Золи

[тело, выставляя вперед одну ногу. Она смотрит на мерцающие костры, на сигареты, горящие на уровне рта, на движущееся колесо красного света. Я бы, думает она, сожгла все свои слова, только чтобы еще раз попутешествовать по этому воздуху.

Некоторые дети забегают за линию костров по направлению к стене. Откуда они берутся? Как далеко они забежали по дороге? Золи отступает назад и прячет лицо в воротник пальто Свана. Какие слова дети будут говорить обо мне теперь, когда я исчезла?

Высоко над башнями в воздухе качается желтый журавль. Он останавливается на мгновение, позволяя свертку болтаться и раскачиваться в воздухе. Он оседает, затем снова начинает раскачиваться. Золи натягивает одеяло, туго обматывает его вокруг себя и ныряет обратно через забор.

Когда она идет, ей кажется, что она только что натянула на свое тело на кусок колючей проволоки.

Прятаться было частью древнего языка, но сейчас это плохо получалось. Выпал снег, и поля лежали, тронутые фосфорным сиянием. Яркие цвета были легко различимы на фоне снега. Полицейские прибыли на мотоциклах и в фургонах. Они потянулись через поля, развернули экземпляр нового закона, затем с любопытством отошли в сторону, когда Вашенго сказал, что они не хотят идти. Солдаты думали, они легко согласятся. Своя собственная квартира. Отопление. Проточная вода. Все магические лекарства. Они плюнули на землю, а затем проворчали в рации: «Они отказываются идти». Некоторое время спустя старший офицер подъехал на большом черном седане. Он подозвал Вашенго, а затем попросил позвать Золи. Она прикоснулась к паре рожков для обуви над дверью фургона и пошла]

в поле. В полицейских фургонах лаяли собаки. Она села в машину. В салоне спереди назад дул теплый ветерок.

— Мы не пойдем, — сказала она. Щеки у офицера покраснели.

— У меня приказ, — ответил он. — Ничего не могу поделать, будет кровопролитие, — последнее слово напомнило ей одно испанское стихотворение. — Уж кто-кто, а вы-то должны понимать: это лучшие квартиры в стране. Не доводите дело до кровопролития.

Она сидела молча, слово продолжало вибрировать в мозгу. Как непривычно было прикасаться к удобным кожаным сиденьям и слышать это слово отдельно от стихотворения, отдельно от страницы. Кровопролитие.

— Можете поехать с нами, — предложил офицер. Он повернулся к Вашенго, державшему руки перед вентиляторами, расположенными под приборной панелью: — И вы тоже. Посидите с нами, если хотите, товарищ, тут тепло.

Золи пробормотала проклятие по-цыгански и, хлопнув дверцей, пошла прочь от машины. Офицер опустил стекло и провожал ее взглядом. Она чувствовала его удивление даже на расстоянии.

В полях играли дети. Стужа ледяными рукавами хлестала их по губам, будто желая заглушить неумолчную болтовню.

Вашенго подошел и встал позади Золи.

— Мы пойдем, — сказал он. — Без принуждения. Я попросил его отозвать милицию. И собак.

Что-то в Золи замерло. Как будто она исчезла. Она знала, что будет. Вашенго свистнул. Элишка вышла на крылечко своей кибитки и сообщила новости остальным. Дети радостно закричали — они не понимали происходящего и надеялись на приключение.

Снег кружился в белой тишине. Золи подошла к своей кибитке и стала ждать.

Медленные шаги, под сапогами хрустит гравий. По земле проходит тень. Она следит за полетом ласточки из-под крыши башни. Ласточка садится на слеги, уложенные бок о бок на земле. Один рабочий из лачуг высокопарно приветствует ее. Она чует недоброе и слышит за спиной тихое бормотание и приглушенный свист. Поток машин редеет, проходит трамвай. Растрескавшийся бетон уступает место навозу, и башни исчезают.

Местность делается все более редконаселенной, после полудня Золи останавливается в тени старого жестяного навеса.

