Улица отчаяния

Глава 7

— Слушай, Джим, а чего это тут сегодня какой-то странный запах? Ну вот точно чем-то пахнет.

Чем-то. Голубиным пометом и собачьим дерьмом, собачьей блевотиной, собачьей мочой и кэрри. Это если не считать…

Вчерашний вечер прошел совершенно бездарно; два часа кряду я вынюхивал и выискивал, подметал и подтирал, отмывал и отшкрябывал. Голубь мне так и не дался, время от времени этот мелкий поганец давал о себе знать тоскливым, потерянным воркованием, доносящимся откуда-то сверху. Для защиты вертушки от дальнейших бомбардировок я водрузил над ней раскрытый зонтик, надо не забыть поискать завтра в специальных магазинах настоящую крышку. У меня была такая — до той ночной пьянки, когда мы с Крошкой Томми провели серию экспериментов по выяснению относительных аэродинамических характеристик объектов более-менее правильной округлой формы, имеющих снизу что-нибудь вроде выемки.

Тарелки вели себя в полете вполне прилично. Шляпы по большей части тоже. Плексигласовые крышки от виниловых вертушек — не очень.

Измазанный мною половик и обосранная голубем простыня отправились на помойку (к счастью, у меня имелся целый тюк румынского постельного белья). Сперва я думал их постирать, но оказалось, что сразу этого сделать нельзя: моя шинель и так-то не сверкала чистотой, а ночные танцы на недоделанном виадуке с последующими приключениями плюс необузданная страсть этого засранца собачьего привели ее в окончательно непотребное состояние. Поэтому я закинул шинель в мощную промышленную стиральную машину чешского производства и оставил их выяснять, кто кого.

У меня нет ни пальто, ни теплой куртки, так что заменить временно отсутствующую шинель было нечем, да и то, что я видел за окном, отнюдь не располагало к прогулкам. Серое, низко нависшее небо то безжалостно хлестало город мелкой ледяной крупой, то посыпало тяжелым мокрым снегом. В такую погоду хороший хозяин… и т. д.

К тому же я надеялся, что сегодня мое утреннее одиночество нарушит не этот мерзопакостный голубь, а существо не в пример более приятное.

Я лежал на боку, подперев голову рукой, и завистливо смотрел, как Бетти курит.

Посткоитальная сигарета, вот ее-то мне особенно не хватает. Каждый раз, когда Бетти лезет в пачку, я думаю: ну, одну, и все. Ну что там какая-то одна сигарета, что в этом страшного, твоя совесть не станет возникать… но потом я вспоминаю о неизбежных последствиях. Эта самая, с большого «В», снова поднимет свою змеиную голову и потребует воздаяния.

— Ага. Я тут вчера вывалил на пол кэрри, — сказал я, стараясь расходовать драгоценную истину по возможности экономно.

— Терпеть ненавижу кэрри, — сообщила Бетти и сладострастно затянулась. — А вот мой Джек, он бы ел их на завтрак, и на обед, и хоть когда. От него этой гадостью за милю несло; ну, вообще-то от него сивухой несло, но если не сивухой, то ею.

Она глубоко затянулась и задержала дым в легких, получая от этого очевидное удовольствие; я мужественно отглотнул набежавшую под язык слюну. Когда Бетти затягивалась, с ее груди соскользнула простыня; я увидел розовые соски и приветливо им улыбнулся. Бетти проследила за моим взглядом, укоризненно сказала: «Ну, ты что!» — и подтянула простыню повыше.

Бетти на удивление строго придерживалась некоторых ограничений. Она ни за что не разденется у меня на глазах, а когда садится в кровати, то непременно прикрывает грудь простыней. Я нахожу это забавным, почти пикантным, но считаю за лучшее держать свое мнение при себе. Она навещает меня на этой колокольне уже два с половиной года, по два-три раза в неделю, что весьма благотворно сказывается на моем душевном здоровье. Помогает мне сохранить мое либидо в мирно побулькивающем состоянии, не дает ему бурно кипеть и скидывать крышку. Я испытываю к Бетти самые нежные чувства, но ничуть на ее счет не обманываюсь. В ее сердце не больше нежности и прочих романтических глупостей, чем в кассовом аппарате.

