Складки

ВХОД-ВЫХОД

Вещи встречают нас уверенно. Им, неодушевленным, не свойственно колебаться, еще меньше — метаться, увиливать. Они терпеливо ожидают нашего приближения и невозмутимо рассматривают нас. Хотя мы всегда считали, что только нам, одушевленным, дано смотреть. Смотреть и понимать. Более того, мы нисколько не сомневались, что при желании способны любую вещь рассмотреть и понять досконально.

До чего же мы самоуверенны. До тошноты.

От нашей самоуверенности нас должно мутить. Ведь мы смотрим на вещи всегда с одной, первой попавшейся, стороны, и именно с этой стороны они, по нашему разумению, должны нам представляться и этой стороной определяться. Как если бы вся их вещественная задача сводилась к этой односторонности. Какая убогая однобокость! Совокупность окружающих нас вещей призвана создавать ареал нашего обитания, наше окружение, нашу свиту, но мы воспринимаем их как что-то несущественное, почти бесплотное, призрачное и не отбрасывающее тень. Мы не удосуживаемся приблизиться, склониться, мы взираем, будто надзираем, сохраняя дистанцию и субординацию. Изредка, с недосягаемой высоты нашего человеческого величия и нашей человеческой одушевленности мы в приступе какого-то непонятного великодушия снисходим до неодушевленных предметов и устраиваем им строгий смотр, а они обязаны соответствовать нашему априорному воззрению, представать перед нами в полном порядке и при полном параде.

Такой подход, равно как и взгляд, — небрежен и пренебрежителен; точка зрения необъективна; следовательно, и понимание — чаще всего поверхностно и ошибочно. Вещи не всегда соответствуют нашим представлениям; так называемые «вещи в себе» не соответствуют ничему, а «вещи вне себя» не соответствуют даже самим себе. Забавно было бы проследить, как вещь выходит из себя и как мы на это реагируем, но это уже другая история.

Здесь же важно отметить, что ожидание порядочности и парадности часто оборачивается обманутым удивлением. Истина факта почти никогда не соответствует правде жизни. По крайней мере, у нас, в Рутении, учитывая вековую традицию несоответствия, это случается на каждом шагу («Тут врут как мрут», — каламбурим мы о своей родине, и все камлаем и лаем).

Шаг — мах. Шаг — шах. Шаг — мат.

Шагнул, промахнулся, выматерился.

Всякий раз остается лишь удрученно замолкать и нехотя признавать, что у вещей, как и у слов, есть разные аспекты, разные стороны. Но поскольку смотреть с разных сторон одновременно не получается, то приходится менять точки зрения, искать другие ракурсы, подходы, заходить иначе («В Рутении нет рутины», — каламбурим мы о своей родине, и все рубим и бурим), и это постоянно меняет отношение людей к вещам, людей к людям и людей к самим себе. Мы — так, а они — эдак. Мы — туда, а они — сюда. Мы — с парадного, а нас — с черного, по-черному…

Так, например, в силу издавна сложившейся традиции парадные входы многих рутенийских дворцов чаще всего закрыты, и нежеланные посетители входят сбоку или даже сзади. Из робости? Из чувства ущербности? Из чувства собственного несоответствия, недостоинства? Где-то там, с фасада, — былая роскошь лепных карнизов и резных наличников, виньеток и амуров, а тут флигелек на заднем дворе — притянутая скрипучей железной пружиной кургузая дверца. Былые вещи из далекого и ныне недоступного мира — лепные, резные, витые, кованые, словно потеряв свою материальную вещественность, превратились в символы утраты. Утраченной эпохи. Какой еще десюдепорт? Что за капель-капитель? И вот трухлявое дерево и ржавое железо стали символами ностальгии. Кто брал на себя труд описывать предметы? Кто вставал на сторону вещей? Губка, мыло, камень… Кто задумывался о ностальгии материи? О драматической глубине предмета и трагической неспособности слова ее выразить? Почему все сводится к голым идеям? И вот уже в каком по счету поколении — опять на колени! — культивируется недоверие к значению слов и предназначению вещей, к самим словам и вещам, а заодно и к окружающим их людям. А они, слова и вещи, вроде бы не сговариваясь, продолжают коварно обманывать ожидание и понимание нашего далеко не парадного статуса на задворках чужого праздника жизни.

