Что я любил

— Это ведь не ваш номер?

— Нет, — прохрипел я.

— Вам плохо?

— Что-то со спиной. Надо лечь, но я, похоже, заблудился.

— Свернул не туда, — дружелюбно улыбаясь, вставил Джайлз.

Женщина смерила Джайлза взглядом и плотно сжала губы. Затем, ни на шаг не отходя от двери своего номера, она громко крикнула:

— Арни!

Я посмотрел на Марка, пытаясь перехватить его взгляд. Он едва заметно моргнул. Я истолковал это движение век как "да". Да, в десять в холле.

Арни довел меня до моего номера. Они с женой были под стать друг другу, по крайней мере внешне — молодые, сильные, стройные, с открытыми лицами. Я шел, пытаясь унять дрожь в теле, а он поддерживал меня под локоть. Прикосновение его руки было совсем не похоже на руки Джайлза или Марка. В его осторожных пальцах я чувствовал сдержанность. Это была обычная деликатность по отношению к телу постороннего человека. Она всегда воспринимается как что-то само собой разумеющееся, но буквально мгновение назад я испытывал нечто прямо противоположное. Арни несколько раз спрашивал, не нужно ли мне передохнуть, но я не хотел останавливаться. И только дойдя до своего номера и увидев свое отражение в зеркале рядом с ванной, я смог сполна оценить всю степень его доброты. Седые всклокоченные волосы на голове перепутались, одна прядь стояла дыбом, как жесткий обломок пера. Сгорбленная, скрюченная фигура чахлой восьмидесятилетней развалины. Но сильнее всего я испугался собственного лица. Зеркало отражало знакомые черты, но невозможно было поверить, что это действительно я. Ввалившиеся щеки заросли трехдневной щетиной. В глазах, покрасневших от усталости, застыло выражение, которое я много раз видел у насмерть перепуганных зверьков, мечущихся в свете фар перед автомобилем на вермонтских дорогах. Изнемогая от отвращения к самому себе, я отвернулся, пытаясь сменить затравленный звериный взгляд, который увидел в зеркале, на что-то более человекоподобное. Нужно было поблагодарить Арни за заботу. Он стоял в дверях, скрестив руки на широкой груди, обтянутой голубой фуфайкой с надписью "Малая лига".

— Может, все-таки вызвать врача? Или пусть хоть пузырь со льдом из кухни принесут, а?

— Спасибо, я и так перед вами в неоплатном долгу.

Арни нерешительно переминался с ноги на ногу и наконец спросил:

— Эти два подонка, они что, угрожали вам?

Я едва смог кивнуть. Чужая жалость сейчас была непереносима.

— Ну, ладно, вы отдыхайте. Спокойной ночи. Надеюсь, к утру вам полегчает.

Дверь за ним закрылась.

Свет в ванной я оставил включенным. Лечь навзничь я не мог, поэтому обложился подушками и подкрепил себя бутылочкой виски из мини-бара. Это притупило боль, по крайней мере, на какое-то время. Всю ночь я промучился от того, что меня укачивает. Даже когда внезапный спазм в спине заставлял меня открыть глаза и я понимал, где нахожусь, то чувствовал, что кровать подо мной движется, движется против моей воли. И во сне движение продолжалось: я летел в самолете, плыл на пароходе, ехал на поезде, поднимался на эскалаторе. Волны дурноты захлестывали меня, кишки и желудок крутило так, словно я чем-то отравился. Мне снилось, что я мечусь с одного вида транспорта на другой и слышу бешеный стук собственного сердца. Только открыв глаза, я понял, что это сон. Проснувшись, я попытался стряхнуть с себя эту тошнотворную иллюзию качки, но сознание опять заставило меня почувствовать прикосновение пальцев Джайлза к моим волосам. Его руки снова стиснули мне лицо. Щеки пылали от унижения. Я хотел выбросить, вырвать то, что произошло, из памяти, из груди, из легких, но оно там засело и жгло огнем изнутри. Мне нужно было подумать, разобраться, чтобы понять, что же случилось. Все увиденное в номере снова стояло у меня перед глазами: простыня, пистолет, веревка, объедки гамбургера. Похоже на место преступления, но ведь даже в тот момент, когда я смотрел на все это, когда все находилось у меня буквально перед носом, я ощущал фальшь. Пистолет вполне мог оказаться пугачом, кровь — краской, а все вместе — бутафорией. Все, но не прикосновение пальцев Джайлза. Оно было настоящим. На затылке, в том месте, где голова треснулась о стену, вздулась болезненная шишка.

