Золи

— Что он здесь делает?

— Говорит, любит следить за развитием событий. Поддерживать отношения. Что у него такое хобби. По-прежнему использует слово «джипси»[32]. Ездит на конференции и тому подобное. Был на фестивале в Санта-Марии. Да где только не был. Сказал, что у него свой винный магазин.

— Винный магазин?

— В Манчестере.

— Никто теперь не живет там, где вырос.

— Что?

— Это его слова. Я однажды услышала их от него.

— Говорит, мам, у него сердце разбито. С тех самых пор. Так и сказал.

— Он одинок?

— Не знаю.

— Свон… — Золи грустно смеется. — Свон — капиталист.

Она пытается представить его в винном магазине, среди деревянных стеллажей. Свон научился считать деньги. Звякает колокольчик при входе, он встает и кивком приветствует покупателя. Потом, сгорбившись, шаркает в лавку на углу купить пол-литра молока и небольшую буханку хлеба, потом идет к себе, в маленький домик в ряду таких же маленьких домиков. Он сидит в мягком желтом кресле и смотрит в окно, ждет, когда стемнеет. Тогда он сможет поужинать, медленно дойти до кровати, почитать книжки, в которых рассказывают, как о чем следует думать.

— Он хочет снова повидать тебя, мам. Говорит, что его идеи были заимствованными, но твои стихи — нет.

— Опять это лошадиное дерьмо.

— Говорит, у него сохранились некоторые стихи Странского.

— Он ничего не говорил о Конке?

— Он со всеми потерял связь. Их принудили жить в башнях, вот и все, что он знает.

Франческа изгибается рядом с Золи так, будто, лежа рядом, они могут менять форму тел друг друга.

— А другой, тот журналист?

— Он хотел бы поговорить. Только это и сказал. Он нашел твою старую книжку и начал поиски. Сначала было просто любопытно, ему нравились твои стихи. Он хотел бы поговорить с тобой. Завтра.

— Можешь поговорить с ним за меня, Франка. Скажи ему что-нибудь.

— Сказать что?

— Скажи, что я куда-нибудь уехала.

— Ты же домой поедешь, да?

— Конечно, домой.

— И что я ему скажу?

— Скажи ему, что ничего пока не решено.

— Что?

— Скажи, что ничто никогда не бывает полностью понятым. Вот что я сама могла бы сказать.

На них нисходит покой, тишина, проникающая сквозь простыни. Дочь приподнимается на локте. Там, где должно быть ее бедро, возвышается тенистый холмик.

— Ты знаешь, о чем он спросил? Свон. Напоследок.

— Ну и о чем? — спрашивает Золи.

— Он немного смутился. Все смотрел в пол. Он сказал, что хотел узнать одну вещь.

— И?..

— Ну, хотел узнать, что стало с часами его отца.

— Так и сказал?

— Да.

Золи смотрит, как по стене ползет светлое пятно и поворачивает вниз. Кто-то проходит по коридору, из гостиной снова доносится шиканье. Она закрывает глаза и уносится в свои мысли. Она представляет себе Свона, застрявшего на стрелке старинных часов, как будто все могло бы повториться снова, как будто все можно поправить. Золотые часы, для него — единственные в мире. Она думает, что, может быть, следует пожалеть его, разозлиться или даже развеселиться, но вместо этого она чувствует биение странной нежности к Свону — не к тому, каким он был или стал теперь, но ко всему тому, что он потерял, к напыщенности идей и слов, в которые он когда-то так горячо верил, к тому, какими абсолютными и незыблемыми они казались. Каково ему было пересечь границу последний раз и вернуться в Англию? Каково было приехать домой опустошенным, оставив за спиной гораздо меньше, чем он рассчитывал? Свон не научился принимать поражение. Он не знал, что можно измениться, превратить свою жизнь во что-то иное. Сейчас ей хочется поцеловать его, взять в обе руки его вялое лицо, прикоснуться губами к бледному лбу, чтобы выпустить его, освободить, чтобы он ушел.

Она кладет голову дочери на грудь и чувствует ее дыхание.

