Чудо, тайна и авторитет

R. прошел назад к красному углу и вернул ножи в вазу. Опять застыл перед иконами, но больше не крестился, не говорил — просто стоял. Потом наклонился. Коснулся лбом иконы Богоматери, точно прося благословляющего или успокаивающего поцелуя. Смотреть на все это было невыносимо. К. зажмурился. Колени задрожали.

— Иван Фомич, Иван Фомич! — Призрак еще подергал его за локоть, потом, развернув к себе, тряхнул за плечи. — Ну что с вами такое, что вы себе выдумали?.. — Голос звучал все более нервно. — Это нам не вовремя, это вы рискуете, вы…

— Он знает, кто я, — все-таки прошептал К. вслух, не сводя глаз со спины R. — Знает, просто скрывает. Как я скрывал…

И все еще не мстит.

— Да с чего вы решили? — искренне, казалось, удивился призрак, стрельнул глазами в пол и, убедившись, что К. по-прежнему на паркете, закудахтал пуще прежнего: — Тише, тише, успокойтесь!

— Я спокоен… — пробормотал К. В этой оглушительной пустоте ему так и чудилось. Сил впадать в отчаяние ведь не осталось. — Более чем…

— Нет, вы не понимаете, вы же мне все рушите, вы воплощаетесь, а нельзя! — бубнил дух.

— Он ненавидит меня! — К. едва слышал, все хуже понимал, отчего призрак так суетится, да было и без разницы. Дернулся: — Это в мои инициалы он бросает ножи, он…

— Да если и так, скажите еще, что вы не заслужили! — оборвали его. — Что вы не искали подтверждения своим грязным глупостям, что вы ему в первый же день службы в ножки упали! — Призрак сощурился, опять легонько его тряхнул. Тревога во взгляде сменилась все той же желчью. — Но вообще-то, — он даже скривился, — я имен не слышал. Вы не единственный гордый владелец буковки «К» в вензеле, не драматизируйте!

Он не понимал. Или издевался. Второе было больше похоже на правду.

— Заслужил, — горячо шепнул К. Именно это слово отрезвило его не хуже оплеухи, заставило сбросить оцепенение и поднять глаза. — Вы правы, заслужил, но меня другое потрясает. Господи, чего стоит ему держаться, каждый день быть на грани убийства?

— Иван Фомич, это…

Но было без разницы, чем он ужалит, было без разницы все. Лицо горело.

— Как мне теперь…

Он осекся: R. опять вдруг обернулся и впился взглядом в их фигуры. Вдобавок на этот раз он, кажется, прислушивался. Призрак, охнув, приложил пухлый палец к губам:

— Уходим, любезный мой, а то как бы не было все же проблем. Да и дел полно…

— Кто здесь? — спросил R. и опять медленно потянулся к ножам. — Кто?!

К. подскочил, услышав в голосе знакомый предостерегающий рокот. «Поймаю…» Клинки залязгали хищно в своем гнезде, просясь на волю.

— Доигрались! — всплеснул руками призрак, а в следующую секунду судорожно сдавил окровавленную ладонь К., прошил ее зудом и жаром. — Быстрее, быстрее, будем, значит, по-гоголевски!..

— Кто здесь?! — рявкнул R. громче, прищурился и в несколько секунд оказался с ножом на середине комнаты. Шарахнувшись от него, К. едва не упал навзничь. — Покажитесь! — Он принялся всматриваться в углы, тень его заплясала волком.

— Рождество, Рождество-о! — козлиным голосом пропел призрак, щелкнул пальцами, и над хвойным букетом снова весело заплясали желтые светляки, сразу дюжина.

— С Рождеством Христовым, барин! — тонко, словно десяток мертвых детей, поддакнули цепи.

