Совершенный выстрел

* * *

Первые два дня показались каникулами. Она смеялась, разговаривала. Мы сходили к морю, поели сладкой ваты, выпили на берегу кофейку, сходили в кино. Вечером Мирна стряпала и ухаживала за матерью.

Настоящая увольнительная: два дня я не прикасался к оружию. Мирна выглядела счастливой оттого, что обрела прежний город; иногда я брал ее за руку, то на пляже, то в кино, она не реагировала, и я не почувствовал никакой скованности.

На вторую ночь я не смог заснуть. Я вертелся с боку на бок, перед глазами снова возникала та женщина из деревни, ее промежность, в ней — Зак, и тогда я представлял себе Мирну, то с оружием, приставленным к лицу, то без него, я представлял, что она не сопротивляется, поскольку доверяет мне, но я не хотел об этом думать, непонятно почему, но мне тоже было стыдно. Мне больше нравилось воображать, как она лежит на деревенском столе вместе с Заком, как я несколько минут наблюдаю за ними перед тем, как подойти и убить его, как ловлю наполненный благодарностью взгляд трепещущей Мирны, ноги ее сжаты, руки сложены на обнаженной груди.

Так прошло несколько часов. Посреди ночи я не выдержал. Встал и пошел на балкон глотнуть свежего воздуха: я знал, что иду туда посмотреть, как она спит. Сквозь жалюзи я видел ее — такую белую, спокойную, лишь легкое дыхание и запах сна доносились из ее спальни, ночь была безлунная, почти ничего не разглядеть. Я мечтал прикоснуться к ее коже, руке, проникнуть как призрак под ее простыню.

Чем дольше я там стоял, тем больше ощущал себя разочарованным, отринутым; мне пришло в голову взять винтовку и подняться на крышу, но в глубине души не очень-то хотелось. Несколько минут я послонялся туда-сюда, потом вернулся в кровать и машинально освободился от этого дурацкого напряжения.

На рассвете мне неожиданно приснился кошмар. Я даже не понял, что заснул, и он показался мне жуткой реальностью: будто я голый лежу на Мирне, мы целуемся, бедром я чувствую ее нежную кожу, живот. Внезапно ее лицо начинает меняться, разлагаться, вся кожа покрывается кровоподтеками, следами от ударов; прямо на лбу зияет ужасная рана, тут я почувствовал, что подо мной что-то шевелится, копошится; я знал, что сам виноват в этом преображении, что это я превратил ее в труп, но ничего не мог поделать. Я в ужасе оттолкнул ее и обнаружил, что из ее кишок выползают десятки белых извивающихся червяков, похожих на огромные липкие личинки. Я закричал и внезапно проснулся весь в поту.

Когда страх прошел, я вспомнил крики матери по ночам. Что же ей виделось во снах? Я чувствовал себя старым и немощным, и лишь обнадеживающий утренний свет, проникающий через окно, помешал мне дальше горевать о своей судьбе.

Потом целый день я был в напряжении, будто мне не хватало чего-то, но чего — непонятно. Я не знал, о чем говорить с Мирной, мне хотелось поведать ей всякие истории о войне и сражениях, но ощущал, что она наверняка не захочет их слушать. Я бы с удовольствием рассказал ей мой утренний сон, но это было невозможно. День тянулся бесконечно, мне нужно было чем-нибудь заняться, надо было вернуться на фронт, на позицию или на крышу. Мирна заметила, как я слоняюсь из угла в угол, и в конце концов предложила:

— Хочешь, прогуляемся? Ты вроде нервничаешь?

Я согласился, мы вышли. Дул сильный приятный ветер, небо слегка затянуло. Мы доехали на такси до морской линии фронта, волны выбрасывали почти до асфальта легкую, невесомую, похожую на изморось, пену. Солнце еще палило и, пробиваясь сквозь облака, красило горизонт в цвета апокалипсиса. На юге поднималась колонна черного дыма: либо горели шины, либо машина взорвалась.

У заграждения на перекрестке я поприветствовал товарищей, один из них участвовал в горной экспедиции. Мы немного прошлись молча вдоль моря, затем Мирна спросила:

— Думаешь, война еще долго продлится?

— Не знаю. Возможно.

— Такое ощущение, что никто не хочет уступить. Чтобы все прекратилось, нужно, чтобы все умерли.

Я улыбнулся: в сущности, она была права.

— Или чтобы кто-то победил, — добавил я.

— И ты будешь воевать, пока война не кончится?

— Да, наверное. Кто его знает… Если только что-нибудь не изменится.

Я не понимал, что могло измениться, но больше ничего не сказал.

Она остановилась и посмотрела мне прямо в глаза.

— Войну придумывают такие люди, как ты.

Я слегка удивился, в ее взгляде сквозило презрение.

