Чудо, тайна и авторитет

10 месяцев назад

Вернисаж Рисующего Дворянства организовал граф, сняв огромные барские апартаменты на Петровке. По собственным словам, мысль он лелеял давно, и вот наконец решился. «А то что же, в моем доме произрастают целых два художника, грешно и дальше медлить!» — заявил он позже не без гордости. Под двумя «произрастающими» художниками он подразумевал, конечно же, себя

и юного D.

И вот в одну светлую мартовскую субботу граф созвал в этот дом всю московскую знать, хоть как-то причастную к кисти или карандашу, каждому отвел место в просторной зале, и в своих уголках гости разместили по несколько работ: можно было привезти до десятка. Вернисаж получился веселым и — что впоследствии особо отмечали газеты — прогрессивным: граф презрел любую сюжетную и техническую цензуру; не разграничил художников и художниц; единственное, в чем проявил строгость, — в возрасте участников: все должны были быть не младше четырнадцати лет. Сборище вышло разнообразным; гостям было на что посмотреть, и в целом у москвичей остались приятнейшие впечатления. Позже моду на подобные творческие мероприятия подхватили, да и сам граф повторил вернисаж еще дважды; собирался повторять и позже.

Он, наверное, волновался за успех детища: вдруг никто не придет, вдруг художники, включая его самого, так и будут стоять одиноко перед плодами своих трудов? Поэтому они с графиней позаботились о своевременных приглашениях, разослали их уже за пару недель до назначенной даты, пообещали всем праздник не только глаз, но и желудка: легкий фуршет весь день, для самых стойких — ужин в римском стиле по окончании. Набирая резерв гостей, граф, похоже, вспомнил и о связях, которые почти уже не поддерживал. Почему иначе любезнейшее приглашение получил и Иван?

В Совином доме он к тому времени бывал разве что на дни ангела хозяев, на Пасху да заезжал иногда в Святки. Даже если он встречал графа, графиню, Lize или юного D. на чужих вечерах, беседа завязывалась не всегда: казалось, близнецы не совсем одобряют новую Иванову стезю. Это можно было понять: дворян в полиции ждали, как и в старые времена, принимали с охотой, все силы готовы были приложить к их подготовке и обучению — а вот сами они туда не шли, считая подобную работу грязной, нервной и совершенно их недостойной. И ладно бы занять какую бумажную должность, пересидеть для выслуги, но чтобы начинать простым вольным агентом, потом простым же штатным и только потом дослужиться до надзирателя, да еще в таком новоявленном, рискованном, зыбком с точки зрения методов и обязанностей деле, как специализированный уголовный сыск… никто и слова Ивану не говорил, брезгливую жалость он скорее ощущал интуитивно. Порой мерещились ему и иные оттенки чувств, вроде опаски, с коей к полиции вообще относились многие, независимо от сословия. Но домыслы эти он гнал.

Так или иначе, на вернисаж он решил заглянуть, благо, суббота выдалась без срочных рывков в часть. Не то чтобы хотел сделать приятное графу, а может, и хотел — вопрос занимал его самого. Ему исполнилось недавно двадцать семь; он не нуждался больше в старших друзьях — так он себе твердил. И все же сентиментальная ностальгия взыграла; вспомнились вместо мрачных страниц самые светлые: как после лекций вбегал в Совиный дом с холода, забывая вытереть ноги; как Оля, хихикая и кокетничая, забирала его шапку; как графиня, кутаясь в домашнюю горжетку, сама выходила навстречу и сообщала, что интересного приготовили Сытопьяновы. Как рады Ивану были на балах, несмотря на поношенный фрак; как граф впервые показывал ему рисунки; как ловко играла на фортепиано Lize и как в хорошем настроении делилась конфетами… ничего не поделать: дом, пусть и позади оставленный, есть дом.

Иван прибыл в разгар дня и изумился количеству людей. То ли граф наприглашал гостей с огромным запасом, то ли сделали свое дело газетные объявления — но художники и художницы не скучали. Их тоже собралось немало: дюжины две, а то и больше. Разместились с некоторым трудом, тесновато и совершенно вразнобой.

