Что я любил

Она прикусила губу и замолчала, разглядывая носки своих сапог.

— Ну, давай, держись, — сказал я.

Вайолет подняла на меня глаза:

— Приходится.

— Послушай, а что ты сейчас делаешь в мастерской? Оттуда ведь уже практически все вывезли.

Вайолет прищурилась.

— Я там читаю, — сказала она с вызовом. — Надеваю его одежду и читаю. Читаю, целые дни напролет. С девяти до шести. Читаю, читаю, читаю, пока не стемнеет.

Сначала на экране появились новорожденные — крохотные существа с головками неправильной формы и слабенькими скрюченными ручками и ножками. Камера фокусировалась только на детях, взрослые если и попадали в кадр, то исключительно как руки, груди, плечи, колени, ноги, голоса. Изредка в объектив вползало чье-то огромное лицо, склонявшееся над ребенком. Первый малыш спал на руках у женщины. У него была несоразмерно большая голова и сизо — красные ручки и ножки. Мама нарядила его в клетчатый костюмчик и дурацкий белый чепчик, завязанный под подбородком. За этим эпизодом шел другой, там малыш висел в слинге на груди у мужчины. Темные волосенки стояли дыбом, как у Ласло, карие глазки ошеломленно смотрели в объектив. Билл снимал, а дети ехали в колясках, спали в кенгурушках, нежились на руках у родителей или выгибались в отчаянном реве у чьего-нибудь плеча. Иногда остающиеся за кадром родители или няни сообщали какие-то ценные сведения о режиме сна, грудном вскармливании, молокоотсосе или срыгивании, а на заднем плане слышался скрежет и грохот машин, но и разговоры, и шум улицы были лишь случайным фоном для возникающих на экране портретов маленьких незнакомцев. Вот один отворачивает безволосую головенку от материнской груди и слизывает с краев рта молоко. Вот темнокожая красоточка чмокает во сне, теребя губами невидимый сосок, а потом вдруг расплывается в улыбке. А этот не спит, его голубые глазки подняты вверх и неотрывно, с выражением полной сосредоточенности смотрят на мамино лицо.

Насколько я мог судить, Билл при выборе своих моделей руководствовался исключительно их возрастом. Каждый день он снимал детишек, которые были немного старше, чем те, за кем он наблюдал вчера. Так постепенно камера от грудничков переходила к малышам, которые уже сидели, гулили, протестующее визжали, кряхтели и тащили в рот все что ни попадя. Крупная девчушка самозабвенно наматывала на палец прядь маминых волос, не выпуская при этом бутылочки изо рта. Папа извлекал изо рта сынишки резиновый мячик, а ребенок ревел белугой. Какой-то малыш, примостившийся у мамы на коленях, тянулся к девочке постарше, которая сидела в нескольких сантиметрах от него, и, дотянувшись, принимался лупить ее по коленкам. В кадре появлялась взрослая рука, и малыш получал шлепок, но, вероятно, не сильный, потому что в следующую минуту он снова принимался за свое и снова получал по рукам. Камера отъезжала назад, и на экране на мгновение возникало уставшее лицо женщины с отсутствующим взглядом, а потом крупно, во весь экран, появлялась спящая в коляске девочка с чумазыми щеками и двумя полупрозрачными дорожками соплей над верхней губой.

Сначала Билл снимал, как дети ползают в парке. Потом уже совсем другие дети делали шаги, падали, снова пытались встать на ноги и идти вперед неверной поступью старого пьянчужки, которого швыряет от стены к стене. Он снял с трудом сохранявшего равновесие мальчугана, перед которым сидел, вывалив язык, большой черный терьер. Малыш заходился в экстатических судорогах. Чуть не касаясь собачьей морды, он размахивал рукой и издавал ликующие вопли:

— Э! Э! Э!

Девочка с толстыми ножками и выпирающим пузиком стояла посреди булочной, задрав голову, и, глядя на потолочный вентилятор, лепетала что-то нечленораздельное.

— Правильно, солнышко, ветерок, он дует, — прозвучал в ответ женский голос.

Выгнув шею и беззвучно шевеля губами, девочка несколько мгновений не сводила глаз с потолка, а потом в благоговейном ужасе тоненько завела:

— Ду-ет, ду-ет, ду-ет!

