Золи

Париж 2003

Она выходит из поезда в янтарном свете послеполуденного солнца и прикрывает глаза ладонью. Из тени выступает ее дочь, высокая, худощавая, коротко стриженная. Они четырежды целуются, и Франческа говорит:

— Прекрасно выглядишь, мам, — она наклоняется и поднимает небольшую сумку, стоящую у ног Золи. — Это все твои вещи?

Франческа берет мать под руку. Они идут под широким навесом Лионского вокзала мимо газетных киосков, мимо толпы девушек и выходят на солнечный свет. Дойдя до угла, они слышат пронзительные автомобильные сигналы. На другой стороне улицы из машины выбирается молодой человек в расстегнутом кожаном пиджаке. Его волосы коротко острижены, рубашка расстегнута. Он бросается к Золи и обнимает ее. Щекой она чувствует его щетину.

— Генри, — представляется он, и Золи на секунду прислоняется к фонарному столбу, чтобы отдышаться: это имя так похоже на имя ее мужа.

Франческа помогает матери устроиться на переднем сиденье.

— Он говорит по-итальянски? — шепотом спрашивает Золи, и, прежде чем дочь успевает ответить, Генри произносит целую речь. Он так рад познакомиться с ней, она так молодо выглядит, а везти в машине двух прекрасных женщин — двух, вообразите, двух! — такое наслаждение!

— Он говорит по-итальянски, — говорит Золи со смешком и закрывает дверцу машины.

Франческа смеется, садится на заднее сиденье, наклоняется вперед и массирует матери шею. Уже давно никто не прикасался к ней с такой осторожностью, думает Золи.

Автомобиль трогается с места и, объезжая выбоины в мостовой, встраивается в поток транспорта. Чтобы собраться с мыслями, Золи кладет руки на приборную панель. Улицы становятся шире, машин на них теперь меньше. Она смотрит в окно на быстро сменяющиеся огни светофоров, на рекламные панели. «Я столько раз приезжала в Париж, — думает она, — но ни один из приездов не был похож на этот». Они успевают проехать на желтый свет и сворачивают на длинный проспект, в тень молодых деревьев.

— Я потом тебе все тут покажу, мам, — говорит Франческа, — но сначала заедем домой. У нас готов чудесный ленч, вот подожди, посмотришь, сколько разных сыров!

Дочери взбрело в голову, будто Золи — любительница сыра. Той хочется возразить: «Это твой отец обожал сыр, а не я». Золи кладет руку Генри на запястье и спрашивает, любит ли он сыр. Почему-то этот вопрос смешит его. Золи не понимает, что тут смешного. Генри, делая резкий поворот, хлопает ладонью по рулю.

Проезжая мимо киосков и магазинов с иностранными названиями, машина сбавляет скорость. Из одного магазина выходят несколько арабок в темных головных платках, закрывающих лица, видны только их глаза. Чернокожий мужчина везет тележку с куртками. Золи поворачивается посмотреть на него.

— Столько народу, — говорит она, — не ожидала такого столпотворения.

Дочка отстегивает ремень безопасности, наклоняется вперед и шепчет:

— Я так рада, что ты приехала, мам, просто не могу поверить.

Генри тормозит, машина вздрагивает.

— Пристегни ремень, Франческа, — говорит он.

Наступает молчание, Золи слышит, как дочь с долгим вздохом откидывается на спинку сиденья.

— Извини, Франка, — говорит Генри, — но я тут не один еду.

Как странно слышать прозвище дочери из уст молодого человека. Как замечательно, что она здесь, в маленьком автомобиле, на шумных улицах, в солнечный четверг, когда дома в долине косят траву на низких склонах.

Проехав еще несколько извилистых переулков, машина останавливается под тенью невысоких деревьев у каменного здания, отделанного старинным красным мрамором. Они выходят и пересекают двор. Генри плечом открывает огромную железную дверь. Она, скрипя, покачивается на петлях, за ней открывается пол, вымощенный черной и белой плиткой. Они проходят к старому лифту, но Золи собирается подняться по лестнице, объясняя, что лифты и тоннели — не для нее, что она плохо себя чувствует в замкнутом пространстве. Генри берет ее под локоть и подводит к замысловатой решетке лифта.