И все же иногда, в силу каких-то не зависящих от нас причин — приглашения, приказа, а то и просто слепого желания верить — мы, как нам представляется, можем не обмануться. Полноправно войти через парадный вход и встретиться…

С чем?

Через этот вход мы, как фряжские послы, церемонно заходим внутрь и торжественно проходим вперед, рассчитывая…

На что?

На торжественный прием?

На секунду мы задумываемся о причинно-следственной связи между неведением и введением.

И уже начинаем сомневаться в своих расчетах.

Но все равно рассчитываем.

Мы поднимаемся по красной ковровой дорожке, покрывающей широкую мраморную лестницу, следуем по длинному, ярко освещенному вестибюлю с высоким лепным потолком и следим за тем, как наши тени постепенно то удлиняются, то укорачиваются и пропадают в зависимости от изменения нашего местоположения по отношению к четырем источникам освещения — большим бронзовым люстрам с перевернутыми чашами из граненых хрустальных подвесок. Мы проходим вдоль массивных белых колонн с розовыми нервюрами, наши послушные тени успевают за это время удлиниться три раза, укоротиться два раза и — в конце вестибюля — четко застыть на массивной дубовой двери с витой бронзовой ручкой. Белое полотно с жирной запятой. Тень от дверной ручки — четкая, густая, грозная. Словно испугавшись, наши тени замирают; останавливаемся и мы. Нам становится не по себе. Мы отчего-то робеем и даже чуть-чуть пугаемся, хотя бояться вроде бы нечего.

Ведь мы можем предположить, что там, за дверью, откроется большая величественная зала, повторяющая интерьер вестибюля: высокий лепной потолок, толстые белые колонны с нервюрами и большие бронзовые люстры, перевернутые чаши из граненых хрустальных подвесок. Ведь мы можем быть почти уверены, что там, за дверью, торжественная тишина будет царить так же, как она царит в преддверии. В принципе, эта уверенность должна нас не тревожить, а наоборот успокаивать. Ведь нам предстоит уже известное, поскольку мы извещены; нас ожидает знакомое, поскольку мы ознакомлены; нас ждет привычное, почти обычное, чуть ли не обыденное. Но мы не успокаиваемся, а наоборот, продолжаем пугаться, причем не на шутку. Всецело отдавшись испугу, мы даже забываем, что нас напугало. Даже начинаем, что называется, трепетать. Начинает мелко вздрагивать и наша тень. А что может быть страшнее своей мелко дрожащей тени? Особенно, если рассматривать тень не как доказательство своего сущего присутствия, а первый признак своего грядущего отсутствия, так сказать, убывания бытия.

Рассмотреть свою дрожащую тень, бледнеющую в преддверии исчезновения…

У нас трясутся ноги, потеют ладони рук, трусливо бегает взгляд. У нас начинает сводить от ужаса живот. У нас громко урчит в животе. От этого урчания торжественная тишина снаружи становится еще более торжественной, более церемонной и даже какой-то ликующе звонкой, прозрачно кристальной, как если бы она исходила от граненых хрустальных подвесок больших бронзовых люстр. Хотя мы урчим в полном одиночестве, нам все равно неуютно и неудобно. Перед кем? Кого мы потревожили?

Мы стыдимся, что нарушили чужую тишину. Мы смущенно сетуем на то, что наша внутренняя активность выражается так откровенно и грубо. Нас коробит звукопроницаемость наших границ. Нам стыдно, что на ликующий звон и хрустальный свет, входящий в нас столь торжественно и даже церемонно, мы отвечаем столь неприлично. Нам стыдно, что мы не способны соответствовать. Хотя, быть может, мы себя просто недооцениваем?

