Улица отчаяния

— Куда-нибудь, где мы еще не бывали. Теперь задумался Макканн.

— Мой парень, — сказал он наконец, имея в виду своего двадцатилетнего, что ли, сына, который записался год назад в армию и тем заслужил вечное отцовское презрение, — говорил мне, когда приезжал последний раз, об одном тут таком хитром ночном клубе. «У Монти», так он называется, это рядом с Бьюкенен-стрит. — Макканн окинул взором мои поношенные, но все еще хранившие следы былой элегантности ботинки (итальянская ручная работа) и свежевычищенную шинель, а затем вытащил из своего рукава почти еще даже не засаленный манжет. — А чо, может, и пустят.

— Ночной клуб?

Я никогда не любил эти заведения, а особенно лондонские, где не продохнуть от привилегированной публики — шумных, манерных людей с дурными манерами, а таких я обычно избегаю. В Глазго чуть получше, но и здесь мне совсем не нравится платить несусветные деньги за возможность выпить пару безвкусных коктейлей в заведении, куда люди ходят не столько поразвлечься, сколько чтобы продемонстрировать свою персону другим таким же недоумкам.

— Посмотрим, как там, — сказал Макканн. — Мальчонка говорил, что одна стена там сплошь стеклянная, вроде как в аквариуме, а за ней вода, и там полно рыбы, и русалка плавает.

— Спаси и сохрани.

— А то можно вдарить по заводному апельсину [49].

— Че-го?

В Глазго линия метро одна, кольцевая. Вагоны там раньше были красные, отделанные изнутри деревом и с кожаными сиденьями; они сильно скрипели, а воняли уж так, что не скоро забудешь. Когда на их место пришли теперешние пластиковые, ярко-оранжевые игрушки, линию прозвали «заводной апельсин». Вскоре образовалось и вторичное понятие «вдарить по заводному апельсину», то есть совершить круговую поездку на метро, выходя на каждой из пятнадцати станций, чтобы принять в ближайшем пабе пинту пива и рюмку виски (или «хаф-энд-хаф», если ты слабак). Мы с Макканном уже год как планировали совершить сей ратный подвиг, но только руки все не доходили.

Русалка за стеклом показалась мне смутно знакомой, но даже если я и встречал ее прежде, вспомнить, где и при каких обстоятельствах, было выше моих сил.

Нас обслуживал самый обычный официант, молодой блондинистый парень. К моей вящей радости. Я сильно опасался, что русалка в аквариуме — это только начало, что все в этом клубе будет назойливо крутиться вокруг одной, до тошноты буквально реализованной темы русалок, водяных и прочей морской нечисти, или моря, или еще чего-нибудь столь же кошмарного.

Таки нет; это был просто шикарный бар с атмосферой то ли частной библиотеки, то ли оживленного мужского клуба: набитые книгами стеллажи, толстый, мягкий ковер, симпатичные деревянные столики, обитые кожей, и поразительно молодые клиенты (а может, и не такие уж молодые, а просто я уже старый). Большие, как самолетные пропеллеры, вентиляторы, неспешно крутившиеся под черным потолком, выглядели малость неестественно, особенно в декабре, но это уж мелочи, бывает и много хуже.

И ни тебе лазеров, ни облачной стены все из того же сухого льда, ни слепящих вспышек. Цены могли вызвать у слабо тренированного человека обморок, временную остановку дыхания, но никак не обширный инфаркт, а Макканн почти по-детски радовался тому, что от нашего столика открывался прекрасный вид на русалку, девицу с длинными черными волосами и увесистыми грудями. Аквариум — он почти полностью занимал одну из стен клуба — кишел яркими рыбками, сновавшими в нагромождениях камней и коралла; над золотистым песчаным дном болтались изумрудные лохмы водорослей.

— Симпатичная девочка, — констатировал Макканн, ни на секунду не отрывавший от аквариума глаз.

