Временно

— Я работаю здесь двадцать четыре года, — говорит женщина, всхлипывая.

— Я работаю здесь двадцать четыре часа, — говорю я и пожимаю ей руку.

Она смеется и расслабляется. Позволить кому-то утешать себя — только во благо, причем во благо обеим сторонам. Я ей благодарна за это. И в знак благодарности снова сжимаю ее руку. А потом еще и еще раз — чуть сильнее. Слишком сильно. И только тут я замечаю, какие у нее красивые руки. Да какой идиот станет увольнять женщину с такими великолепными руками?

— Хватит, — говорит она и уходит, оглядываясь. Наверняка она думает, что я никто. А я и есть никто.

В свой последний рабочий день в Одной Очень Большой Компании я не спешу домой. Все уже перестали обращать на меня внимание — и мне нравится это ощущение. Мне нравится, когда с каждой уходящей минутой во мне все больше и больше перестают нуждаться. Это похоже на сон или даже на смерть.

Люблю офисы по вечерам! Никто не смотрит, как я иду в туалет. Как мою чьи-то грязные чашки и сооружаю целые конструкции из резинок и скрепок. Датчик движения управляет верхним светом, поэтому, когда последние служащие покидают помещение, я перебираюсь в самый укромный угол своего бывшего кабинета. В такие моменты, когда сами по себе гаснут огни в офисе, одиночество чувствуется сильнее всего.

Совершая последнюю вылазку к горе офисных сладостей, я обнаруживаю, что здесь есть кто-то еще. В кресле для гостей сидит мужчина и одной рукой чистит фисташки.

— Вы уже закончили? — спрашивает он.

— Почти, — отвечаю я и понимаю, что это настоящий Председатель совета директоров.

Я узнаю его по портрету, который висит в вестибюле. В его кабинете тоже висит портрет, но там он совсем на себя не похож. На нем дорогой костюм строго по фигуре, из нагрудного кармана пиджака выглядывает платок, волосы совсем седые. Мне кажется, я его где-то видела. Наверняка. Ведь он довольно заметен — как внешне, так и по своему социальному положению.

— Почему вы прячетесь? — спрашиваю я.

— Я не прячусь, я умираю.

Он очищает еще одну фисташку и быстро отправляет ее в рот вместе с половинкой скорлупы.

— У меня к вам необычная просьба, раз уж вы здесь и обнаружили меня, — говорит он. — Готовы к новой работе?

Я советую ему обратиться в агентство, к Фаррен, но оказалось, они уже связались. Жизнь быстрее всяких протоколов. Так вскоре на мое крыльцо попадает небольшой ящичек. В ящичке — урна, в урне — мужчина, и этот мужчина — прах.

— Ты должна носить его с собой, — сообщила мне Фаррен, — чтобы он всегда был в городе, ведь он — человек этого города.

— Когда закончится этот контракт?

— Все когда-нибудь заканчивается в этом бесконечном мире, — отвечает мне Фаррен, и я слышу, как ее бледные, точно свет далеких звезд, пальцы постукивают по столу.

Это довольно грязное занятие — перемещать Председателя в ожерелье. Мой самый рукастый парень помогает свернуть из бумаги воронку и высыпать прах в подвеску.

Подвеска — его же подарок — всего лишь небольшая бутылочка из-под бурбона. Помню обветренное лицо этого моего самого рукастого парня в ту холодную ночь, когда он жестом фокусника вынул склянку из кармана. Глаза его просто светились от удовольствия — он казался себе донельзя смекалистым. Говорят, украшения обычно дарят только самым близким людям. Как котиков или цветочки.

— Я сделал это для тебя! — сказал он, и в его интонации мне послышалось ожидание.

Он расстегнул замочек толстыми пальцами в перчатках — такой легкий жест, от которого у меня должна была поехать крыша.

