Как трудно оторваться от зеркал...

Сдвиг

Я хочу, чтобы мы опять жили в нашем ПГТ с невыразительным, наскоро подобранным названием, в нашем постоянно нуждающемся в ремонте доме со сливовым садом и палисадником, в котором собралась разнообразная компания деревьев, всевозможных представителей окружающего леса, чтобы на кухне стоял холодильник «Саратов», а в комнате — телевизор «Рекорд», чтобы в очередную весну, стоя на подоконнике, я обстригала кусачками концы ветвей, при ветре стучавших в стекло, как путник запоздалый; еще надо переселить людей из новых домов, а новые дома целыми улицами сровнять с землей, на их место привезти из отступившего леса деревья, продолжить тропинки, через пару километров сливающиеся в одну, магистральную, ведущую к Волге, выжить из поселка автобусы, бегающие по новым маршрутам, и востребовать по одному моих одноклассников из их неведомых судеб, во всяком случае, вернуть всех на время в тот летний день, от которого, как мне кажется, произошла вся моя теперешняя жизнь, чтобы она потекла по своему естественному руслу, а не по этому, выдолбленному сантиметр за сантиметром в камне и песчанике, поскольку на это усилие я ее и ухлопала, жизнь.

Сделав это, я вернула бы маму в то запомнившееся мне положение, когда она, балансируя на табурете, внимательно протирала люстру, и ее алмазные на солнце подвески позванивали, стало быть, и солнце надо вернуть в положение едва наметившегося заката. Мама протирала бархатной тряпочкой подвески и, казалось, была слишком увлечена этим занятием, чтобы заметить, что я стою у трюмо, в которое бьет солнце, и воровато пудрю лоб ее пудрой.

— Куда ты собираешься?

Я ответила сущую правду: в Дом культуры на танцы, — но правда была таковой только с виду, в ней укрылась другая правда, которую, я чуяла сердцем, не следует говорить: у ДК на его гранитных ступенях уже с полчаса, должно быть, томится Геннадий, который мне совсем не нравился, но нравился моим бывшим одноклассницам, почти всем. Геннадий приехал к нам из столицы, он проходил практику на одном из заводов, окружавших поселок, кроме того, он рассчитывал пройти практику в компании провинциальных девиц, а наши девочки моментально поняли обидную несерьезность его намерений и выдвинули меня в качестве своего представителя, меня, которая должна была как следует щелкнуть этого Геннадия по носу и показать ему, что «провинциальная девица» — это архаизм, изжившая себя метафора.

Что я щелкну его по носу, никто не сомневался, несмотря на его великолепную, спокойно-снисходительную повадку, с которой он ставил на место наших ребят, поскольку все знали про нас с Павлом, и особенно всех удивляло, что мы с ним похожи как брат и сестра, только Павел чуть выше, а на катке, в одинаковых вязаных свитерах, мы вообще были как близнецы. Может, именно ввиду нашего необычайного сходства никто не сомневался, что я дождусь Павла, но перед этим успею как бы ненароком и мимоходом щелкнуть Геннадия по носу.

Мама пощелкала пальцами, подзывая меня, и я подбежала, чтобы подставить ей плечо. Она спрыгнула с табурета и проговорила:

— Положи на место мою пудреницу.

— Уже, — ответила я.

— Рано еще тебе пудриться.

Я не спросила ее, что именно имеет она в виду: рано потому, что еще не доросла, или рано потому, что нельзя прихорашиваться, пока не вернулся Павел, но, похоже, именно это и имела она в виду, так как сделала упор на слове «рано»; та правда, которую знало сердце, не позволила мне уточнить. Затем она сказала, заметив, что я затеяла глажку:

— Зачем ты достала свое выпускное платье?

— А чего ему в шкафу пылиться, — как можно более равнодушным тоном, неосознанно оберегая правду, сказала я и прибавила, стараясь запутать следы: — Мама, дай мне конверт.

Но мама спросила, глядя на меня в упор:

— Но ты же еще вчера написала Павлику — почему же до сих пор не отправила письмо?