Она вздрагивает, заметив группу из четырех человек, идущих к ней через дорогу. Постепенно из бесформенной массы вырисовываются силуэты, женский и три детских. Когда люди приближаются, Золи узнает их по походке. Они несут ведра и небольшие свертки, осматриваются в поисках съестного. Дети бегают вокруг женщины, как маленькие темные магниты. Двое скрываются в канаве и появляются снова. Кто-то из них вскрикивает. Фигуры расплываются, как будто она смотрит на них через неровное стекло. Высоко над ними пролетают и кричат гуси.

Один из детей бросается через дорогу к растущим там ивам, трое младших держатся за юбку Конки.

Ужас охватывает Золи и сжимает ей горло. Она постепенно начинает ощущать запах своего тела. Она часто моргает. Запах усиливается, у нее понос, она едва сдерживается.

Конка с детьми подходят ближе. Рыжие волосы, белая кожа, полоса веснушек, как маскарадная маска на глазах и переносице, шрамы на носу.

Первый из них — Бора. Золи слышит цыканье и сразу чувствует плевок на лице. Она не утирает его. Встает, грудь вздымается и опускается, сердце колотится о ребра. В ушах у нее шумит, но никогда она не ощущала такой тишины. Золи стоит неподвижно. Второй ребенок, Магда, подходит тихо, неторопливым шагом. Плевок без звука и яда попадает на плечо пальто. Бормочет проклятие, почти извинение. Золи слышит, как Магда медленно поворачивается к ней спиной — конечно, ведь у нее больная нога. Последний — Порее, старший. Он наклоняется к Золи, и она кожей чувствует его дыхание. От него пахнет миндалем.

— Ведьма, — говорит он. В груди у него хрипит. Плевок попадает точно между бровей.

Снова с дороги доносится крик, призывающий детей. Золи не двигается. Она ждет Конку. В памяти мерцают воспоминания: катание с ледяной горки, озябшее тело укутано, смех под одеялом, все эти детские радости, лед на озере, корзинка со свечами. Спокойствие, думает она, спокойствие. Есть риск потерять опору и свалиться с края. Какого края? Нет никакого края.

Золи открывает глаза. Дорога мерцает в тумане, но нет ни смеха, ни криков, ни плещущегося сзади эха. Она чувствует подтек слизи на шее, утирает его, склоняется к траве и проводит по ней влажными пальцами, которые все еще пахнут детьми.

Конка не плюнула.

Она не перешла дорогу и не прокляла Золи.

Хоть так.

Этого почти достаточно.

Пройдя чуть дальше, Золи останавливается на обочине дороги, наклоняется и трогает консервную банку — каша, ягоды и кусок мяса, все не протухшее. Она подносит пальцы ко рту и чувствует запах детей. «Я не буду плакать. После суда я плакала только однажды. Но больше не буду».

Золи наклоняется за консервной банкой и под ней видит обрубленную монету — Конка носила такую в волосах.

Дни проходят в яростной пустоте. По зимнему небу быстро ползут облака. Снежинки падают на лицо и тают. Золи спускается с крутого берега к ручью. На тонком льду блестит солнце. Листья осоки заключены в ледяные чехлы. Она подходит к воде, снимает сапог, разбивает им лед, разгоняет палкой обломки и трогает ледяную воду пальцами.

Золи с глубоким вздохом погружает в воду лицо — так холодно, что скулы сводит.

Она осторожно снимает носки. Мозоли загрубели, ни один из порезов не нагноился, но то, чем она забинтовала ступню, стало частью кожи. Золи медленно погружает ноги в жгучий холод воды и старается отделить тряпки. Кожа отрывается вместе с ними. Потом над небольшим костром она отогревает пальцы, прижимает лоскуты оторванной кожи к плоти, обрабатывает свои раны.

На холодный, открытый ветрам берег прилетают кормиться мелкие птицы. Она следит, на какие деревья они садятся, не осталось ли там листьев, нет ли ягод, затем отправляется собирать пищу. Что попадется. В грязи она находит мертвого воробья. Диких птиц есть запрещают обычаи, но что такое теперь обычаи? Она протыкает старого мертвого воробья заостренной веточкой и жарит его на слабом огне, поворачивая снова и снова. Она понимает с первого же глотка, что воробей непригоден в пищу, он гнилой, старый и бесполезный. И все же голод не позволяет выбросить его, она разрывает зубами мертвечину и трогает языком то место, где у воробья когда-то билось сердце.