— Надеюсь, ты пришел сюда не только из-за нее, — сказал я, прикладываясь ко вполне приличному, с нормальным градусом, «манхэттену». Макканн хотел было попробовать «Long Sloe Comfortable Screw Up Against The Wall» [50], но, узнав, что обслуживает нас не официантка, а официант, передумал и заказал «зомби киллер».

— Ни в коем разе! — Моя инсинуация вызвала у него глубокое негодование. — Неужели ты думаешь, что я пришел сюда с единственной целью попялить глаза на несчастную жертву капиталистической эксплуатации, вынужденную одеваться полурыбой, чтобы заработать себе корку хлеба?

— Хмм, — сказал я. — Да пожалуй что и нет.

В действительности я был в этом ой как не уверен, но спорить с Макканном не хотелось. Да и русалка была — во всяком случае, так мне казалось — вполне довольна своей участью. Она не выглядела промерзшей, рыбы ее не кусали, и когда она ныряла вглубь с невидимой нам поверхности и махала восхищенным зрителям руками, улыбка у нее была хорошая, нормальная, а не как у стюардесс на самолете. К тому же она была надежно защищена от не в меру любострастных посетителей, разве что у тех нашелся бы под рукой акваланг либо заряд пластита, способный расшибить это стекло. А что насчет эксплуатации — кого же из нас не эксплуатируют. Неужели Макканн предпочел бы усадить ее за кассовый аппарат в каком-нибудь магазине или за пишущую машинку в конторе? Ей там что, лучше было бы?

Я знавал людей, которые одеваются в костюмы с Сэвил-роу и обуваются от Гуччи, а сами — ублюдки ублюдками, так чего же тут плохого, если хорошая девочка оденется полувоблой? Кой хрен, а мы-то сами, разве мы не оделись сегодня не так, как всегда, а так, как пускают в подобные заведения? Если бы мы с Макканном не смирились с общепринятыми условностями, хрен бы нас сюда пустили, вон там какие громилы у двери.

И даже в бытность мою Уэйрдом, Человеком В Черном С Зачесанными Назад Набриолиненными Волосами И Бородой И Зеркальными Очками, даже тогда я выряжался, это было для меня чем-то вроде униформы, потому что люди привыкли к этому и ожидали, что я буду одеваться именно так, а в этом же как раз все и дело, именно это делает форму формой, а не какие-то там правила и уставы… Господи Иисусе, да сколько я видел детишек, одевающихся точь-в-точь одинаково и при этом заявляющих, что это они для того, чтобы «отличаться», «не быть, как все». Э-хе-хе.

— Моя очередь, — сказал Макканн. — Тебе чего?

Я взглянул на свой стакан. Господи, уже пустой. А кресла тут очень удобные. Мы договаривались, что зайдем сюда только посмотреть, примем по одной и двинем дальше, но снаружи холод и слякоть, и вообще… да кой черт. Денег в кармане достаточно. Если Макканн окажется на мели, одолжу ему малость. А кончится все тем, что пойду искать кэрри навынос, очень даже свободно.

— То же самое, — сказал я. — Только пусть они там со льдом полегче.

Через несколько стаканов Макканн пришел к убеждению, что русалка все время на него поглядывает, — машет и улыбается вроде как бы и всем, а глазами на него стреляет. Но к тому времени, когда он почти уже уговорил себя подойти к стеклу и тоже ей помахать, а может, даже написать на бумажке и показать ей свой адрес или записку с вопросом, что она делает после работы, вернувшись из стихии водной в воздушную, и не нужна ли ей помощь при переодевании из мокрого в сухое, русалки в аквариуме не стало — она метнулась вверх, вильнула пластиковым, в крупную зеленую чешуйку, хвостом и исчезла.

— Ушла, — вздохнул Макканн.

— Уплыла, — уточнил я. — Ей невтерпеж уже было с тобой познакомиться, вот сейчас переоденется и спросит, что занесло такого, как ты, добропорядочного марксиста в этот капиталистический вертеп.

— Да иди ты, — отмахнулся Макканн и положил голову ухом на стол, пытаясь рассмотреть поверхность воды, через которую ускользнула русалка.