Бетти что-то под сорок. Вроде бы. Она не говорит. Миниатюрная. У Бетти прекрасные (главная ее гордость) ноги со ступнями, изуродованными чрезмерным пристрастием к остроносым туфлям, и светлое, податливое тело. Соломенные волосы (химия, исходно они каштановые). Раньше она о себе не рассказывала — ведь я плачу ей совсем за другое, и вообще, какое мое собачье дело? — но в последние месяцы немного разговорилась. Я думаю, что с другими клиентами она так и хранит свой обет молчания, но может, и нет; все мы норовим считать себя какими-то особенными, даже когда прямо и бесхитростно покупаем внимание к себе.

Вполне возможно, что она позволила себе говорить просто потому, что попривыкла ко мне за это время, присмотрелась. И более чем возможно, что общение со мной превратилось для нее в занудную рутину, теперь мы с ней не столько шлюха и клиент, сколько старые знакомые. Я уверен, что сперва она попросту меня боялась: здоровенный, дикого вида мужик, живет один-одинешенек в огромной церкви, тут кто хочешь испугается. К тому же она могла ожидать, что и член у меня огромный, пропорционально остальному телу (это не так, и мне страшно обидно, что вот есть же у меня хоть что-то нормальное, а никому не покажешь, ну не могу ведь я вывалить свое хозяйство на стол и гордо заявить: «Глядите, ребята! Да я точно такой же, как все вы!»). Я все собирался спросить ее на эту тему — но так и не собрался.

А насчет нашего основного с ней занятия, похоже, ей со мной нравится, она говорит, что со мной она кончает, а с другими — не получается. Что-то такое в том, как она это говорит, заставляет меня ей верить — и все равно я подозреваю, что ровно ту же песню она поет всем своим клиентам. А возможно, я просто мерзкий, черствый циник. Возможно.

— Что-нибудь от него слышно?

— От этого ублюдка? Ни полслова. Да пусть он там хоть сдохнет. — Бетти глубоко затягивается, ее улыбка холодна, как сталь. — Пускай-ка пострадает без своих кэрри. Там в Барлинни их не так-то часто подают.

Ее супруг получил десятку за участие в групповом вооруженном ограблении и отсидел уже шесть. Они с дружками подстерегли шоферюгу-дальнобойщика, развалили ему репу и сперли из его трейлера сорок тонн сигарет. Он мог бы уже скоро получить условно-досрочное, если бы пореже бил своих сосидельцев по балде. Курево он у них, что ли, отбирает, по старой, неумирающей привычке?

Глаза Бетти мечтательно затуманились.

— И не только кэрри, я знаю, чего еще ему не хватает, ублюдку этому. — Она притушила окурок о блюдце, стоявшее в ее целомудренно прикрытом простыней паху. — Его же хлебом не корми, дай перепихнуться. Он и уметь-то толком не умел, но любил. Двух дней без этого прожить не мог. Интересно, как же он теперь-то с этим делом там, в тюряге? — Ее лицо искривилось в недоброй усмешке. — И он же мелкий мужик, совсем плюгавый. Крутой, как яйцо, а росточком вот не вышел… и у него такая гладенькая кожа, считай что совсем без волос… Вот интересно, о чем думают все эти здоровые волосатые мужики, когда он там снимает портки.

Мысль о собственном муже, раздевающемся на глазах у двух десятков изголодавшихся по бабам преступников, вызвала у нее счастливую, злорадную усмешку. Я отвел глаза.

