Золи

Является официант с тремя большими тарелками. Ужин идет своим чередом. Генри ведет себя как глава семьи, будто теперь он, словно автомобилем, управляет столом, сидит на переднем сиденье, нажимает на педали. Звенящим голосом он говорит о тяжелом положении женщин-мусульманок, о том, что их никто не принимает всерьез, что их жизнь определяется рамками, которые очерчивают другие, что они отравлены стереотипами и что народу пора открыть свои глаза и уши. «Этот парень, — думает Золи, — из тех, кто наперед знает все, что ему стоит знать».

Приносят десерт, и от вкуса кофе Золи становится грустно.

Она просыпается на заднем сиденье машины и вздрагивает, когда Генри показывает Триумфальную арку.

— Да-да, очень красиво, — говорит она, хотя едва может различить арку из-за густого транспортного потока, в котором движется автомобиль. Они проезжают мимо Эйфелевой башни и несутся по набережным. Генри включает радио и начинает подпевать ему. Вскоре они выезжают на шоссе, и вот Золи уже поднимается в лифте. На мгновение ее охватывает ужас, она тянется к кнопкам, но дочка перехватывает и успокаивающе поглаживает материнскую руку.

— Все в порядке, мам, — говорит Франческа, — мы мигом окажемся на своем этаже.

Странное слово «мигом». Свет действительно на миг озаряет сознание Золи. Она чувствует, как дочь вводит ее в квартиру, и валится на кровать со смешком:

— Кажется, я выпила лишнего.

Утром она встает рано, становится на колени возле дивана, на котором спит дочь, и расчесывает ей, спящей, волосы, как тогда, когда та была маленькой. Франческа шевелится и улыбается. Золи целует ее в щеку, поднимается, ищет на кухне все необходимое для завтрака и находит на холодильнике карточку с прикрепленным магнитом. Она проводит магнитом по своим волосам, и в это время у нее за спиной появляется Франческа, прижимающая к уху телефон.

— Что ты делаешь, мам?

— Ох, ничего, Франка, — говорит она, и это имя так похоже на «Конка», что Золи чувствует пустоту в груди.

— Зачем тебе этот магнит?

— Ох, не знаю, — говорит Золи. — Ни зачем.

Дочь тараторит по телефону. Похоже, речь идет о заседании конференции, в некоторые аудитории народу записалось больше, чем имеется мест. Франческа откладывает телефон и вздыхает. На кухне она открывает банку с кофейными зернами, размалывает их и наполняет прибор водой. «Столько белых машин»[29], — думает Золи. Она чувствует напряжение в отношениях с дочерью, это вовсе не то, чего она хочет, с этим она не смирится независимо ни от какой конференции. Золи спрашивает Франческу, хорошо ли она спала, и та отвечает:

— Да, прекрасно.

И тогда Золи задает тот же вопрос по-цыгански. На этом языке она заговаривает с дочерью впервые с момента приезда, и кажется, воздух между ними от этого неуловимо меняется. Франческа наклоняется вперед.

— Мама, я действительно хочу, чтобы ты выступила от нашего имени, я действительно этого хочу.

— О чем же мне говорить?

— Ты могла бы прочесть стихотворение. Времена изменились.

— Для меня ничего не изменилось, чонорройа.

— Это было бы хорошо для многих.

— Так говорили полвека назад.

— Иногда и полвека — не срок. Там будут гости со всей Европы и даже американцы.

— Какое мне дело до американцев?

— Я просто говорю, что это крупнейшая конференция за многие годы.

— Эта штука варит хороший кофе?

— Мама, пожалуйста.

— Я не могу, дорогая.

— Мы столько денег в это вложили. Зал огромный, люди со всего мира. Они все придут.

— В конце концов, это не имеет значения.

— Ох, ты сама так не думаешь, — говорит дочь. — Брось, мам, ты никогда в это не верила.

— Ты кому-нибудь говорила о моих стихах?

— Нет.

— Точно?

— Точно, мам. Пожалуйста.