Вот с этого момента я бы и хотела все изменить. Впрочем, может быть, и раньше — с пудреницы; надо было бросить ее на пол и растоптать, так было бы вернее. Или еще раньше — с тех строк в письме к Павлу, где как бы с юмором писала: «Иногда хожу с девочками в ДК, мы танцуем, шерочка с машерочкой» — тут следовало бы упомянуть о Геннадии, потому что Павлик тогда предостерег бы меня. Ведь я ему поклялась, дала торжественную клятву писать все, решительно все, на этом он особенно настаивал, поскольку, говорил он, если я что-то придумаю, присочиню, недоговорю, написанное слово станет косить, глаза споткнутся об него, и он с ума сойдет от неправды... Но я не могла позволить себе упомянуть о Геннадии, потому что знала, что Павел все воспринимает чересчур серьезно, слишком буквально, что он на дух не переносит искажений и неточности и больше всего на свете боится обмана, даже самого мелкого и невинного, просто не понимает, как один человек может обманывать другого, точь-в-точь как моя мама. И оба они, хлебом не корми, любили укорять меня за мое легкомыслие.

— Надо быть осторожней даже в словах. Каждое произнесенное слово слышит судьба.

— Ой, мама, какие вы с Павлом патетические!

— Пожалуй, — медленно говорила она, — твой отец тоже считал, что я не от мира сего.

— Ладно, мама, не горюй: я все понимаю, я твоя послушная дочь... Твоя — но и немного папина!

— Да, он тоже был любитель пошутить, — сухо отвечала мама.

Письма от Павла приходили часто, но были неинтересными. Я ему о чувствах, о том, как облетели листья, которые мы с ним видели молодыми, как недавно я полпоселка прошагала за парнем, потому что он со спины был похож на моего милого, что, когда читаю строки «вот тот мир, где были мы с тобою», и плачу, потому что теперь этот мир стоит между нами как стекло, но мы не видим сквозь него друг друга, — а Павел отвечает, что стоял ночью в карауле как на дне Вселенной, от звона в высоком пространстве чуть не свалился с вышки. Я, конечно, понимаю то, о чем он пишет, но в его письмах мне хотелось бы прочитать совсем другое, про себя. Или пишет о каком-то капитане Капустине, какой он необыкновенный человек, настоящий человек чести, а что мне этот Капустин... Тогда он был мне безразличен, а теперь я хотела бы встретиться с этим капитаном и хоть ему все объяснить, раз он человек чести, поговорили бы с ним о Павле, повспоминали бы, я рассказала бы ему, как писал о нем Павел, который, правда, имел манеру заведомо уважать всех людей, поэтому они в его присутствии как бы подтягивались, кроме мамы, с которой они были больше похожи внутренне, чем мы — внешне.

К примеру, собираемся мы с Павлом на прогулку, и мне приходится терпеливо пережидать их затянувшуюся беседу, интересную им обоим до такой степени, что я на время как будто исчезаю из комнаты. Помню, как-то они заговорили о том, почему Трубецкой не вышел на Сенатскую площадь. Павел не понимал, как человек чести мог так поступить. Мама возражала, что он поступил сообразно своим представлениям о чести. «Нет, не могу понять, — раздраженно ответил Павел, — все можно простить, но предательство... А ты как думаешь?» — со строгим видом обратился он ко мне. Когда он смотрел на меня таким взглядом, мне становилось не по себе.

Махнув по волосам расческой, я оглянулась на скрип дивана и увидела, что мама легла, потирая рукой под грудью. Я спросила взволнованно, хотя волнение мое относилось к предстоящему в ДК балу: «Тебе нехорошо?» — «Нет, устала малость», — ответила мама, и тут я снова хочу все изменить, зачеркнуть свой следующий шаг, настоять на том, что вижу — ей нехорошо, следовательно, я не должна уходить из дома; что мне стоило потерпеть еще только три часа, только три часа! Но я надела выпускное платье, в котором провожала Павла в армию, и вышла из дома — все-таки вышла.

