Зови меня своим именем

***

Уверенность крепла во мне вместе с занимающимся рассветом. Марсия и я занялись любовью в пустынном уголке пляжа, то место было прозвано «Аквариум»: ночные презервативы неизбежно подхватывали волны, и они дрейфовали меж камней, напоминая вернувшегося лосося в реликтовой воде. Мы договорились встретиться позже этим днем.

Сейчас по пути домой я любил ее запах на моем теле, на моих руках. Никакого душа, мытья рук, салфеток, полотенец. Я оставлю его на себе, пока мы не встретимся вечером. Часть меня все еще наслаждалась этой роскошью новообретенной, граничащей с отвращением, милосердной волны безразличия к Оливеру. Вернувшаяся легкость одновременно радовала меня и доказывала, насколько непостоянным я был, в конечном счете. Возможно, он чувствовал мое стремление лишь переспать с ним и покончить с собственными сомнениями раз и навсегда и потому инстинктивно решил держаться от меня подальше. Что ж, буквально несколько ночей до этого я чувствовал такое сильное желание принять его тело в свое, что практически выскочил из кровати и отправился к нему, а сейчас эта идея не могла даже возбудить меня. Возможно, вся эта история с Оливером была следствием изнуряющей жары последних дней, но я нашел прекрасный способ от нее избавиться. Мне надо было лишь сохранить запах Марсии на руках. Я любил женское в женском.

Тем не менее это не была абсолютная победа: как у наркоманов после реабилитации, зависимость всегда могла легко захватить меня вновь.

Едва ли через час Оливер вернулся ко мне au galop39. Мне хотелось сесть в кровати вместе с ним, предложить ему свою ладонь и сказать: «Вот, понюхай ее», — а затем наблюдать, как он действительно покорно понюхает мою руку, как будет держать ее так нежно в своих руках, наконец коснется моего среднего пальца губами и неожиданно втянет его в рот целиком.

Я вырвал страницу из школьной тетради.

«Пожалуйста, не избегай меня».

Переписал:

«Пожалуйста, не избегай меня. Это убивает меня».

И поправил:

«Твое молчание убивает меня».

Приписав сверху.

«Не выдержу, если ты меня ненавидишь».

Слишком заунывно. Нет, это надо было сделать менее слезливым, но сохранить похоронное звучание.

«Я лучше умру, чем буду знать, что ты меня ненавидишь».

В последний момент я вернулся к первоначальному варианту:

«Не могу выдержать молчания. Мне надо поговорить с тобой».

Я сложил лист бумаги и просунул ему под дверь со смиренным мрачным предчувствием Цезаря, пересекающего Рубикон. Теперь не было пути назад. «Lacta alea est», сказал Цезарь, жребий брошен. Меня забавляло, что глагол «бросать», «lacere» в латыни, имеет тот же корень, что и глагол «эякулировать»40. Мне хотелось дать ему не только запах Марсии на моих пальцах, но и капли моей высохшей спермы.

Пятнадцать минут спустя я пал жертвой двух противоречивых эмоций: сожаления, что я отправил записку, и сожаления, что в ней не было и капли иронии.

Он показался только за завтраком после утренней пробежки. Не поднимая головы, он спросил только одно: был ли я доволен прошлой ночью — очевидно, подразумевая мою затяжную ночную прогулку.

— Insomma41, вроде того, — я старался сделать ответ максимально расплывчатым. Мой личный трюк. В противном случае он был бы очень длинным.

— Должно быть, устал, — ироничный вклад моего отца в беседу. — Или ты тоже играл в покер?

— Я не играю в покер.

Отец и Оливер обменялись многозначительными взглядами и начали обсуждать рабочую загрузку дня. И я потерял его. Еще один день пытки.