— Я не могу, — говорит Золи. — Извини. Просто не могу.

Она выразительно опускает руки на стол, будто кладя конец спору, и они молча сидят за круглым кухонным столиком с грубо отесанной столешницей. Золи понимает, что дочь немало заплатила за этот стол, прекрасно сделанный, однако фабричного производства. Вероятно, такие сейчас в моде. Все повторяется снова и снова. Память подсказывает, что Энрико имел обыкновение класть руки на кухонный стол и втыкал нож между пальцами, снова и снова, пока древесина во главе стола не стала шершавой от вмятин.

— Знаешь, Франка, это ужасный кофе, знай твой отец, что мы пьем такую дрянь, наверное, перевернулся бы в гробу.

Они смотрят друг на друга, мать и дочь, потом обе широко улыбаются при мысли, что тень Энрико сейчас проскользнула между ними.

— Знаешь, как ни крути, а я по-прежнему нечиста.

— Но ты же сама говорила, мам, что это было и прошло.

— Да, те времена прошли, но я по-прежнему живу в них.

— Ужасно люблю тебя, мам, но ты можешь довести до белого каления.

Франческа произносит эти слова с улыбкой, но Золи отворачивается и смотрит в окно кухни. Не более чем в метре за ним — кирпичная кладка соседнего здания.

— Ладно, — говорит Золи, — давай пойдем прогуляемся. Я бы хотела повидать женщин, которых видела вчера рядом с рынком, может, купим себе головных платков.

— Головных платков?

— А потом покажешь, где ты работаешь.

— Мам!

— Мне бы этого хотелось, чонорройа, я бы хотела немного прогуляться. Мне надо пройтись.

Когда они выходят во двор, у Золи уже хрипит в груди. Несколько птиц выпархивают из крон деревьев и кружат над Золи и Франческой, идущими по растрескавшемуся тротуару. Франческа говорит по мобильному телефону. Разговор, как понимает Золи, идет об изменении в расписании, регистрации, времени обеда и десятках других, еще более важных вещей. Золи приходит в голову, что у нее никогда в жизни не было телефона. Франческа закрывает телефон, потом раскрывает, держит его перед собой, нажимает кнопку и показывает матери фотографию. Золи поражена.

— Старее камня, — говорит Золи.

— Однако приятнее на вид.

— Этот твой молодой человек…

— Генри.

— Так мне держать липовый цвет[30] наготове?

— Конечно, нет, мам. С ним иногда так тяжело. Эти мужчины просто хотят, чтобы ты была их цыганочкой. Думают за завтраком, что ты как-то, ну, не знаю…

— Щелкнешь пальцами?

— У меня их уже столько было, может, надо завести бухгалтера.

Некоторое время они молча греются на солнце, наслаждаясь обществом друг друга. Потом под руку идут к ярко-пурпурному автомобилю, похожему на жука. Золи садится на переднее сиденье. Беспорядок в машине Франчески удивляет мать, но чем-то ей симпатичен: на полу валяются стаканчики, бумага, одежда, пепельница переполнена окурками. Золи приводит в трепет жизнь дочери, такая непонятная, разительно не схожая с ее собственной. На полу у ее ног лежит один из цветных буклетов конференции. Она рассматривает его, пытаясь понять, что там напечатано. Наконец Франческа говорит, переключая передачу:

— От колеса к парламенту: цыганская память и воображение.

— Как замысловато, — говорит Золи.

— Но хорошо, не находишь?

— Да, хорошо. Мне нравится.

Золи не лукавит: в этих словах есть сила и власть, благопристойность, уважение, все то, чего она хотела для своей дочери. На первой странице обложки — красочное изображение: колесо, а внутри него — цыганский флаг, фотография пустующего парламента и танцующая девушка. С краю картинка смазалась и расплылась. Золи, зная, что дочка следит за ней, наклоняется, поднимает буклет, открывает его и видит имена с указанием времени выступлений и номерами аудиторий, расписание ужинов и приемов. «Я никуда не пойду», — думает Золи.