— Нашел, значит, новую вертихвостку, — сострил я.

— Вернись, цыпа, — простонал Макканн, не поднимая головы со стола.

Цыпа ? Из рыбы в птицу меньше чем за минуту? Завидная скорость эволюции. Я окинул бар взглядом. Собственно говоря, мне не стоило так иронизировать над Макканном. Здесь было полным-полно привлекательных женщин, от некоторых из них я бы совсем не отказался. Та, что стояла у стойки, водрузив ногу на медный поручень, очень походила на Инес. Те же всклокоченные, но при этом великолепно ухоженные волосы, та же длинная спина, та же непринужденная поза и, уж без всяких сомнений, те же ягодицы. На этой, у стойки, женщине были светло-коричневые брюки; Инес тоже любила ходить в брюках. Ноги у нее были вполне приличные (хотя сама она так не считала), а уж задница просто сказочная.

Я подал знак одной из официанток и вернулся к созерцанию женщины напополам с размышлениями об Инес. Ах, Инес, Инес, моя сука в брюках, моя salope в salopettes[51]. Пожалуй, только она и смогла причинить мне настоящую боль — потому что я мало-помалу поверил, что у нас с ней надолго, навсегда. Ни до, ни после мне и в голову не приходило, что мои отношения с какой-нибудь женщиной могут оказаться постоянными. Я всегда принимал за данность, что они либо жалеют меня, либо удовлетворяют свое любопытство, либо попросту связались со мной по ошибке.

Я всегда считал себя парнем, который подхватывает женщин примерно как мяч на отскоке, если повезет оказаться в нужный момент в нужном месте; мне казалось практически невозможным, что кто-то может привязаться ко мне по причине каких-то там моих личных достоинств. И даже когда элементарная статистика начала опровергать эту теорию, я попросту решил, что все эти женщины, которые бросаются на меня или не убегают с криком «помогите», когда я на них бросаюсь, поступают так исключительно потому, что я знаменит, что я «рок-звезда». Одним словом, я никогда не питал больших надежд, а потому никогда не испытывал и больших разочарований. Может быть, я бессознательно старался не вляпаться в отношения, которые могли бы мне напомнить жуткий, подобный бесконечной войне брак моих родителей, — но именно бессознательно; ни о чем подобном я тогда не думал. Я попросту считал себя малопривлекательным типом, которого если и подберут, то только со вздохом, когда все приятные, симпатичные парни разойдутся по рукам.

Но Инес просочилась через все мои оборонительные линии. Не знаю, может быть, у нее были свои представления — насчет постоянства, а может, и создания семьи, — и они оказались сильнее моих, довольно случайных и безосновательных, а потому я начал медленно, постепенно их впитывать… хрен его знает, как оно там было, но в конечном итоге Инес проросла в меня, стала моей частью, и рвать потом пришлось по живому, через кровь и муку.

Кой хрен, да мне не так-то уж было и обидно, что она пилилась с Дейви (ой ли? А потом, когда я сошелся с Кристиной, разве не было это местью? Не знаю, не знаю… ), но вот то, что они занимались этим так долго и таились так старательно, вот это малость меня достало. А после той ночи, когда я увидел их в свете стробов, они враз все прекратили. Не знаю уж почему, но это было еще хуже, много хуже.

Собственно говоря, я был отнюдь не против получить уважительный предлог, чтобы поразвлечься для разнообразия на стороне, сохраняя при этом Инес как надежную пристань, и охотно предоставил бы ей аналогичную свободу. О, эти блаженные дни, когда человеку и бояться-то было считай что нечего, за исключением венерических болезней, да, в моем случае, иска о признании отцовства. Инес и Дейви могли спокойно продолжать свои игры, никто не стал бы на них кукситься, я говорю это, положив руку на сердце. А они возьми да поклянись, что никогда больше, а я остался с мучительным, ноющим ощущением, что в первую руку все это не должно было иметь такого уж большого значения.