Поднявшись наверх за книгами, я заметил тот же сложенный лист бумаги на моем столе. Он должен был использовать балконную дверь, чтобы войти в мою комнату и положить на видное место. Если я прочел бы его немедленно, он мог бы разрушить мой день. Но если я отложил бы прочтение, весь день стал бы бессмысленным, я не смог бы думать о чем-либо другом. По всей вероятности, он вернул мне его, ничего не добавив, словно заявляя: «Нашел на полу. Кажется, это твое. Бывай!» А может быть, это было гораздо более резкое: «Без ответа».

«Повзрослей. Увидимся в полночь».

Вот что он добавил под моими словами.

Он подложил его до завтрака.

Осознание настигло с минутным отставанием, но оно наполнило меня мгновенным томлением и тревогой. Хочу ли я этого сейчас, когда что-то предлагается? Да и предлагается ли на самом деле? И если я хочу или не хочу, как я проживу этот день? Едва доходит десять, еще четырнадцать часов… Последний раз я ждал так долго мой табель успеваемости. И в субботу два года назад, когда девушка пообещала, что мы встретимся в кинотеатре, и я не был уверен, помнила ли она наш уговор. Полдня наблюдать, как вся моя жизнь поставлена на паузу. Как я ненавидел ждать и зависеть от прихотей других!

Стоило ли ответить на его записку?

«Ты не можешь отвечать на ответ!»

И, кстати, об ответе: был ли его тон намеренно легкомысленный или это была второсортная почеркушка за минуту между тем, как он вернулся с пробежки и спустился на завтрак? Я не упустил и маленькую подначку за мой драматический сентиментализм, и следующее самоуверенное давай-сосредоточимся-на-важном «увидимся в полночь». Разве что-то из этого сулило хорошее? Как в итоге обернулся бы день? Пощечина иронии или небрежно-развязное «Давай встретимся этой ночью и посмотрим, что из этого выйдет»? Собирались ли мы говорить… только говорить? И где мы должны были встретиться в полночь? Улучил бы он момент сказать мне в течение дня? Или, зная, что я мучился всю ночь напролет, каждую ночь, и что между нашими половинами балкона протянута металлическая растяжка, которую по сути мы создали, полагал ли он, что один из нас в конце концов пересек бы неназванную линию Мажино, за которую никто прежде не ступал?

И что это сделало бы с нашими почти ритуальными утренними поездками на велосипедах? Отменила бы их «полночь»? Или мы продолжили бы ездить как раньше, как будто ничего не изменилось, кроме того, что теперь мы ожидали «полночь»? Когда бы я натолкнулся на него сегодня, стоило ли значительно улыбнуться или вести себя, как прежде, подарив холодный, стеклянный, сдержанный американский взгляд?

И все-таки независимо от избранной линии поведения в следующий раз, когда наши пути бы пересеклись, я хотел выразить ему благодарность. Можно было демонстрировать ее и не казаться навязчивым или бестактным. Или я ошибался? Была ли благодарность, даже сдержанная, дополнительной ложкой патоки, неизбежно превращая средиземноморскую страсть в слащавое театральное представление? Итальянец никогда не может просто высказать что-то, не может понизить голос — только восклицать, провозглашать, декларировать…

Ничего не скажешь, и он подумает, что ты сожалеешь о записке.

Скажешь что-нибудь, и оно будет неуместно.

«Что тогда делать?»

Ждать.

Я знал об этом с самого начала. Просто ждать. «Я буду заниматься все утро. Может, сыграю в теннис днем. Встречусь с Марсией. Вернусь к полуночи. Нет, к одиннадцати тридцати. Помыться? Не помыться? Ах, перейти от одного тела к другому.

Не это ли он собирается тоже делать? Перейти с одного на другое».

Ужасная паника охватила меня: будет ли в полночь разговор, прояснение отношений между нами… что-то вроде: взбодрись, остынь, повзрослей!

Но зачем тогда надо было ждать полуночи? Кто ждет полуночи, чтобы поговорить о таком?

Или полночь должна была быть полночью?

Что стоило надеть в полночь?