Багровая от рева кроха лет двух отбивалась и топала ножками, а сидевшая на корточках мама в отчаянье протягивала ей апельсин и сквозь дикий визг лепетала:

— Деточка моя, ну посмотри, ведь у тебя такой же апельсинчик, как у Джулии! Точно такой же!

Когда детям на экране исполнилось три-четыре года, я впервые услышал за кадром голос Билла. Его собеседником был насупленный мальчуган.

— А ты знаешь, зачем тебе сердце? — спрашивал Билл.

Мальчик прижал руки к груди и серьезно ответил, глядя прямо в камеру:

— Чтоб давать кровь. Из него кровь течет, а оно все равно живое.

Другой мальчишка поднял вверх пакетик с соком, встряхнул его и объяснил женщине, сидевшей рядом с ним на скамейке в парке:

— Смотри, мам, у сока невесомость.

Блондиночка с льняными, почти белыми хвостиками носилась кругами, прыгала-скакала, а потом вдруг встала как вкопанная и, повернув пылающее личико в объектив, произнесла отчетливо и назидательно:

— В поте своего лица!

Девчушка в замызганной балетной пачке и погнутой короне дотянулась до уха своей товарки в розовой газовой юбке на голове и заговорщицки прошептала:

— Все в порядке. Мне по телефону сказали, что мы обе будем невесты.

Или Билл спрашивал аккуратно одетую барышню с туго заплетенными косичками:

— Как зовут твоего пупсика?

Сзади, за кадром, слышался женский голос:

— Скажи, скажи, не бойся.

Малышка вытянула вперед руку и, демонстрируя Биллу пупса, которого держала почему-то за одну ногу, произнесла:

— Душик.

Безымянные дети появлялись и исчезали, раз за разом становясь немного старше, а Билл наблюдал за ними. Его камера старалась удержать их лица, когда они рассуждали о том, как что устроено и из чего сделаны они сами. Одна девочка объясняла Биллу, что гусеницы превращаются в ежиков. Другая сообщала, что мозг в голове железный и "в нем налиты слезы". Третий умник рассказывал, что мир "получился из такого большого-пребольшого яйца". Порой маленькие персонажи вообще забывали о том, что их снимает камера. Вот какой-то мальчишка глубоко засунул палец в нос, поковырялся в нем, извлек оттуда пару козявок и немедленно их съел. Другой запустил руку в штанишки, с наслаждением почесался и удовлетворенно вздохнул. Маленькая девочка склонилась над прогулочной коляской. Вот она засюсюкала и цепко ухватила сидящего там малыша за щечки.

— Любисик мой ненаглядный, — приговаривала она в такт щипкам и потряхиваниям.

Привязанный к коляске малыш горестно заревел, не выдержав нажима крепких пальцев.

— Ты мой сладкий, — яростно продолжала девочка.

— Сара, перестань сейчас же! Веди себя хорошо! — прозвучал женский голос.

Девчонка насупилась.

— Как будто я себя плохо веду, — прошипела она сквозь стиснутые зубы.

Другая девчушка, чуть постарше, лет пяти, стояла рядом с матерью перед какой-то витриной. Билл снял их сзади, просто две спины. Но через несколько секунд становилось понятно, что сильнее всего его занимает детская рука. Камера пристально наблюдала за ее движениями. Вот она скользнула матери по пояснице, потом поползла севернее, к лопаткам, а потом двинулась на юг, к ягодицам, вверх-вниз, вверх-вниз. Маленькая детская ручка бессознательно ласкала материнскую спину.

Или вдруг на экране появлялся замерший посреди тротуара мальчишка. На лице его застыла воинственная гримаса, в уголках глаз закипали злые слезы. Рядом с ним стояла женщина, голова ее не попадала в кадр, зато все тело вибрировало от бешенства, как натянутая струна.

— Ты меня достал, поганец, сил моих больше нет! — рычала она. — Хватит с меня!

Она наклонилась и, схватив ребенка за плечи, принялась трясти его как грушу, продолжая кричать:

— Хватит, хватит, хватит!

Из глаз мальчика хлынули слезы, но с лица не сходила жесткая гримаса. Он не собирался сдаваться.

В отснятых кадрах была решительность и беспощадность, было упрямое желание всматриваться, вглядываться все глубже. Объектив пристально и прицельно следил за детьми, которые, взрослея, вытягивались и становились все более разговорчивыми. Мальчик по имени Реймон сообщил Биллу, что ему семь лет и что у него есть дядя, который собирает цыплят.