Крошечный желтый клюв лежит у нее на ладони, она поворачивает его и бросает в огонь.

Золи садится на корточки у костра и мысленно благодарит зажигалку. Надо использовать ее с умом. Вскоре бензин в ней закончится. Маленькие костры незаметны. Их можно разводить прямо под собой, чтобы согреться. Маленьким кострам комендантский час не страшен.

Чувствуя бурление в животе, Золи мечется и крутится в темноте под одеялом Свона.

Утром, когда диск солнца стоит в кронах деревьев, она встает. Голова кружится. С ветки сосны на нее безразлично смотрит скопа — длинная изогнутая шея, двигаются только глаза. Можно подумать, что ветка специально создана для этой птицы. Она склоняет длинную голову на сторону, чистит перья, а затем лениво улетает в лес.

Через несколько минут Золи видит скопу на берегу ручья. В ее клюве рыба. Золи осторожно тянется к костру, терпеливо выбирает палку и кидает. В скопу попасть не удается, но палка скользит по льду и попадает в жаркие угли. Птица поворачивается, чтобы посмотреть на Золи, роняет рыбу, расправляет крылья и улетает за камыши. Золи нетвердым шагом идет за рыбой. Она длиной не больше ее ладони.

— Не могла побольше поймать! — говорит она вслух.

Звук собственного голоса удивляет ее. Она быстро осматривается по сторонам, как будто кто-то может ее услышать.

— Слышишь? — говорит она, оглянувшись еще раз. — Большая рыба была бы более щедрым подарком. Ты меня слышишь?

Она складывает костер и говорит сама с собой. Съедает белое рыбье мясо, облизывает кости, затем снова окунает ноги в ручей. Еще один день, и все заживет. «Я могу идти и идти: долгие дороги, ограды, столбы. Никто и ничто меня не поймает, даже звук собственного голоса».

Еще несколько дней назад она изумилась, когда у милицейского поста ей без всякой причины пришло в голову сказать, будто она идет в Париж. Но сейчас она воспоминает это слово и взвешивает его на языке.

— Пари-и-иж.

Она говорит протяжно, будто создавая из звука широкий элегантный проспект.

На следующее утро она закладывает в сапоги Свона носки с сухим мхом и отправляется вдоль берега ручья, глядя, не появится ли где-нибудь скопа, важная, безмятежная. Золи ожидает, что скопа появится и сделает что-нибудь впечатляющее — например, спустится вниз по течению ручья на льдине — но вокруг ничего не шевелится.

Она находит дубовую ветку, расширяющуюся на конце, поднимает ее и пробует использовать как трость. Ветка не выдерживает ее веса, гнется, и Золи потрясает ею в воздухе.

— Спасибо, — говорит она, ни к кому не обращаясь, и бьет по дороге своей новой тростью, выдыхая в утренний воздух облака белого пара.

Париж. Нелепость. Сколько же границ надо пересечь, чтобы до него добраться? Сколько наблюдательных башен миновать? Скольких милиционеров, стоящих вдоль колючей проволоки? Сколько дорожных постов? Она снова пробует это слово, и кажется, оно — во всем вокруг нее: Париж и в ветке дерева, и в грязи придорожной канавы, и в собаке, которая бежит от нее рысцой, но как-то боком. Париж в красном колхозном тракторе, который ползет вдалеке по полю. Ей нравится это смешное название. Нравится просто повторять его. Нравится его вес у нее на губах. Оказывается, слово «Париж» позволяет ей не думать совсем ни о чем, оно ритмично ударяется о воздух, несет ее вперед, оно — своего рода контрабанда. Она снова и снова повторяет имя города, и в итоге оно становится таким бесформенным, таким невозможным, таким странным, что подлаживается под ее шаги. Золи точно знает, что в начале этого слова земли касается ее пятка, а в конце — носок, так что она идет, в полном соответствии звука с шагом, вперед.