— Ты хочешь сказать «ведут». Эту войну развязали те, что по ту сторону.

Она пожала плечами. Совсем еще ребенок, ничего не понимает. Она снова зашагала вперед.

Ветер крепчал, постоянно набрасывал ей волосы на лицо. На море начали вспыхивать молнии.

— Пойдем домой, пока гроза не началась.

Не дав ей времени ответить, я взял ее за руку, чтобы вывести на дорогу, она вырвалась и высвободила руку. Я поймал такси, которое довезло нас до дому ровно в ту минуту, когда упали первые капли.

Небо потемнело, загрохотал гром. Полил сильный дождь, настоящий ливень, я сел на балконе ближе к стене, чтобы не намокнуть. Улица превратилась в реку, стремнину, от земли поднималась невероятная влажная свежесть. Порывы ветра закручивали потоки дождя в колонны крошечными вихрями, каждые пять секунд молния рассекала тучи, казалось, что гром никогда не замолкнет.

Мать начала кричать и завывать под ритм бури. Я слышал, как Мирна пытается ее успокоить, ничего, ничего, это всего лишь гроза, послушай, идет дождик, это всего лишь гроза, и она действительно успокаивалась, крики затихали, а потом раскаты грома возвращались, и в ужасе она снова принималась испускать леденящие вопли бесконечного отчаяния.

Неожиданно гроза грянула с удвоенной силой. Машины медленно плыли по улице — в дверцы почти заливалась вода, — погружались в выбоины, выплескивая на тротуары огромные волны, которые доставали до стен. Дождь хлестал такой мощный, что даже под крышей я наполовину промок. Город умывался, освобождался от пыли и грязи, вода счищала следы крови, скрывала дыры от снарядов, отмывала от пыли листву на деревьях, развешивала по небу сверкающие отблески света, будто электрические гирлянды, а в голове стучало «дождик, дождик, дождик дал и могилу, и кристалл» или что-то в этом роде, песенка или почти забытое стихотворение с мелодией дождя, беспорядочной и завораживающей.

Гром удалялся, и мать перестала кричать, она стонала под ритм ливня, хлещущего по стеклам, может быть, под ту же песенку, что звучала у меня в голове, а может быть, она меня и научила; в этой песенке было что-то о ребенке, зовущем маму, я никак не мог вспомнить, что именно; детство иногда зовет нас, внезапно нас хватает. Я боюсь грозы, подумалось мне, я, видимо, в детстве пугался грозы, и мать повторяла мне: «Дождик, дождик, дождик дал» — и рассказывала о драгоценностях княжеских дочерей, об их стеклянных побрякушках, позвякивающих, когда те плясали по лужам; мы ведь ничего не забываем: все покоится где-то в глубине, но может выползти в любую минуту, в том числе и оборотни.

Мирна подошла к балкону, смеясь, позвала меня: «Иди домой, вымокнешь!»; я услышал, что ее голос повеселел от грозы, ей приятно было сидеть под крышей, видеть, как разбушевался дождь, она тоже понимала, что город скоро засверкает, очистится, что деревья вновь станут ярко-зелеными, море окрасится в лиловый, словно ограбив бегущие облака.

На улице ветер кружил и дул порывами, добрасывая до балкона шквалы капелек, стегавших меня по лицу. Вода текла с меня ручьем, и было ощущение, что буря тоже вымыла меня, вычистила, успокоила.

Мало-помалу гроза ушла. Дождь уже не был таким проливным, частым, мерным. Мирна подошла к балкону, с улыбкой на меня посмотрела, я вымок с головы до ног. Водосточные трубы превратились в водопады, воздух стал свежим и чистым.

— Ничего себе гроза. Твоя мать уснула, она утомилась от страха.

— Смотри, еще лупит.

Мне хотелось, чтобы она встала рядом, но она предусмотрительно осталась на пороге, наверное, чтобы не замочить туфли.

Я вошел в дом — вытереться и сменить одежду.

Вода из душа лилась горячей, чем вода с неба, и пар постепенно заполнял ванную. В точности как летом, как влажной, душной летней ночью, и я снова увидел маяк, крошечный пляж у подножия скал, Зака и подумал обо всем, что дала нам война, и обо всем, что она отняла. Я снова увидел его у себя на мушке в горах, измотанного, с закрытыми глазами, потом в деревне, я представил себе, как ночью он замышляет прошить меня очередью. Я снова увидел нас обоих у заграждений, на стоянках, в солдатских столовых, увидел, как мы в укрытии часами режемся в карты, едим бутерброды в каком-то разрушенном здании. Ты обучил меня войне, подумал я, ты обучил меня всему, что мне известно о страдании и восторге. Я медленно вытирался, и мне не очень хотелось выходить.