В буклете она видит фотографию чешского профессора — женщины с высокими скулами и темными глазами, которая будет выступать на конференции. Мысль о чешке жалит Золи, но она отгоняет ее, сжимается на дорожном ухабе и говорит:

— Не стану я всего этого дожидаться.

— Если согласишься выступить, я бы могла организовать что-нибудь на торжественном открытии или в последний вечер.

— Не создана я для торжественных вечеров, Франка.

— Одно время ты на них выступала.

— Да, одно время. Было когда-то такое.

Мимо окон проплывают пригороды Парижа, и вдалеке Золи видит несколько невысоких домов-башен. Она вспоминает, как стояла на холме с Энрико, глядя на лежащую вдали Братиславу, и чувствует его нежное прикосновение, вдыхает его запах и видит — она и сама не знает почему — концы его штанин, полощущиеся на ветру.

— Это здесь ты работаешь?

— Тут у нас клиника.

— Это бедные люди, — говорит Золи.

— Мы сейчас строим центр. У нас пять юристов. Есть «горячая линия» для иммигрантов. Обращается много мусульман, людей из Северной Африки, и арабов тоже.

— А наших?

— В школах Сан-Дени и Монтрей у меня запущен художественный проект для цыганских девочек. Потом покажу их работы.

Франческа останавливает машину в тени башен. Два мальчика катают по тротуару автомобильную покрышку. «Все те же игры», — думает Золи. Несколько мужчин стоят в задумчивости у серой металлической стены автолавки, расписанной граффити. Ее окна закрыты ставнями. В дверях — настороженная кошка. Мальчишка в куртке бьет кошку ногой, она взлетает в воздух, приземляется на четыре лапы и с воплем убегает. Мальчишка надевает капюшон, и его голова исчезает под ним.

— Клей, — говорит Франческа.

— Что?

— Клей нюхает.

Золи смотрит на подростка, опустившего лицо в целлофановый пакет, который пульсирует, как серое сердце какого-то странного живого существа.

К ней возвращается давняя мысль: Париж и широкий элегантный проспект, который она представляет себе, произнося название города.

Франческа берет Золи под руку и говорит что-то о безработице, но та не слушает, наблюдая, как на балконах появляются и исчезают тени. Мать и дочь проходят по опаленной траве к двери приземистого офисного здания, сложенного из шлакоблоков. Золи поправляет платье. Франческа достает ключ, возится с замком, отпирает его, и дверь открывается после нажатия на металлическую планку. Внутри помещение разгорожено на небольшие отсеки, в которых в основном работают молодые женщины. Они поднимают головы и улыбаются Франческе. Она зовет охранника и просит запереть входную дверь.

— Но как же мы выйдем? — спрашивает Золи.

— Есть другая дверь. Он ее и сторожит, а парадную мы запираем.

— Вот как.

Постукивание клавиш на клавиатурах стихает, женщины встают из-за рабочих столов, их головы показываются над невысокими перегородками, отделанными пробкой.

— Всем привет! — кричит Франческа. — Это моя мама, Золи!

Золи не успевает вздохнуть, как вокруг нее собирается человек пять. Она не знает, что делать. Может быть, придерживая платье, поклониться или расцеловать их на французский манер? Но они пожимают ей руку и говорят, как приятно с ней наконец познакомиться. «Наконец» вонзается в нее, словно узкое лезвие между лопаток. Золи интуитивно понимает это слово, по звучанию похожее на итальянское, и не знает, на каком языке отвечать. Ее окружают люди, и она чувствует, что сердце у нее бьется, пожалуй, чересчур часто. Она оглядывается, ищет глазами дочь, но не может найти среди всех этих лиц, сколько же их, Господи, сколько лиц, и вдруг в сознании мелькают слова «гагачий пух», она и сама не понимает почему, и колени подкашиваются, и вот она на дороге, за поворотом… Золи спохватывается, трясет головой, возвращается к реальности, и вдруг рядом оказывается Франческа, обнимает ее и говорит: