Б/У или любовь сумасшедших

Можно позвонить из Изборска, и что? Сидеть ждать в Из-борске? Спрятаться — в Изборске? В багажнике — миллион или миллионы. Милый, не подведи! Вот пусть им будет стыдно, что за двадцать лет безупречной службы он лишь раз имел возможность купить по служебной очереди машину. Милый, не подведи! Я знаю, бензонасос дряхлый, свечи черные, хозяин у тебя нерадивый, а главное, небогатый. Вот такой банки хватит на безбедную жизнь тебе и твоим внукам, если тихо, не высовываясь. Что за мысли, Герман Васильевич?! Нормальные, если на тысячу пятьсот при нынешних ценах тянуть двоих огольцов, старуху-тешу и брату студенту подкидывать. «Ах, Таня, Таня, Танечка, с ней случай был такой: служила наша Танечка для мафии одной; работница-путания приставлена к фуям, на Танечку внимания ГБ не обращал!» Хорошая песенка получается. А вот ее, кажется, спета. Жаль. Сладкая пиписка. И Юленьку жаль. Детдом — прямая дорога в проституцию, наркоманию. Свидригайлов терзался полусном, полумечтой о девочке, Ставрогин, пришедший к Тихону исповедаться в надругательстве над четырнадцатилетней Матреной, — бедные злодеи девятнадцатого века! После ваших преступлений сожгли в газовых камерах миллионы, сгноили в Сибири несколько поколений; девочки отдавались за кусок хлеба; выросло поколение отцов, насилующих своих сыновей, и матерей, убивающих дочерей из ревности к любовнику. Подростки-девчонки мерзнут на бензозаправках в ожидании «дальнобойщиков», которые возьмут в кабину, оттрахают и, если не повезет, выбросят полуголую где-нибудь в лесу между Минском и Смоленском. Роскошные путаны дают интервью телерепортерам, добропорядочные отцы семейств выводят вечерами жен на промысел. Бедный, наивный Федор Михайлович! Если бы вы почитали то, что приходится читать и слышать мне! «Красота спасет мир». Красота — это товар, и даже не самый дорогой. Сонечка Мармеладова. А больница для несовершеннолетних венеричек, где ни одной даже отдаленно смахивающей на Сонечку, ни одной. И разве похож Почасовик на Ставрогина или Свидригайлова? И могли ли вы знать, что грамм мерзости, которую я везу в багажнике, превращает любого, я подчеркиваю, любого и любую в чудовище, постчеловека, зверя.

Я раскручу это дело, даже если в нем окажутся замешаны неприкасаемые, я засажу Почасовика на полную катушку и отправлю «сладкую пиписку» в лагерь особого режима, пусть Юлия донашивает ее меха и шелка, — я покажу ей финского подданного! Этот подвиг будет посвящен вам, Федор Михайлович. Ваши герои обещали «пустить судорогу», и они сдержали свое обещание.

Я ненавижу эту страну, она смердит на весь мир. Это страна зомби, воров и негодяев. Они прожрали, пропили, проторговали ее. Они развратили всех — одних сделали рабами, других вертухаями и стукачами. Бесы. Вот что угодно правильно, что бесы вселяются в свиней. Огромный всемирный свинарник. А ты — свинарь. В сумерках не разглядеть номеров встречных машин. Жаль».

В блокнотике, лежащем на «ракете», Герман Васильевич помечал цвет и марку встречных машин.

«Они забрали с хутора оборудование или сырье. Это главное. От банки можно отпереться. Но это означает, что они почувствовали, что пахнет жареным. Предупредить могли и красноперые. При таком товаре можно купить любого. И тебя? Меня — нет. Почему? Ну, наверное, потому что я… Неужели захнычешь о своем несчастном детстве? Именно таких несчастненьких, выбившихся в люди на медную копейку, легче всего купить. Бедные хуже богатых, что бы там ни рассказывали прекраснодушные классики. Здесь дело в другом. Не во мне. Я бабник. Развратник, любитель финской бани и шведского пива, но я на всю жизнь запомнил лечебницу для алкоголиков в Кузьминках и заплеванные бесправные коридоры Фрунзенского народного суда, постояльцев очереди в магазин «Вино», что притулился на углу Скаковой и Верхней улиц. И ночные электрички Белорусского вокзала с фиксатыми парнями в кепочках и белых шарфах, и «девушек», которых можно трахать в тамбуре, после того как они восемь часов промучились в аду «Трехгорки». За сигарету, за разговор, чтоб не скучно в невыносимой компании собственных мыслей трястись до Тучкова.

Пусть будут богатые, но не эти плебеи, поднятые волной удачи на гребень власти, и не преступники с сальными сотенными, добытыми только с помощью хитрости, которой плотно набиты их продолговатые головы дебилов, и не вот эти беспощадные молодые твари, умеющие и таможню купить, и без сна прокрутиться несколько суток за рулем, чтобы раздобыть и перепродать «дурь».

Великие идеи свободы, братства, а главное, равенства оказались «мифью», так пусть этот несчастный, бездарный, способный только на подвиг народ заживет тупой сытой жизнью. Как там насчет ярма и бубенчика?»

Впереди бледно высветилась узкая полоска неба — зарево над вечно голодным Псковом. Оранжевый огонек бензинового датчика горел уже давно, но, даст Бог, до управления дотяну. Больше наката! Больше света! Дальше, дальше, дальше. Господи, как же надоели эти хитрожопые умники, которые всегда в порядке. Дальше уж некуда, а им неймется. Куда дальше? Назад надо, назад — к собственному домику, собственному кусочку земли, маленькому пакетику собственных акций. И ведь понимают это, для себя понимают, а вот морочили, суки, голову всем. Как он ненавидит всех этих преуспевающих, в твидовых пиджаках, вещающих с телеэкрана благоглупости. Недаром самые большие деньги — двести рублей в месяц, это теми, дореволюционными, не нынешним мусором — получали «Литераторы», то есть писавшие для Охранного отделения.

Герман Васильевич сознательно задвигал важные раздумья размышлениями необязательными. Для раздумий требовалась тишина кабинета, нужные бумаги, кружка крепкого кофе, консультации с коллегами из других отделов. Например, почему у двоих задержанных в явно наркотическом опьянении анализ крови дал отрицательный результат?

Унылый въезд в древний город. На заправке четыре машины. Может, плюнуть на талоны, заправиться здесь, а то среди ночи ехать на спецзаправку, а там обычно девяносто пятый. Лучше махнуться, как обычно, в гараже и иметь нормальный плебейский семьдесят шестой, к которому давно привык его Россинант, снабженный бронзовой прокладочкой на блоке.

Занял очередь за красной «восьмеркой» с затененными стеклами. Спать хотелось до озноба. Девятьсот километров за день — цифра серьезная, и голоден, как черт. Но лабораторная бутыль требовала действий.

Герман Васильевич откинул голову на подголовник, решил не дергаться по мелочам: вот заправятся 32–65, отъедут, тогда уж он задаст своему коню корма. 32–65 подъехал к колонке, вышел долговязый, мертвенно-бледный в неоновом освещении. Долговязый пошел к окошечку платить; баба, конечно, рявкнула в матюгаль-ник, чтобы пистолет вставил сначала, а потом уж совал деньги. Долговязый дернулся вернуться к колонке, но тут открылась задняя дверца, вышел коренастый с серебряно-седой шевелюрой и того же благородного цвета аккуратно подстриженной бородой.

Герман Васильевич после секундного короткого замыкания системы опознания вспомнил их.

Это они были в роскошном валютном кабаке, где он пил кофе с Татьяной. Что-то тогда царапнуло его в «случайной» встрече и почему-то возникла мыслишка, что Танюша их знает. И кто-то в этом зале был в дураках. Кажется, он, Герман, да увядшая красавица — спутница благородного седого, вставившего пистолет в бак 32–65.

«Они едут на хутор за банкой», — отчетливо и как-то разочарованно-тяжко подумал Герман Васильевич.