— Если на чем-нибудь нарисован цыпленок, он это покупает. У него цыплятами уже весь подвал завален!

Толстячок лет восьми или девяти в просторных джинсовых шортах недобро косился на паренька повыше ростом, державшего в руках коробку конфет. Внезапно он бросился на своего недруга, пихнул его на землю и яростно завопил:

— Ты говнюк!

Обладатель коробки упал, конфеты рассыпались во все стороны, но, даже поверженный, он торжествовал: — Сказал плохое слово! Сказал плохое слово!

И тут же в кадре появились чьи-то взрослые ноги.

Две девочки в форменных юбочках из шотландки о чем-то перешептывались, сидя на цементных ступеньках. Чуть поодаль, повернув к ним головку, стояла третья, в точно такой же форме. Билл крупно снял ее профиль. Глядя на двух сплетниц, она несколько раз напряженно сглотнула. Камера скользнула по толпе детей в школьном дворе и остановилась на мальчишке, у которого был полон рот сверкающих на солнце брекетов. Он сбросил со спины ранец и врезал им по плечу стоявшего рядом одноклассника.

Чем дольше я смотрел на экран, тем все более загадочными казались мне отснятые Биллом кадры. То, что поначалу выглядело просто как съемки детей в большом городе, превращалось в документальное свидетельство человеческой индивидуальности и общности. Билл снял множество самых разных детей: толстых и тощих, светлокожих и цветных, привлекательных и ничем не примечательных, здоровых и калек. Например, там была группа детей-инвалидов, которые высаживались из автобуса, оснащенного специальным механизмом, опускавшим их кресла-каталки на тротуар. Восьмилетняя толстушка, закончившая высадку, выпрямилась в кресле и с вызовом отсалютовала Биллу — ни дать ни взять принцесса крови. Другой мальчуган, со шрамом от заячьей губы, сперва криво улыбался, а потом высунул язык и издал соответствующий звук. У третьего малыша с раздутыми щеками и полным отсутствием подбородка, очевидно, была какая-то болезнь или врожденная патология. Он носил респиратор и, пыхтя, шел вперевалочку на своих коротеньких ногах, держа маму за руку. Ни один ребенок не был похож на другого, и тем не менее под конец их лица словно бы сливались в одно. С особым пристрастием камера обнажала их неистовую динамичность. В состоянии бодрствования ребенок ни на миг не прекращает движения. Банальная прогулка до соседнего дома означает, что он будет размахивать руками, прыгать, скакать, вертеться, и все это с многочисленными остановками на то, чтобы изучить сор на мостовой, пообниматься с собакой или вскарабкаться на цементный бордюр или невысокую оградку и походить там взад-вперед. На школьном дворе или игровой площадке дети непрерывно толкались, дрались, пихались, пинались, бились, обнимались, братались, щипались, упирались, смеялись, визжали, орали и пели, и когда я смотрел на них, то невольно думал, что на самом деле с годами человек не столько подрастает, сколько притормаживает.

Билл не дожил до того момента, когда его персонажи должны были превратиться в подростков. У некоторых девочек, правда, наметились холмики под футболками или форменными блузками, но в большинстве своем они все еще оставались детьми. Думаю, Биллу просто не хватило времени. Он наверняка хотел снимать их дальше и дальше, до тех пор, пока образы на экране не будут совершенно неотличимы от взрослых. Последняя кассета закончилась, и я выключил телевизор. Я устал. Душу саднило от этой череды тел и лиц, да просто от громадного количества юных жизней, которые пронеслись передо мной. Я представлял себе Билла во время его одиссеи, видел, как незаживающая рана гнала его на поиски все новых и новых детей. Отснятый материал был сырым и неотредактированным, но из сложенных вместе фрагментов возникало нечто связное, и значение его можно было угадать. Казалось, Билл хотел, чтобы все жизни, которые он зафиксировал на пленку, слились воедино, чтобы можно было показать одного через многих или многих через одного, ибо у каждого из нас есть начало и конец. Пока я смотрел на экран, меня не оставляла мысль о Мэте: о Мэте-младенце, Мэте, делающем первые шаги, и, наконец, Мэте-мальчишке, навсегда оставшемся там, в детстве.