Он думал, эту подвеску я буду носить вечно. Всем своим существом, каждой своей клеточкой ожидал. Как минимум восхищения этой вещицей, которую он смастерил специально для меня. Хорошо, что с самым рукастым парнем мы встречались всего лишь раз в месяц, так что, конечно, мне удавалось наплести, что я ношу его подарочек не снимая, все время.

Во-первых, это красиво. Подвеска выглядела так, будто была старинной, со своей собственной историей. На самом же деле мне не ожерелье не нравится, а пустые обещания. Просто не хочется обнадеживать этого парня. Не хочется давать ему никаких ложных надежд. А еще мне не хочется его обижать.

И вот теперь он пересыпал в эту бутылочку прах и не выказывал ни тени отвращения. Прах при этом сыпался на пол.

Но рукастому парню было как-то не совсем по себе, своей полуулыбкой он как бы говорил: «Это не совсем то, чего я хотел».

Высыпавшийся на ковер прах Председателя нам пришлось собрать пылесосом, после чего водрузить ожерелье с бутылочкой, в которой упокоились останки Председателя, на мою шею. Я приподнимаю волосы на затылке, готовясь принять ожерелье. Я приподнимаю рубашку, готовясь принять моего парня.

Позже, пока мой самый рукастый парень дремлет в кресле, я убираю остатки Председателя обратно в урну, урну в ящичек, ящичек — в глубь стенного шкафа, точно в нору, в дупло, в гнездо, в могилу. В общем, туда, где я храню сумочки к офисным нарядам, клатчи с шипами, полосатые топики, юбку с разрезом и мягкие свитеры.

А как же похороны? Его семья? Мне просто интересно.

Первый платеж от Председателя поступает ко мне на счет уже назавтра. Ожерелье начинает жечь через неделю.

— Вот, значит, как поживает моя вторая половина! — говорит Председатель.

Он стоит на диване, касаясь потолка, а потом спрыгивает и усаживается на пол.

— Как? — удивляюсь я. — Как вы здесь оказались?

— Ну, я же человек этого города, — отвечает он так, будто я не понимаю очевидного.

Я смотрю внимательно на ожерелье, потом поднимаю глаза на Председателя и спрашиваю:

— А вы можете исполнять желания?

— Я что, похож на джинна? — говорит он и растворяется в воздухе.

Мои парни постепенно привыкают к этому. К тому, что я внезапно замираю, уставившись на пустой стул. Или начинаю говорить сама с собой за обедом.

— Кажется, Председатель решил составить нам компанию сегодня, — объявляет мой парень-агностик и хрустит пальцами, умирая от желания поговорить о смерти.

— А он высокий? — спрашивает мой самый высокий парень. — Выше меня?

— Ну, почти, — отвечаю я ему.

— А ты ему рассказала обо мне? — спрашивает мой самый любимый парень, и я лгу ему в ответ. Если честно, я, конечно, ничего не рассказывала.

— Когда ты уже отвезешь меня в город? — жалобно спрашивает Председатель. — Ведь я же его дитя. А мы никуда не выходим и ничего не затеваем.

Я надеваю кроссовки и отправляюсь на пробежку в парк. Там он отвлекается на собак. Он безуспешно пытается погладить каждую.

Когда Председатель покидает меня на денек, я оставляю кроссовки в холле. Вся моя обувь разного размера.

Когда-то я подрабатывала у одной женщины, которой нужно было привести в порядок коллекцию обуви.

— Да, некоторые старые дамы ходят в туфлях, — объясняет мне Фаррен, — а она с ними живет.

— Думаю, я с этим справлюсь.

— Она ведьма! — предупредила Фаррен. — Если ты с ней справишься, я подброшу тебе еще какое-нибудь дельце из списка Матушки Гусыни.

Я расхохоталась, но Фаррен не шутила. Одна моя знакомая временная отработала несколько смен, отделяя творог от сыворотки — так Фаррен даже предложила ей пройти трехмесячную стажировку.

— Хватит с меня сыворотки, — ответила ей временная. — А не то я сама скоро свернусь.

