Совершенный выстрел

* * *

Вернувшись, я сразу принялся убираться. Сдвинул мебель, хорошенько вымыл пол, вытер пыль на этажерках, вымыл кухню, ванную, все комнаты. Мать сновала рядом, кружилась, как маленькая. Заниматься физической работой было приятно. Я поменял белье, заправил кровати, спустился к бакалейщику, набил кладовку едой. Вытащил для матери чистые вещи из шкафа, довел ее до ванной, разделась она сама. Мыться она не хотела, пришлось силой поставить ее под душ.

За два часа весь дом был вычищен.

Потом я сварил себе кофе, от которого отказался у тетки, и выпил его на балконе. Завтра утром заберу Мирну. Уж не знаю почему, но я был уверен, что она придет по своей воле. Я сам себя не понимал. В сущности, почему я так прикипел к этой девчонке? У меня сложились собственные привычки, а я должен был менять их ради нее, оставлять мое пристанище, возвращаться сюда на целый день. Однако достаточно было вообразить, как она снует по квартире, услышать, как она напевает, взглянуть на нее через ставни ее комнатки, вспомнить запах ее волос, как возникало желание сразу пойти за ней, прямо сегодня.

Я решил подождать месяц, прежде чем пристрелить тетку. Мирна поживет тут, снова пообвыкнет, а я убью тетку, чтобы она и думать не могла о побеге. Тогда мы будем ее единственной семьей, и она останется с нами. Я даже воображал эту сцену: пришью ее издали, поздно вечером через окно в ее же гостиной. Если только ей не придет в голову выйти на улицу на ночь глядя.

К вечеру я вернулся на пост. Хотя официально я считался бойцом действующей армии, меня никто не трогал: когда вокруг спокойно, я мог делать все что угодно. Я доказал, чего я стою в городе и в горах, и все знали, что в случае неприятности на меня можно положиться.

В тот вечер я взял винтовку и бинокль и переместился в другой квартал. Я пошел южнее и провел ночь на заброшенной крыше. Один-единственный выстрел. Я прекрасно его помню, женщина, вероятно, недавно поругалась с мужем и пулей выскочила из дома, она шагала, крича и грозя кулаком в сторону здания, откуда только что вышла. Мягкий свет лучился с одного из балконов. Затем она будто задумалась, возвращаться ли домой, в растерянности обвела взглядом темноту, не понимая, куда идти, сделала шаг назад, и я попал ей в середину спины, идеальный выстрел. Никто не вышел посмотреть, что с ней случилось.

Потом я вернулся на пост понаблюдать немного, но в основном чтобы насладиться ночью; у меня не было желания лечь, помечтать, подумать о Мирне и о завтрашнем дне. С винтовкой я, по крайней мере, думал о войне, о выстрелах, я был вроде при деле, даже если ничем не занимался, а только вглядывался во тьму. Слева от меня море расстилалось бескрайним глубоким ковром, оно давало о себе знать не шумом, а лишь запахом. Ночь была тихой, никаких бомбардировок, только огоньки сверкают вдали. Иногда мне чудилось какое-то движение впереди, тогда я брал бинокль и пробовал угадать по изменчивой тени, человек ли пытается проскользнуть, кошка или всего лишь чайка совершает ночную прогулку. В темноте невозможно все как следует контролировать. Любой может проскользнуть, достаточно немного знать местность и прижиматься ближе к стенам. Редкие включенные прожекторы не высвечивали и одной десятой пространства и были расположены на проспектах и самых широких улицах. Здесь никто толком не знает, где начинается и где кончается его участок, единственная настоящая опасность — напороться на мины, которые мы сами заложили, или, переходя улицу, по несчастью, угодить в пятно лунного света, как раз когда часовой взял перекресток на прицел и видит любое движение, любой силуэт.

Ничего общего с боевой обстановкой. Иногда ночью, особенно летом, случались стычки на фронте, но всегда от нечего делать, бессмысленные, как задание на лето. Много длинных очередей и трассеров — а толку чуть. Некоторое время назад война ушла в другое место, и здесь все делалось только по привычке, но до той поры, пока она не возвратится, и тогда те же солдаты, что сегодня сражаются нехотя, будут биться за каждую улицу, за каждый дом как за родной. Казалось, что война — некое живое существо, которое, передвигаясь, одним своим присутствием развязывало бои и раздувало конфликты, подобно тем античным богам, о которых нам рассказывали в школе, и даже, скорее, подобно богине со змеями на голове. За один день мы изменялись, не понимая, что заставляло нас меняться, почему накануне ничего не произошло, а сегодня все бьются с безумной, невиданной яростью за позицию, которая до тех пор абсолютно никого не интересовала. И дело тут было не в приказах, приказы поступали всегда уже после и просто направляли высвободившуюся энергию войны.