Вышла. У нашего палисадника на скамейке сидел дедушка Карпов. Он спросил меня как всегда: «Сколько дней прошло, доча?» — «Четыреста шестнадцать, дедуля». И мы немного посмеялись. «Если чувства надежные, будет служба приметная — прилетит погостить», — пропел сосед. Между прочим, дедушка Карпов давно умер, но я не вижу причины, чтобы и его не вернуть сюда, на скамейку у палисадника.

Солнце уже садилось, поглощаемое большим сизым облаком, а в глубине неба скапливалась густая синева. Деревья шелестели как перед грозой, вдали играла гитара. Внутри меня все пело, точно я летела на свидание к Павлу, а между тем не он, а Геннадий поджидал меня на ступеньках ДК, и я думала, чья душа оттого поет, что предвкушает восторг, с которым я щелкну Геннадия по носу на глазах у подруг. Так думала я, не подозревая, что на самом деле чувства мои были куда опаснее: не любя Геннадия, я любила то восхищение, с которым он смотрел на меня, по-прежнему откинув голову, как бы свысока, но уверенности в его глазах не было, и я испытывала трепет завоевателя, окруженного преданным войском, который смотрит на плененного им героя.

Слабо и жеманно пожав ему руку, я вдруг ощутила, как другую руку в кармане платья жжет неотправленное письмо. Мы вошли в уже грянувшее веселье. Я отыскала в толпе нарядной молодежи своих одноклассниц, смотревших на нас как-то странно, потому что после того, как Павел ушел в армию, я входила в этот зал одна. Я держала себя непринужденно, будто была с Павлом. Вера Черемина сказала с хохотком: «Ну, все ясно...» — «Абсолютно все?» — уточнила я. «Частично», — огрызнулась Вера. «Ну, мы танцуем или нет?» — обратилась я к Геннадию. Он очень хорошо танцевал, не то, что Павел. Мы танцевали, платье мое кружилось, а в кармане кружилось неотправленное письмо.

Музыканты вдохновенно били в свои инструменты, высекая исступленную музыку. Прежде я не любила ее, выбиваемую, грубую, но в этот день она кружилась как осенняя листва, лица мелькали, будто я проносилась мимо на поезде; вот снова мелькнула Вера Черемина с поджатыми губами, надменная, в объятиях какого-то солдата. Вот со жгучим укором в черных глазах пролетела мимо Люся Комарова, моя заветная подружка; в нашей дружбе я была ведущей и не знала тогда, что мне предстоит ответить на горячую Люсину привязанность гораздо позже, когда она совсем уйдет из поля моего зрения. Мама упрекала меня за недостаточно внимательное отношение к Люсе, она говорила: берегись! берегись самой себя, ибо тот, кто нуждается в том, чтобы его чувства обслуживали, несвободный человек... Люся промелькнула с укором в глазах, и снова все затмило лицо Геннадия, глядящего на меня честно, как солнце. Я удивлялась, что нам удается неотрывно смотреть друг на друга, когда все вокруг кружится — музыка, платье, письмо в кармане.

С этого танца, продуваемого насквозь исступленной музыкой, началось что-то странное; в грохот оркестра влился еще один настойчивый инструмент, выпевая свою отдельную тему, и я танцевала, приноравливаясь к его звучанию. Как будто ничего не изменилось, как не меняется пейзаж, когда на солнце наползает облако, но освещение стало иным, и я почувствовала, как меня овевает прохладная струя трезвости, точно я стою на пороге какого-то открытия. Теперь-то я понимаю, что у самого входа в него застыла роковая и вместе с тем совершенно случайная фигура Геннадия, а тогда чувство упоительной робости, сменившее вольное, головокружительное счастье, подсказало мне, что не так просто щелкнуть Геннадия по носу, как мне примнилось в моей подростковой самоуверенности. Геннадий, чутко уловив отголоски этой же темы, спросил с насмешливой нежностью: «Что такое?» И не успел прозвучать этот вопрос, как я вошла в свое открытие: я поняла, что отныне буду всегда поступать назло самой себе.