Мы совершенно некстати задумываемся о том, что если яркий свет, проходя точку, в которой мы трепещем, сменяется густой тенью, то в этом как-то повинны мы сами. Мы словно видим, как луч бьет по бугристой поверхности эпидермы, затем преломляется, разбивается на световые брызги, которые с трудом просачиваются внутрь, а там окончательно рассеиваются и печально угасают.

Задумавшись, мы уже мним себя фигурным, многослойным кожухом, кожаным чехлом, почти непроницаемой оболочкой с участками различной плотности, сложнейшим препятствием для прохождения световых лучей и даже, в некотором роде, неодолимым рубежом, за которым свет подстерегают губительные сумерки. А может, и того пуще: мы рисуем себя таинственным светопоглотителем, урчащим агрегатом по переработке света в тень. Причем для получения густой, плотной, чуть ли не плотской тени нам требуется очень много яркого света. Mehr licht! Мы не сильны ни в физике, ни в геометрии, но причем здесь они? И почему мы должны быть в чем-то сильны?

Мы заходим в тупик.

Зайдя в тупик, мы вдруг осознаем, что перестали урчать (тупики, кстати, иногда будоражат сознание: в тупиках даже самый тупой разум может заостриться, хотя чаще всего — по крайней мере здесь, в тени Рутении — затупляется окончательно). Мы начинаем приписывать нашим мыслям способность влиять на нашу физиологию. Мы вспоминаем о слове «соматическое», но не понимаем, что оно означает и какое оно имеет отношение к нашему конкретному случаю. Быть может, мы о себе слишком высокого мнения? Быть может, мы себя просто переоцениваем?

Быть может, именно для того, чтобы оценить себя объективно, мы робко приоткрываем дверь.

А там…

Мы тут же испуганно ее закрываем. Что там было? Что мы могли там увидеть? Что могло нас так напугать?

Мы пытаемся воссоздать мелькнувший образ, уловить мысль, вообразить ее путь с момента появления в нашей черепной коробке — через блуждание по извилистым меандрам — до окончательного исхода. Вот, допустим, она пришла откуда-то извне, проникла внутрь и двинулась озарять наше мрачное церебральное царство. Просвещать. А передвигаться ей, наверное, нелегко («Маршрут, как кашрут, в Рутении крут», — каламбурим мы о своей родине, и все маршируем): вверх, вниз, направо, налево, с каждым шагом путаясь в волокнах и увязая в рыхлой и липкой массе серого вещества. Удастся ли мысли, заляпанной, отяжелевшей, изнуренной, пройти весь путь и выбраться из этой трясины? Вряд ли. Вот она слабеет, тускнеет, меркнет. И пропадает почти бесследно, пополняя сонм таких же эфемерно мелькнувших и потухших мыслей, лишь усугубляя вековую несуразность своим эффектным, но бесполезным проблеском. Все опять погружается в кромешный обезмысленный мрак. Мы остаемся с нашими базальными ганглиями, корой, таламусом, мозжечком, как и ранее обремененные грязным и грузным бытием.

Нам не остается ничего другого, как опять робко открыть дверь.

Мы робко открываем дверь и робко входим.

А там?

Что мы видим?

Здесь было бы кстати сказать: «А ничего».

Но это не так.

Мы видим огромную парадную залу, повторяющую интерьер вестибюля: высокий лепной потолок, толстые белые колонны с нервюрами и большие бронзовые люстры с перевернутыми чашами из граненых хрустальных подвесок. В зале царит торжественная тишина. В глубине залы — под балдахином — огромный позолоченный трон резного дерева. На нем неподвижно сидит коротенький толстенький человечек в широкой отороченной горностаем мантии, с высокой короной на голове. В руках он держит скипетр и державу. Венценосец кажется игрушечным, поскольку все — зала, трон, мантия, корона, скипетр, держава — для него слишком велико. Ему лет пятьдесят, но выглядит он как ребенок. У царька круглое гладенькое личико, глазки бусинками, носик пуговкой, ротик сердечком с пухлыми губками бантиком, остренький подбородочек, редкие усики и жидкая бороденка клинышком. Он невероятно, чудовищно лопоух.