— Лестница такая крутая, — говорит он.

Золи тянется назад, к дочери. Она боится, что невзлюбит Генри, что он принадлежит к числу людей, чересчур довольных жизнью и жаждущих, чтобы все тоже утверждали, что жизнь прекрасна. Генри озадаченно смотрит на Золи и входит в лифт один.

Мать и дочь молча стоят друг перед другом. Франческа роняет сумку на первую ступеньку лестницы, берет голову Золи обеими руками, наклоняется и целует ее веки.

— Поверить не могу, — говорит Франческа.

— Через день-другой будешь рада от меня избавиться.

— Хочешь пари?

Они смеются и поднимаются, останавливаясь на каждой лестничной клетке, чтобы Золи могла отдышаться. Ее не оставляет мысль, что Франческа и Генри подготовили квартиру к ее приезду, поставили кровать и, вероятно, ночник, навели чистоту и переставили вещи с их обычных мест. Может быть, даже достали по случаю фотографии в рамках.

На четвертом этаже Франческа спешит вперед, отпирает дверь и бросает ключи на низкий стеклянный столик.

— Входи, мам, входи.

Золи задерживается перед порогом, сбрасывает обувь и входит в квартиру. Она приятно удивлена: высокие стены, карнизы, дубовые полы, в коридоре по стенам развешаны гравюры. Гостиная светлая, с высокими окнами и картиной, изображающей поселок. Золи сразу понимает, что художник, написавший ее, — цыган: яркие кричащие мазки, причудливые формы. Фотография Энрико среди еще десятка других стоит на старой деревянной полке. Золи проводит пальцами по застывшей смоле на полке, потом поворачивается и рассматривает все остальное в комнате.

Посередине стеклянного кофейного столика лежит буклет, что-то о конференции, написано по-французски, странный набор слов. Брошюра на глянцевитой бумаге, для профессионалов, вовсе не то, чего ожидала Золи. Ей, видимо, следует заинтересоваться буклетом, что-нибудь о нем сказать, восхититься, но Золи оставляет его без внимания.

На столе стоят в ряд книги. Она берет альбом с фотографиями Индии и убирает буклет под него, но так, чтобы не казалось, что он спрятан. Это, похоже, слегка задевает дочь, которая как раз принесла Золи стакан воды.

— Ты, должно быть, устала, мам.

Золи качает головой — нет, она не устала, день кажется ясным и безоблачным. Она проводит пальцами по блузе Франчески.

— Что это за сыр ты мне обещала?

Ленч проходит в праздной болтовне о дорожных впечатлениях Золи, о погоде, о новшествах в лавке Паоли. День тянется, и наконец наваливается усталость. Дочь отводит Золи в спальню, где на двуспальной кровати постелены свежие простыни и лежит ночная рубашка, все еще с фабричным ярлычком. Франческа отрезает ярлычок и шепчет, что Генри поживет несколько дней в другом месте, а сама она будет спать на диване, никакие возражения не принимаются. Дочь откидывает покрывало, взбивает подушки и ведет мать к постели.

Золи чувствует себя камешком, который, дав ему полежать на одном месте, быстро перекидывают из руки в руку.

— Поспи хорошенько, мам. Я не буду ничего говорить о клопах.

— Я бы их даже не почувствовала.

Золи погружается в темноту, вдруг забыв, где находится. Из кухни доносится торопливый шепот. Она лежит и слушает, надеясь, что шепот затихнет, но Генри чертыхается, затем хлопает входная дверь, отодвигается стекло в кухонном буфете, позвякивают чашки. Золи оглядывает комнату с чужими пожитками. На столе — косметика, в рамках — фотографии, в шкафу — мужские рубашки. Она мысленно обходит все три комнаты своей мельницы, вспоминает скрип дверных петель, занавески на кольцах, свет в щелях печной дверцы, дрожащий свет фонаря. Удивительно, что она доехала сюда, в незнакомое место, на поезде и так быстро. То, что путешествие обошлось без трудностей, делает его как будто ненастоящим. Она лежит в постели на спине. В комнате удивительно тихо — не слышно ни шума транспорта, ни детей, играющих у дома, ни соседей с их радиоприемниками.