Солнце взошло, но никакой усталости я не чувствовал. Вернулся одновременно со сменой караула у заграждений, в квартире пахло стиральным порошком и дезинфицирующим средством, мать еще спала.

Я принял душ и начал ходить кругами от нетерпения — нервничал от недосыпа. Я вышел прогуляться, чтобы успокоиться, пошел по оживавшему кварталу, первые торговцы-разносчики уже зазывали, лавки открывались, улицы наполнялись сигналящими такси. Я съел сэндвич, поболтал с официантом, увидел, как бакалейщик вытащил свой прилавок, подошел к нему поздороваться, он удивился, увидев меня в столь ранний час. Мы перекинулись парой слов о погоде или еще о чем-то, не помню. Он был не в своей тарелке, по-прежнему меня боялся, я это чувствовал. Мне хотелось сказать ему, что Мирна возвращается сегодня утром, но сдержался: он сам очень скоро увидит.

Меня начало клонить в сон, и я поднялся домой прилечь; проснулся я к одиннадцати, в самый раз, и отправился за ней.

Я думал, Мирна поняла, что я вернусь утром; даже надеялся, что она собрала вещи. Ей вчера наверняка хотелось уйти из-за трусливых теткиных выкрутасов, во всяком случае, так бы я и решил на ее месте. В тот раз Мирна спросила меня о матери, мне показалось, она за нее беспокоится. А потом, у нее хватало ума понять, что сейчас выбора нет. Я зашел в дежурную часть и попросил одного приятеля поехать со мной, как и тогда; проблем никаких не было, кроме пробок, из-за которых мы немного опоздали.

Подъехав к их дому, я почти взбежал по лестнице, оказался перед дверью, три раза коротко постучал, и через пятнадцать секунд мне открыла сама Мирна. Она сказала:

— Я знала, что ты вернешься.

В груди у меня все сжалось, как у запуганного ребенка. Она жестом и с непроницаемым лицом пригласила меня войти. На ней было домашнее платье, и я заметил открытую сверху темную смуглую спину. Она усадила меня в гостиной на то же место, из кухни доносилось звяканье посуды.

— Подожди минутку, — попросила она.

Вошла тетка с тем же подносом.

— Вы все-таки решили выпить кофейку? Правильно. Приятно, когда приходят гости.

Она казалась менее зажатой, чем накануне. У меня из головы никак не шла картинка: она с простреленной головой валяется мертвая, вся в крови на темной улице.

— Я пришел к вам с просьбой об одолжении.

Я готов был унижаться, лебезить, поскольку знал, что она мертва и что это не имеет никакого значения.

— Ах, я правда не понимаю, о чем идет речь?

— Я хотел бы, чтобы Мирна пришла мне помочь на этой неделе, в виде исключения. Меня не будет, а поскольку она уже знает мою мать… Если, конечно, она согласна.

Я прикидывался страдальцем и радовался, что Мирна этого не видит. Непонятно, слышала она меня из кухни или из своей спальни.

— Да, конечно, понимаю… Знаете, для девушки это непросто… Ну если только на недельку… Но лучше спросить у нее самой…

— Разумеется, я заплачу, — добавил я.

— О, вы знаете, не в деньгах дело, мы ведь сейчас не нуждаемся. Но она с удовольствием заработает на карманные расходы и купит себе какую-нибудь мелочь.

«Конечно, мерзкая лгунья», — подумал я.

Она позвала Мирну; все это напоминало сговор о помолвке, курам на смех. Та села, спросила «что?», будто не представляла, о чем речь. Она великолепно играла свою роль. Тетка ей все объяснила, сказав, что молодому человеку, который был столь любезен с ними, нужно сделать одолжение. На три секунды Мирна притворилась, что размышляет, проговорила: «Ну… ну…», потом улыбнулась мне и сказала: «Если на неделю, тогда ладно…»

Она попросила подождать минутку: надо собрать вещи. Я выпил кофе, предложенный теткой. Теперь та болтала без умолку, все про их беды, про то, что они узнали, что их дом в деревне разрушен, что накануне ее сын нашел работу помощником механика у владельца гаража, очень сурового, но, в сущности, славного человека, который научил бы его, малыша, чему следует, по-мужски, навалял бы ему по одному месту.

Мирна пришла с чемоданом, попрощалась с теткой, мне уже не сиделось на месте. Я встал, взял чемодан, тетка проводила нас до двери, сказала Мирне, что, может быть, навестит ее на недельке, я пылко и смиренно поблагодарил тетку, от чего она зарделась. Мы спустились по лестнице, и уже в подъезде Мирна повернулась ко мне и тихо спросила:

— Ты… ты ведь не убьешь ее?

Я не знал, что ответить, и промолчал.

Она не промолвила ни слова до самого дома.