Муж бил Бетти смертным боем, однажды сломал ей руку. Судя по всему, он принадлежал к весьма распространенной породе мужчин, навсегда остановившихся в эмоциональном развитии на стадии несчастного, растерянного подростка и скрывающих это (в первую очередь — от самих себя) за жестокой агрессивностью. Сколько бы они ни пили, сколько бы ни дрались, их никогда не оставляет сосущее ощущение, что этого безнадежно мало, и тогда, чтобы неопровержимо доказать всему свету свою мужскую сущность, они стараются наклепать как можно больше детей. Бетти рассказывала мне забавную историю, как Джек обнаружил противозачаточные пилюли, которыми она тайно пользовалась, а она у него их выхватила, и тогда он стал гоняться за ней по всей квартире, догнал, отнял аптечную коробочку и сжег в печке.

Но самое сильное впечатление произвела на меня история (казавшаяся самой Бетти почти смешной), как ее судили за приставание к мужчинам на улице, и судьей оказался один из ее клиентов, и этот гад припаял ей три месяца.

Помню, я пришел тогда в неописуемое бешенство. Закон о проституции и прежде казался мне почти таким же идиотским, словно специально придуманным, чтобы прививать людям неуважение ко всем и всяческим законам, как и закон о наркотиках (идущий третьим закон о гомосексуализме безнадежно отстает от этих двух лидеров — по той причине, что последние годы никто и не пытается применять его на практике), однако то, с каким концентрированным, вызывающим лицемерием этот закон был обрушен на личность, близко мне знакомую, высветило всю вопиющую бессмысленность наших так называемых «общих ценностей» с невиданной прежде яростью. Я захотел узнать имя этого судьи, чтобы что-нибудь такое ему устроить — разоблачить или еще что.

Бетти не понимала, чего это я так завелся. Сказала, что я псих ненормальный: на каждой работе свои производственные опасности. Да чего там тот судья, она встречала ублюдков во сто раз хуже. Скорее всего, она тогда твердо решила не рассказывать мне о по-настоящему неприятных эпизодах из своей трудовой биографии, а то еще схватит этот псих топор и начнет гоняться за каким-нибудь паскудным клиентом.

Как бы там ни было, я рад, что Бетти сочла для себя возможным рассказать мне этот эпизод, хотя и остались другие, о которых она не хочет распространяться. Мне кажется, что у нее есть как минимум один ребенок, хотя об этом она тоже не говорит. Ладно, подождем еще пару лет.

У нас с Бетти выстроились очень простые и удобные отношения: мы пилимся, и я за это плачу. Когда-то я считал всех людей, покупающих это дело за деньги, существами довольно жалкими и силился понять, почему так поступает довольно много богатых и вполне привлекательных мужчин. А тут и понимать-то нечего. Удовлетворение физиологической потребности, не связанное с какой бы то ни было эмоциональной вовлеченностью. Полная простота и ясность. Чисто деловые отношения.

Но последнее время я начал с беспокойством задумываться, а нет ли у меня и других подсознательных мотивов. Возможно, я вижу в Бетти идеальный образ матери. Они с моей матерью совсем разные, но все же, если подумать, какое-то отдаленное сходство есть. Хуже того, есть прямая аналогия между ее мужем и моим папашей.

Потому что он тоже сидел в Барлинни. Сидел? Да он там жил, больше, чем дома.

Хотите послушать душещипательную историю? Мы — то есть мама, я и четверо-пятеро моих братцев-сестричек — отмечали мой пятый день рождения. Мама очень для меня расстаралась, купила торт и воткнула в него свечки. Я получил подарок, все мы были в бумажных колпаках, на столе — уйма бутылок лимонада, мы были готовы приступить к пиршеству, оставалось только мне задуть свечки.

Но я так и не успел этого сделать, потому что пришел в стельку пьяный папаша, и он слышал в пабе какую-то сплетню — не знаю уж, может, кто-то пошутил или просто неудачно выразился, — что мама встречается с каким-то там мужчиной. Он не открыл, а практически вышиб дверь, ворвался на кухню и рывком поднял маму со стула. Мы, дети, смотрели, ничего не понимали и дрожали от ужаса.