R. отвлекся, уставился на ветки, а призрак в ту же секунду взмыл в воздух пушечным ядром.

Он стремительно, совершенно не разбирая дороги, пролетел к окну, поленился распахнуть его дуновением — и просто потащил К. сквозь заиндевелое стекло. Оно зазвенело; К. почувствовал давящее сопротивление, но, к счастью, окно выпустило его и даже не разбилось, лишь долго еще дребезжало, ругаясь незваным гостям вслед. Поднимаясь в темное небо, все выше увлекаемый мерцающим спутником, К. никак не мог прогнать этот дребезг из ушей. Но постепенно его сменили стук собственного сердца, шелест метели, веселый лязг металла и премерзкое хихиканье: призрак явно был доволен случайной каверзой.

— Слишком все же серьезен-с, — заметил он, зависнув в вихре снежинок и вытерев лоб. — Нельзя так жить. С таким, цитируя любимого моего хозяина, адом в груди…

К. вцепился мутным взглядом в белые кремлевские башни — далекие, но отлично с высоты видные. В эту минуту, пусть и паря в воздухе, он действительно ощущал себя… Как сказал призрак? Воплощенным. Все сильнее мерз, в лицо бил снежный ветер, а распоротая ладонь пульсировала. Скорее всего, не держи его так крепко чужая рука, он полетел бы на московские мостовые камнем. Мысли в голове роились именно такие — каменные.

От решения он, конечно, не отступился: пойдет за духом, куда бы тот ни повел. Доищется до правды о Василиске — и объяснится с тем, кого оклеветал. Вот только все дальнейшее виделось теперь окончательным; идея перевестись, скрыться с глаз R. превращалась в бесповоротное решение. Нельзя его мучить. Хватит. Остаться должен один из них, и пусть это будет лучший начальник за последние годы. Куда ехать-то? В Петербург, где сыщиков, говорят, хоронят, в отличие от более-менее спокойной Москвы, каждую неделю? Пусть, этого-то он не боится, не из хрусталя сделан… но Нелли? Поедет она с ним? Поймет? Чтобы поняла, придется признаться от начала и до конца, в гадком поступке и всех последствиях. Сложно… Нелли образованная, эмансипированная. Интересуется полицейской и вообще разной мужской работой, понимает больше, чем многие. И понятия о чести у нее рыцарские; однажды она даже из-за какой-то обиды устроила в пансионе фехтовальную дуэль с такой же прогрессивной сверстницей. Возможно, именно поэтому перспектива рассказать Нелли об Осе, точнее, о том, как Оса закончил, виделась ужасной. Нелли могла и не захотеть связать с насекомым судьбу. И все же он это сделает — расскажет. Если будет все хорошо, они поедут в столицу вместе и обоснуются в лучшей барской квартире где-нибудь на Невском, а там, может, вина и забудется. Если нет, что ж, кара хотя бы заслуженная. Одиночество, как у R. Но пока…

— Куда теперь, дух? — решив не отвечать на последние услышанные слова и, упаси боже, не спрашивать о таинственном хозяине, поинтересовался К. — Думаю, я… готов.

Призрак взбодрился, даже просиял.

— Как же куда? За истиной! Но сначала… — тон его стал вдруг совсем игривым, точно он сбросил лет двадцать, — проветрим-ка вашу головушку, выгоним беду! Айда!

И снова он без предупреждения сорвался с места, утянув К. за собой. Свистнул снег, рухнуло небо; опускаясь все ниже, они помчались вперед, сквозь плотную белую завесу метели. Быстрее, быстрее, под бесконечное лихое «Айда!», звенящее всюду, — точно Москва откликнулась давнему другу, распахнула красочно-морозные объятья.

Гикнув, призрак крутанулся вокруг своей оси, и у К. напрочь выбило дух. Спустившись, они заскользили вдоль Софийки, ярко освещенной Рождественки, Кузнецкого. И казалось, даже стань они — два летучих незнакомца, два зыбких снежных вихря — вдруг видимыми, никто не обратил бы на них особого внимания. Москве и москвичам было не до того: всюду верховодил праздник.