А Марк? Всю ночь у меня перед глазами плавало его лицо. Я понимал, что его последние слова заронили мне в сердце надежду. Люди почему-то думают, что надежда может быть большой или маленькой. Это не так. Она просто либо есть, либо ее нет. Его слова дали мне надежду, и, корчась на кровати, я снова и снова слышал: "Завтра я лечу с вами домой". Он явно не хотел, чтобы Джайлз что — то услышал, а это, в свою очередь, позволяло по-новому взглянуть на его поступки. Какая-то его часть стремилась домой. Слабый, безвольный Марк находился под влиянием Джайлза, личности более сильной, обладавшей, судя по всему, просто гипнотическим влиянием на парня. Но где — то в глубине души Марка все-таки таилось место, в существование которого упрямо верил Билл, место, где жили те, кому он дорог и кто дорог ему. Я ведь там, у стены, позвал его, и он откликнулся. Мучительная смесь надежды и вины не покидала меня все утро. Во время нашего вчерашнего разговора, когда речь зашла о холсте Билла, я сказал Марку страшную вещь, сказал ее искренне, потому что тогда я так думал. Но теперь я терзался мыслью, что сравнение было слишком чудовищно. Живого человека нельзя сопоставлять с вещью, ни при каких обстоятельствах. Я мысленно говорил Марку, что беру свои слова назад. И потом, словно вдогонку своим терзаниям, вдруг вспомнил, что на иврите "раскаяться" и "вернуться" — это одно и то же слово. Где же я это вычитал? Может, у Гершома Шолема?

Но в десять утра мы с Марком в холле отеля не встретились. Он не появился, а когда я позвонил, в номере никто не брал трубку. Я прождал его битый час.

Господин, сидевший на банкетке в холле, приложил титанические усилия, чтобы выглядеть поприличнее. Он побрился, хотя для этого ему пришлось выворачивать голову набок, чтобы окончательно не повредить спину. Он отчаянно пытался оттереть пятно с брючины, несмотря на мучительные толчки, которыми отзывалось в позвоночнике каждое движение рук. Он пригладил волосы, а усевшись на банкетку, постарался придать скрюченному телу непринужденную, как ему казалось, позу. Он водил глазами по холлу. Он на что-то надеялся. Он вновь ломал голову, пытаясь объяснить себе, что же все-таки произошло накануне, отметал одну версию, строил новую, а потом еще одну и еще одну. Он цеплялся за любую возможность, пока наконец не понял, что надеяться не на что, и тогда он кое-как дотащил себя, убогого, до такси и поехал в аэропорт. Бедняга, он ведь так ничего и не понял.

Я вернулся в Нью-Йорк и наутро третьего дня уже мог свободно передвигаться по квартире. Благодарить за это надо было доктора Хайлера и лекарство под названием "релафен". Приблизительно в это же время в дверь квартиры Вайолет позвонили. Два сотрудника уголовной полиции, одетых в штатское, хотели побеседовать с Марком. Я при этом не присутствовал, но как только они ушли, Вайолет спустилась, чтобы все мне рассказать. Было девять утра, и на ней была длинная белая ночная рубашка с высоким горлом, в которой она казалась похожей на бабушкину куклу. Она заговорила, и голос, срывавшийся на шепот, звучал совсем как в тот день, когда она позвонила мне из мастерской с известием, что умер Билл.