Я принял душ, было примерно восемь вечера. Я смотрел, как Мирна чем-то занимается, то ли готовит ужин, то ли убирается, юбка доходила ей до колен, на ней была зеленая кофточка без рукавов. Икры — тоненькие, в обхвате почти как моя кисть. Я смотрел на нее со спины и видел, как ягодицы двигаются у нее под юбкой.

На улице еще лило; время от времени Мирна чувствовала мой тяжелый взгляд и оборачивалась, мы смотрели друг на друга, и она как ни в чем не бывало снова принималась за работу.

После ужина мы что-то посмотрели по телевизору, не помню, что именно, и Мирна отправилась спать. Дождь не прекращался.

«Дождик, дождик, дождик дал и могилу, и кристалл», — подумал я.

«Над младенцем в колыбельке наклонился и дышал», — подумал я.

Я остался сидеть в гостиной, в полной темноте, и слушал, как капли стучат по стеклу. Они падали — кап, кап, кап — тихо, мерно, мелодично. Я открыл окно на балкон, водосточная труба выплевывала тонкий ручеек, текущий по невидимому кафельному склону до решетки посреди террасы. В комнате Мирны свет был погашен. Сердце забилось сильнее. На улице я почти замерз, легкий осенний ветер с дождем заставил меня поежиться. Ее окно было закрыто. Я вернулся к себе в комнату, схватил пистолет с ночного столика. Крепко-крепко его сжал, пока не побелели пальцы. Попробовал глубоко подышать, чтобы успокоиться, подышать, подышать. Приставил дуло к лицу, сильно прижал его, через щеку челюстью почувствовал металл. В ухе засвистело.

Я тихо открыл дверь к Мирне, немного постоял на пороге с оружием в руке, на секунду подумал, что было бы проще убить ее прямо сейчас, я услышал ее частое испуганное дыхание, понял, что она не спит, что, наверное, она увидела мою тень в дверном проеме. Я услышал ритм собственного сердца, в ухе перестало свистеть, я подошел к ее кровати. Она лежала на спине, вцепившись пальцами в простыню, и смотрела на меня глазами, похожими на два шарика, наполненные молчаливым ужасом. Она свернулась калачиком и прижалась к стене, я присел на кровать, хотел сказать «не бойся», но не мог вымолвить ни слова. Я погладил ее лицо, она вся дрожала, ее глаза тоже начали дрожать, она зажмурилась так, что из них скатились две слезинки, изо рта раздался слабый стон. Я нежно отцепил руки от простыни, которую отодвинул дулом пистолета, она принялась отбиваться ногами и кричать, я закрыл ей рот рукой и увидел ее белые трусики ниже майки, ее ноги, я ласкал ее шею и грудь, вокруг меня все поплыло, будто я теряю сознание, я видел ту женщину из деревни, видел почти голую Мирну, еле различал ее голос, полный слез, раздирающий словно ножом, кричащий «пожалуйста, пожалуйста, нет, пожалуйста», я сорвал трусы пистолетом, она отбивалась, колотила меня, я старался дотронуться губами до всего тела, я почувствовал пальцами ее промежность, она выгнула спину, пронзительно крича, она была невероятно живая, но внезапно застыла, будто парализованная, и только стонала, потонув в страхе, а я нежно гладил ее лицо в ритме волн, кровавых, мучительных, восторженных, я как в прицеле видел так близко ее лицо, крепко зажмуренные глаза в слезах, и каждое мгновение было подобно траектории, детонации, пуле, которая в нее попадала, силой, отбрасывающей меня в эпицентр взрывов, криков; я не хотел потерять ее, причинить боль, я тоже стал задыхаться, я сильнее сжал ее в объятиях, выпустил пистолет, взял ее лицо в ладони — в руках я держал ее тоску, которая заполонила меня, обрушилась на меня дождем, тоскливая боль пронзила мои чресла, и тут внезапно снова наступила ночь, тихая и тревожная. Наши сердца бились, она плакала, беззвучно плакала, а у меня в голове назойливо шумела бьющая по ставням вода — «дождик, дождик, дождик», Мирна не пыталась больше спрятать свое тело, запах, живот, она повернула голову к стене, я слышал, как она стонет, и каждая слеза, каждое всхлипывание разрывали меня, а я ничего не мог поделать, мне захотелось обнять ее, она отворачивала от меня лицо, вокруг была полная темнота, видимо, там, в другом мире, погасла лампа. Я прижимал ее к себе и ничего не чувствовал, я пытался что-то сказать, поговорить, прервать это молчание и страх, но ее тело было словно преградой, горой непреодолимой тьмы. Я почувствовал, как на глазах выступили слезы стыда и тоски, но я не знал, как их выплакать, соприкосновение с ее кожей отвращало меня и опьяняло, она виделась мне так, будто я преобразил ее в нечто сгнившее, в некий дрожащий и хрупкий осенний цветок.