Оказался он на собрании ненароком, просто чтобы занять время. Остановился он в Москве у пригласившего его Льва Давыдовича.

Александр Григорьевич говорил долго и интересно о природе смеха, анализировал фильм Чаплина «Великий диктатор». Великий режиссер, пояснял он, преследуя благие цели развенчания диктатора, добился эффекта противоположного: представляя Гитлера жалким и смешным, он лишь «очеловечил» его, приблизил его к нам. Вопреки расхожему мнению смех уже по своей природе не способен уничтожать. Смех позитивен всегда.

А Эн с этим согласиться никак не мог, но сил возражать у него, у мужчины уже немолодого, не было.

Все это вспомнилось мне в те минуты, когда я медлил за спиной учителя, не замечавшего меня. В этом я, впрочем, ошибся. А Эн обернулся, и ни одна лицевая его мышца не дернулась от неожиданности. Он смотрел мне в глаза не мигая, но и не пронзая, не изучая. Так всматриваются в текст на доске объявлений, думая о чем-то своем, далеком. Потом он отвел взгляд.

— Рад видеть вас.

А Эн в ответ промолчал, но улыбнулся доброжелательно. Крупные капли дождя тихонько чпокали по пыльным листьям кладбищенских кленов. На темном костюме учителя они не оставляли пятен.

— Вы помните меня? — Я представился.

— Кажется, да.

— Пойдемте, дождь начинается.

Впрочем, учитель и так уже следовал за мной.

То и дело перешагивая намокшие металлические оградки, мы оказались наконец на аллее, ведущей к центральному входу.

— Прошу простить меня за любопытство, — не выдержал я. — Как сложилась у вас… ну после…

Прекрасно понимая бестактность своих вопросов, унять зуд любопытства я, увы, не мог. Слухи о событиях после увольнения из института приняли уж совсем немыслимые очертания. Поговаривали даже о Небесном Сталине, сводящем счеты с дерзким смертным. Более приземленные рассказчики повествовали о молодых сталинистах, изготовившихся с завернутыми в газеты кусками арматуры. Милиция-де спугнула. Будто бы и политтехнологи-беспредельщики прониклись причудливой траекторией полета мысли учителя и сделали выгодное предложение поработать креативщиком в чьей-то черной пиар-кампании. А Эн с возмущением отказался.