— Они просто сказали, что у них есть к нему несколько вопросов. Я им ответила, что Марк сейчас путешествует с Тедди Джайлзом и что мне доподлинно известно только одно: несколько дней назад они были в Нашвилле. Я объяснила, что если он мне позвонит, то я сразу же сообщу, что он должен с ними связаться, но он вполне может не позвонить, потому что у нас с ним не все гладко. Его разыскивают, — тут Вайолет глотнула воздух, — по делу об убийстве Рафаэля Эрнандеса. Потом они сразу ушли. Ни о чем меня не спрашивали, просто поблагодарили и откланялись. Значит, все это правда. Наверное, они нашли труп. Как ты думаешь, Лео, может, надо им позвонить и сообщить все, что нам известно? Я ведь ничего не сказала.

— А что нам известно?

Она растерянно на меня посмотрела:

— Получается, что ничего.

— По крайней мере, об убийстве-то мы точно ничего не знаем.

Я произнес слово "убийство" и поразился тому, как обыденно оно прозвучало. Слово носилось в воздухе, постоянно вертелось на языке, но я всячески избегал его. Мне казалось, что его будет трудно произнести, куда труднее, чем на самом деле вышло.

— Есть запись на автоответчике, я ее не стерла. Там сказано, что Марк знает про убийство. Ты думаешь, он в самом деле знает?

— Мне он сперва сказал, что знает, но потом начал отпираться, дескать, мальчик где-то в Калифорнии.

— Но если он все-таки знает и тем не менее остается с Джайлзом, что это может означать?

Я пожал плечами.

— Это может считаться преступлением?

— Ты имеешь в виду сам факт того, что он знает?

Вайолет кивнула.

— Ну, я думаю, тут важна степень осведомленности, то есть располагает ли человек какими-то доказательствами или нет. Марк ведь мог знать, но не верить, он мог искренне считать, что этот Рафаэль просто сбежал…

Вайолет замотала головой:

— Нет, Лео, разве ты не помнишь, он же сам рассказывал о двух полицейских, которые приходили в галерею Файндера? И сразу после этого Джайлз уехал из Нью-Йорка. Разве нет статьи за содействие лицу, скрывающемуся от правосудия?

— Но ведь мы еще не знаем, есть ли ордер на арест Джайлза. Мы даже не знаем, есть ли против него хоть какие-то улики. И если уж говорить всю правду до конца, мы вообще не знаем, убил он кого-то на самом деле или нет. Может быть, он из бахвальства приписывает себе убийство, о котором знает, но которого не совершал. Это очень маловероятно, но все-таки возможно. Тогда он все равно проходит по этому делу, но иначе, понимаешь?

Вайолет смотрела не на меня, а на свой портрет, висевший на стене.

— Агент Лайтнер и агент Миллз. Один белый, другой черный. Не сказать, чтобы пожилые, но и не молоды. Не худые, не толстые. Очень вежливые. От меня ничего особенного не ожидали. Знаешь, как они ко мне обращались? Миссис Векслер.

Вайолет помолчала и повернулась ко мне:

— Так странно. После того, как Билла не стало, мне очень приятно, когда посторонние меня так называют. Билла больше нет. Семьи нашей больше нет. Я никогда не брала его фамилию, так до конца и осталась Вайолет Блюм, но теперь мне все время хочется слышать, как люди произносят его фамилию, мне нравится на нее отзываться. Это как носить его рубашки, то же самое ощущение. Я так хочу зарыться в то, что после него осталось, даже если это только фамилия.

В голосе Вайолет не было никаких эмоций. Она просто констатировала факты.

Прошло еще несколько минут, и она поднялась к себе. Через час она снова постучала в дверь и сказала, что идет в мастерскую, а зашла только отдать мне кассеты, отснятые Биллом, вернее, их копии. Берни тянул-тянул, потому что дел много, но наконец-то передал ей кассеты, и теперь я могу их посмотреть, когда у меня будет время.

— Билл не знал, что это будет в итоге. Он задумал большой зал для демонстрации, но к окончательному решению так и не пришел… Знаю только, что проект должен был называться "Икар" и что он делал огромное количество набросков с падающим мальчиком.