Правда, потом я узнала, что ей свернулся вариант поинтересней — отправиться на запад и подработать в компании, которая поставляет пшеницу: отделять там зерна от плевел. Уверена, эта временная уже давно на пути к постоянству.

У дамы с туфлями оказалась огромная квартира с высоченными потолками, хоть и на самой окраине города. В самой дальней части гардеробной дама установила изумительный обувной стеллаж из бронзы. По форме он напоминал раковину наутилуса. Или рисунок полета ястреба, нападающего на добычу. Не сводя с жертвы глаз, он опускается за ней сверху по крутой спирали.

— Смотрите, ставить их нужно вот так, — объясняла мне дама, помещая в специальное углубление ярко-оранжевые лоферы. — И старайтесь располагать их в соответствии с цветом и высотой каблука. Попробуйте.

И она дала мне толику свободы действий, точно ангел инвестиций поделился своей добродетелью.

— Может, их расставить в соответствии с частотой использования? — спросила я.

— О, нет, я их вообще не использую, — рассмеялась она. — Для тех, которые я ношу, у меня есть другие шкафы.

Но я не заметила никаких других шкафов.

У дамы, которая жила со своими туфлями, не было рядом ни одной живой души. Но прежде чем это узнать, я пала жертвой ее отвратительных действий. Например, она с удовольствием изменяла условия моей работы таким образом, что каждая последующая задача внезапно оказывалась продолжением предыдущей. Коробки постоянно перемещались с одного места на другое. Продукты, которые приносили наверх из магазина, гнили и портились, после чего их приходилось снова тащить вниз, на помойку, так и не распакованными. Вначале я принимала это за безобидные причуды, но потом поняла: это своего рода игра на уничтожение. Эта дама до такой степени пуста, что не оставляет после себя вообще ничего и заставляет сомневаться даже в том, существует ли она на самом деле.

Вы, конечно, можете подумать, будто я все свое разочарование и ярость направила на ее туфли, но это совсем не так. Наоборот, я довольно бережно брала каждую пару, протирала от пыли, убирала пятна вначале влажной тряпочкой, потом сухой. Я вощила, начищала и разглаживала. Признаюсь, лакированные лодочки на небольшом каблучке я надевала на руки и исполняла ими чечетку — старая привычка еще со времен работы на Центральном вокзале. Но ни одну пару я не натянула на свои огромные ступни. Однажды, когда дама ушла обедать, я прижала к щеке туфлю из розовой замши — она оказалась нежной и мягкой, точно домашний питомец, и пахла старым и новым одновременно.

У моей бабули был замшелый комод, забитый жуткими башмаками на танкетке, полная противоположность тем, что жили в доме этой дамы.

По выходным я подрабатывала манекеном в местном магазинчике. Оформитель витрин причудливо переплетал наши конечности.

— Положи руку на этот кексик, — говорил он и укладывал мой локоть прямо в лужицу глазури с вишней. — Сделай так, чтоб я поверил в утешительную силу этой выпечки, — говорил он и в молитвенном жесте простирал руки к небу. — Сделай мне десертные глазки!

Перед праздниками мы, манекены, молча стояли посреди снежной диорамы, сверкавшей мишурой и огоньками.

Мой крысопарень частенько наведывался на ужин в ресторанный дворик магазина, где я работала. Крендели, китайские пельмени навынос. Иногда он подбрасывал меня до дома на своей машине. Мне нравились потертые сиденья — этакий агрессивный комфорт. Такой комфортный, что я покрепче пристегивалась ремнем безопасности, чтобы не захрапеть и не уронить голову на приборную панель.

— Мне нравится, когда ты остаешься в своем манекенщицком костюме после смены, — сказал мой крысопарень однажды.

На мне в тот раз был мундир укротителя львов с тяжелыми эполетами. «Покажи мне глаза льва, — просил оформитель витрин, — как будто ты дикий лев, и в то же время как будто ты его укротитель».