— Знаешь, что я собираюсь сделать? — говорит Золи. — Я встречусь с ним завтра. Потом я хотела бы сесть на поезд и вернуться в свою долину. Это будет словно спокойно проснуться в темноте. Этого я хочу.

— Ты скажешь Свону, что уезжаешь?

— Конечно, нет. Мысль, что он туда заявится, для меня невыносима.

И теперь Золи точно знает, что сделает: она доедет на такси до вокзала, предварительно заехав в отель, походит, слушая записи птичьего пения, позвонит снизу в номер Свона, подождет у стойки администратора, посмотрит, как он, волоча ноги, подойдет к ней, подержит его лицо обеими руками, поцелует его, да, в лоб, поцелует. Позволит ему сказать то, что он хочет, и потом уедет, сядет на поезд, одна, поедет домой, к себе в долину.

— Там я счастлива, — говорит Золи.

Из глубины квартиры вырывается диссонирующий аккорд, через секунду его догоняет другой, как бы пробуя предыдущий на вкус. Они сталкиваются, поднимаются, падают, перенимают друг от друга настроение.

— Идиот, — говорит Франческа, — я скажу ему, чтобы заткнулся, — она напрягается всем телом, но мать похлопывает ее по руке.

— Погоди минутку, — говорит Золи. Музыка взмывает вверх, замирает, ускоряет темп. — Одевайся, — говорит Золи.

— Мам?

— Давай оденемся.

Теперь музыка сопровождается смехом, из коридора доносится запах дыма. Обе женщины отступают от кровати. Вещи разбросаны в темноте. Они перебирают их: ночная рубашка, голубое платье, туфли на высоких каблуках. Рука Франчески застревает в рукаве, Золи помогает его натянуть. Затем поглаживает щеку дочери. Они стоят вместе у двери спальни.

— Но ты в ночной рубашке, — говорит Франческа.

— Мне все равно.

Они проходят по деревянному полу коридора, и острая тишина наполняет комнату, когда в ней появляются мать и дочь. Генри, широко раскрыв глаза, стоит с тонкой самокруткой во рту.

— Ох, — говорит он, покачиваясь.

В комнате сидят и лежат шотландские музыканты. Один, высокий, красивый и курчавый, низко кланяется и тушит окурок в цветочном горшке. Франческа хихикает и поглядывает на мать. «Как славно, — думает Золи, — как радостно, что все это продолжается, даже сегодня вечером».

Золи кивает находящимся в комнате:

— Курите, курите.

Высокий музыкант слегка удивленно озирается по сторонам и достает из горшка окурок. Расправляет его, раскуривает и смеется.

— А почему стихла музыка? — спрашивает Золи.

Она вспоминает, как в те далекие дни, когда собирала детей у задка своей кибитки, играла с помощью сахара и металла. Клала кусок сайдинга на деревянные козлы для пилки дров, насыпала на него сахара, иногда соли либо, если ничего другого не было, семян. Потом водила скрипичным смычком по краю сайдинга, пока металл не начинал гудеть. Крупинки сахара подпрыгивали, смещались и складывались в узор: стоячие волны, круглые клумбы. Одинокие кристаллы казались маленькими белыми акробатами. Потом дети поднимали крик: кто вылижет металл. Она любила получавшиеся на нем причудливые географические карты, эту странную музыку и то, как дети изменяли сахарный рисунок. Она никогда не думала об этих рисунках как о чем-то новом или необычном, хотя слышала, как другие называли их кладнями[33] или звуковыми диаграммами — сахар собирался в точках, где звук был минимален, — и думала даже тогда, что могла бы, разглядывая металлическое полотно, увидеть всю историю своего народа.

— Продолжайте, — говорит она, — поиграйте.

Курчавый извлекает из мандолины звук — плохой, слишком высокий, — прополаскивает его следующим, затем, поначалу медленно, вступает гитарист, и по комнате движется волна, как ветер по траве, и кажется, что открывается одно окно, потом другое, а затем раздвигаются и стены. Высокий музыкант ударяет по тонким струнам и кивает Золи — она улыбается, поднимает голову и начинает.

Она начинает.