На самом входе пухлый скотопромышленник S. хвастался аппетитными охотничьими натюрмортами со всевозможными утками, кабанами и винными кувшинами. Сразу за ним был отставной капитан P. с весьма впечатляющими кавказскими пейзажами. Еще дальше стояла незнакомая, немного болезненного вида барышня всего с тремя, зато огромными и удивительно выписанными полотнами: на одном расхристанные американцы сражались за независимость с англичанами в кровавых мундирах, на втором рыцари в голубых плащах обороняли Иерусалим от арабов, а на третьем чудесные француженки с пылающими взглядами шли на Версаль[13]. За барышней терялся подросток F. с крайне уродливыми, но выразительными портретами генералов 1812 года; дальше судебный пристав U. представлял библейскую живопись в католическом стиле; за ним эпатажные сестры Ch. развернули фантасмагорию: в их бытовых сценках были сплошь люди с головами зверей.

Пройдя примерно половину вернисажа, Иван нашел графа. Тот себе не изменил, холст и масло за минувшие годы не полюбил, пришел с графикой. Иван не заметил в его манере и репертуаре ничего нового: все те же трепетные эльфы на цветках; хрупкие пажи, дремлющие на привале у ног величественного короля; принцессы — в них, кстати, узнавался кое-кто из государевой семьи. Была и давняя Мария-Антуанетта — стояла простоволосая и потерянная на эшафоте; беззащитные ключицы ее выделялись резкими росчерками. Иван впервые задумался о том, что вообще-то казнили французскую королеву отнюдь не столь юной; было ей уже больше тридцати. Впрочем, вряд ли у графа мог наличествовать такой пробел в исторических знаниях; скорее он пытался запечатлеть ее душу, или свое от нее ощущение, или еще что-то подобное.

На следующей работе, рядом, был мальчишка, тоже во французской старомодной одежде. Он лежал с раскинутыми руками, на сбившейся постели, скованный явно болезненным сном, приоткрыв тонкие губы, точно ему не хватало воздуха. Рваный воротник обнажал хрупкую шею; по подушке стелились аккуратно заштрихованные локоны — точно нимб мученика. Иван вздрогнул, даже застыл. Граф заметил, как он впечатлен, скупо улыбнулся и спросил, прокашлявшись:

— Что, Ваня, красиво?.. Привет тебе!

— В некотором роде, — пробормотал Иван. От «Вани» он отвык, к нему перестали так обращаться лет шесть назад, сказав: «Большой уже». Да и сам он поздоровался с графом, разумеется, по имени-отчеству. — Новая? Что за сюжет?

— Не сюжет, а буквально сюжетище, титаническое усилие! — Улыбка графа стала чуть шире, за яркими губами блеснули зубы. Похоже, он был крайне доволен интересом к работе. — Кошмарнейшая метафора всей несправедливости к маленьким. Это, знаете ли, дофин, ее, — он махнул на Марию-Антуанетту, — наследник, которого революционная шваль заперла в башне. Удивительно стойкая душа: они его и в свой кровавый бунт вовлечь пытались, и морили, и истязали, и били — а он не сдался, самому Робеспьеру не сдался. Превратили его в итоге в дикое полумертвое существо, чего только с ним не делали… — Лицо его дрогнуло, рука опустилась. — Страх, большой страх, но прекрасное же, прекрасное создание, а?..

— Страх, — повторил машинально Иван, и с языка слетело: — Выплеснули, да?

Граф замялся, несколько секунд просто глядел на него, точно колеблясь, стоит ли так обнажать душу. Наконец хмуро кивнул, вспомнив, видимо, что перед ним не кто попало, но сам Оса, с которым связывают его особые обстоятельства.