— Проснулась? — спрашивает Франческа. Она слегка подкрасилась и теперь, грациозно порхая по комнате, выглядит прекрасно. — Готова к ужину, мам? Мы заказали места в ресторанчике.

— Ох, — говорит Золи.

— Генри поехал за машиной. Он тебе понравился, мам?

Перспектива ужина в ресторане ошеломляет Золи. На несколько секунд она задумывается, а затем наконец отвечает:

— Да, очень понравился.

— Я рада, — говорит Франческа со смешком. — Бывали у меня кавалеры и похуже.

Они снова обнимаются. Золи свешивает ноги с кровати и с трудом встает. Снимает через голову ночную рубашку. Ей приходится сделать над собой усилие, чтобы не пошатнуться. Франческа отворачивается и включает маленькую лампу на тумбочке, Золи надевает платье. Глупо, что она не взяла с собой побольше одежды, но ей хотелось показать, что она приезжает всего на несколько дней, что не собирается участвовать в конференции. Если она и придет туда, то лишь затем, чтобы смотреть и слушать.

Дочка помогает надеть платье, расправляя его на плечах.

— Нормально себя чувствуешь, мам?

— Я бы и не знала, что у меня есть, если бы оно не болело, — говорит Золи с улыбкой.

На двери три золоченых замка, Золи их раньше не замечала. Три. И цепочка. Ей приходит в голову, что ее жилье никогда не запиралось на замки.

— Надо поехать на лифте.

— Нет, чонорройа, пойдем по лестнице.

На улице в темноте урчит двигатель машины. Генри машет им с самоуверенной ухмылкой. «Я очень постараюсь полюбить его», — обещает себе Золи. У него, во всяком случае, чудесное имя, оно так похоже на «Энрико», хотя звук не такой круглый и полный. А еще Генри недурен собой. Золи садится на переднее сиденье и похлопывает молодого человека по руке.

— Вперед! — отрывисто говорит он, и они едут под слабым дождем.

К тому времени когда они оказываются в центре Парижа, дождь прекращается. В свете фонарей влажно поблескивают черные мостовые. Элегантные статуи и дома, каждый ракурс продуман, каждое дерево — там, где ему и полагается быть. От лодок на Сене расходятся круги. Золи опускает стекло, чтобы услышать плеск воды, но слышит лишь шум транспорта.

В ресторане за барной стойкой — зеркало, украшенное резьбой. Дерево и толстое стекло. Официанты в длинных белых фартуках. Золи дают меню, и она вздрагивает. Какая нелепость: меню на французском! Но дочка говорит ей:

— Я тебе помогу, мам.

Трудно выбрать при таком изобилии, и ни одного простого блюда. Золи, как в тумане, слушает разговор дочери и Генри. Каждый говорит о своей работе с иммигрантами, о том, что те всегда рассказывают душераздирающие истории, что, живя в цивилизованном обществе, трудно поверить, что подобные вещи все еще где-то происходят.

Золи наблюдает за замысловатыми движениями официантов и чувствует, что уплывает. Она водит вилкой по краю бокала с вином. Прикосновение Франчески возвращает ее к реальности.

— Ты меня слышишь, мам?

Дочь рассказывает о каком-то алжирце, о больнице, о цветах у чьей-то кровати, но Золи пропустила середину истории и теперь строит догадки. Она предполагает, что алжирец посылал цветы самому себе, и не видит в этом ничего печального, скорее наоборот, но не признаётся в этом. Золи тронута чувствительностью дочери. Франческа смахивает слезы.