Двери и фасады были все в витражных фонарях и венках; редкие бездомные ели — в шарах и гирляндах; лошади — в вышитых попонах и бубенцах. В витринах лавок на первых этажах выставили все самое красивое и вкусное; люди в броских, а порой чудаковатых нарядах мелькали то в окнах, то на крыльце. Из-за быстрого полета все это смазывалось в пестрые полосы, но то и дело К. выхватывал отдельные образы. Ряженая компания, вывалившись из особняка, забирается в тройку — ехать с визитом. Маленькая девочка, хлопая в ладоши, любуется елкой. Важный повар вынимает из печи румяный, сытно пахнущий пирог в форме щуки. Влюбленные целуются на морозе, никого не стыдясь. А потом все это совсем слилось в нарядную молнию — и вот уже К. с призраком очутились все в том же Неглинном проезде, через него — на знакомой Петровке. Щеки уже кололо морозом. Зато снова получилось дышать.

Снег плясал, искрил. Всех встречных, кто ему нравился, призрак щедро осыпал то цветными бликами, а то и всамделишными рублями, самоцветами и сластями. Звенел церковными колоколами и сосульками на крышах. Дышал на окна, вырисовывая зáмки, павлинов, русалок. К. он волок за собой, точно маленькая баржа, через все препятствия. Зато успокоилась от ледяного полета рана на ладони. И мало-помалу зрелища захватили.

Безумно хотелось заглянуть и к Нелли, увидеть ее хоть мимолетно, а если бы вдруг позволили — оставить записку с извинениями. Мол, опоздаю или, возможно, вовсе не приду, а если приду, то в самом взмыленном затрапезном виде. Но к L., по всей видимости, было не по пути; дом их, похожий на маленький луарский зáмок, мелькнул и исчез в пелене. Вскоре К. понял, куда так стремится призрак: Петровка сменилась Каретным; мимо понеслись низенькие, но неизменно пышные особняки. Сердце, успокоенное было видами чужих радостей, пуще прежнего зашлось, едва показались за черными деревьями белоснежные совы-стражи. Дух опять вильнул резко вверх, дергая К. за собой. В дом он, похоже, решил проникнуть новым способом — через крышу.

К. поначалу ужаснулся подобной авантюре, вспомнив о своем воплощении. Но, дымоход они одолели легко; из неразожженного камина вывалились даже без облачка золы; приземлились сразу на ноги. Волшебство. Чудаковатое чародейство, от которого опять зазвенело в ушах, но все равно захотелось отряхнуться.

— Voila! — изрек призрак не без бахвальства, разве что не кланяясь, и теперь уже К. невольно шикнул на него. — Да что вы сразу… успокойте нервы, батенька, праздник! В некотором роде, пусть даже, так сказать, и не для вас…

И откуда в беспощадном этом мучителе грешников столько обормотства! К. не ответил, продолжая опасливо стоять без движения, едва дыша. Впрочем, юноша, к которому они бесцеремонно ввалились, не сделал и шагу в их сторону, вообще не заметил никаких гостей. А вот К., едва узнав высокую хрупкую фигуру, с трудом сдержал возглас удивления. К нему… но почему именно к нему, а главное, почему в такую минуту? От места этого, особенно после недавнего — или очень давнего? — визита в обществе старика-инквизитора, он мог ждать исключительно самых ужасных открытий.

D. стоял спиной, у зеркала, и, видимо, одевался к балу. На нем были уже рубашка, брюки и жилет; он только что накинул фрак — сильно приталенный, с длинными фалдами, из винной ткани, расшитой золотисто-черным цыганским узором. Как обычно, возмутительный эпатаж на удивление хорошо смотрелся. Может, черные брюки и черный жилет — еще один бунт против господствующей моды на светлое — уравновешивали таборную пестроту фрака, а может, дело было в самом D.: в каждом движении его нервных пальцев; в каждом легком повороте, каким он оценивал вещь то сбоку, то сзади. Все в нем, даже некрупные, но звонкие золотые серьги, казалось абсолютно естественным, как естественны, несмотря на яркость, шкура леопарда и оперение ары. Юноше шли даже волосы до середины шеи, знакомо расчесанные на пробор по моде молодого Листа. Они разве что не пожелали выпрямиться, упрямо и пышно вились, падая на лоб… К. давно заметил: D. тщетно добивался той самой картинки раз за разом. Но сейчас видеть дикий образ, неуловимо стремящийся к другому, мягкому, из прошлого, было очень тяжело.