— А можно и так сказать, Ваня. Что-то выплеснул. Давно вынашивал. Ух, мне бы к этому мальчику, пока он был еще жив… — Опять он махнул рукой, но уже в никуда, и с усилием вернул бодрый тон: — Его, кстати, представляешь, трижды уже хотели купить, но я не продал. Мать его продал, эльфов всех продал, а его нет, не продам… — Заметив недоумение Ивана, граф пожал широкими плечами. — Ты не знаешь, видимо, я забыл написать. Вернисаж с продажей, тут много кто покупает картины: и друг у друга, чтоб любезность оказать, и из искренней эстетической любви, я вот взял… — он кивнул на болезненную барышню, — себе американцев, нравятся мне американцы, славный народ, повешу в библиотеке… — Темные глаза его быстро обвели залу. — Но ни у кого столько не берут, как у нашего юного друга, вон он, в окружении, завидно даже!

Граф говорил о D.: черная его макушка и яркий дневной пиджак действительно мелькнули в дальней толпе. Иван кивнул и фальшиво воскликнул: «Я как раз его искал!» Под этим предлогом он хотел просто раскланяться, но не потребовалось: к графу подошли еще посетители и отвлекли расспросами об эльфах. Иван отошел с немалым облегчением: понял вдруг, что утомился и растревожился от вроде бы пустого разговора. Опять полезли дурные воспоминания; перед глазами все стояла работа с плененным мальчиком… Иван обернулся, но за полминуты уже весь закуток графа забился людьми; дофина загородили. А вот вокруг D. образовалась временная пустота.

Иван поколебался — и пошел в угол, где юноша обосновался, заняв с полотнами довольно большое пространство. Стоял он сейчас спиной, поправлял одну из работ — море, на котором блестела лунная дорожка, сделанная явно из разбитой елочной игрушки. Воду усеивали обломки погибшего корабля, но, несмотря на это, пейзаж выглядел мирно, буквально элегически.

— Андрей! — Иван негромко окликнул его по имени, как звал в детстве.

D. обернулся, скользнул по нему долгим тяжелым взглядом и наконец все же кивнул со слабой улыбкой: узнал и уверил себя, что новый гость опасности не представляет. Посмотрев во внимательные эти глаза, следящие за каждым движением, Иван вспомнил детское: «конопатого Ванечку», или как там D. его обозвал? Благо, неприязнь вроде осталась в прошлом. При встречах юноша был вежлив, а иногда даже дружелюбен. По поведению его, по беседам к тому же чувствовалось: профессию Ивана он, в отличие от дяди и матери, уважал. Вот и теперь, пожав руку, он сразу спросил своим приятным низковатым голосом, не без любопытства:

— Что делаете здесь? Трудитесь, ловите кого-то или так?

— Так…

Иван подошел. Узор на пиджаке D. был словно с жостовского подноса: цветы, листья и гроздья рябины. Иван, как обычно, постарался не уделять наряду слишком много внимания и скорее сосредоточился на картинах. Он смутно представлял, о чем заводить беседу, а если совсем честно, подошел с одной иррациональной мыслью: в очередной раз попытаться убедить себя, что этот юноша… в порядке? Живет как все? Не мучается ничем тайно? Здесь, в светлой зале, в благодушной толпе эстетов, обмануться было проще простого. Пусть же совесть хоть немного помолчит.

— Все можно трогать, — мягко сказал D. ему в спину. — Точнее, конечно, лучше не надо, наверное… но многим хочется!

Работы, все до одной, пытались вырваться на свободу: покалывающая ладонь стеклянная крошка на воде; танцующий индеец с настоящими перьями на ритуальных одеждах; солдат, занесший над врагом винтовку с иглой-штыком, явно швейной. Руины немецкого замка были частично из битого камня; купола Троицы в Листах — из настоящих, чуть подкрашенных скелетированных листьев; Христос, искушаемый в пустыне, сиял нимбом из крошечных жемчужин, а беснующиеся вокруг демоны расправляли крылья — мягкие, бархатистые, пачкающие руку чем-то вроде темной пыльцы… не останки ли мотыльков? Точно. Иван невольно отдернулся от этой работы, устрашающей контрастами: жемчуг и мертвые насекомые, раскаленно-светлое небо без единого облачка и щерящиеся морды. От D. это не ускользнуло: он улыбнулся теплее — и знакомо сморщил нос. Позабавился, что сумел устрашить полицейского.