Что я любил

— Постарайся понять, Лео, все настолько сложно, намного сложнее, чем ты можешь себе представить. Такого, как ты, больше нет. Ты такой щедрый, такой замечательный…

Я снова уперся глазами в стол и затряс головой.

— Господи, ну как же ты не понимаешь, что если бы не ты…

— Полно, Вайолет, полно, не нужно искать для меня оправданий.

— Да разве я ищу? Я просто хочу сказать тебе, что ты всегда был мне нужен, даже тогда, когда Билл был жив.

Ее губы дрожали.

— У него было одно свойство, которое проявлялось только в работе, а так оно лежало себе, глубоко запрятанное, никому не ведомое, непознаваемое. Он ведь был одержимым. Иногда я чувствовала, что не нужна ему, и это было так больно!

— Да он же в тебе души не чаял! Ты бы только слышала, как он про тебя говорил!

— И я в нем тоже души не чаяла.

Вайолет с такой силой стиснула прижатые к груди руки, что они задрожали, но голос стал звучать спокойнее.

— В общем, получалось, что множество других людей были для меня куда более открыты, чем мой собственный муж. В нем всегда оставалось место, куда мне доступа не было, что-то очень глубоко спрятанное, и я больше всего на свете хотела, чтобы это было мое, хотя знала, что этому не бывать. Наверно, поэтому я и продолжала жить и любить его, потому что, сколько я ни старалась, я бы туда не пробилась.

— Но ведь вы очень дружно жили!

— Дружнее всех на свете, — сказала она, беря мои руки в свои.

Я снова ощутил ее пожатие.

— Мы с ним без конца разговаривали, обо всем на свете. После того как его не стало, я говорю себе: "Я была им, а он был мной". Но быть и знать — не одно и то же.

— Какой ты, оказывается, философ, — сказал я.

Это замечание прозвучало не совсем безобидно. Вайолет моментально почувствовала шпильку и тут же отдернула руки.

— Конечно, ты вправе сердиться, ведь я, получается, тобой пользовалась. Ты меня кормил, ты обо мне заботился, ты сидел со мной, а я только брала, брала, брала, ничего не давая взамен…

В ее голосе зазвучали пронзительные нотки, глаза вновь наполнились слезами.

Она страдала, и мне стало стыдно.

— Это не так, — сказал я.

Но Вайолет только трясла головой:

— Именно так! Я эгоистка, Лео, у меня внутри засело что-то холодное и жесткое. Во мне столько злобы! Я ненавижу Марка. А раньше любила. Конечно, не сразу, я долго училась его любить, потом так же долго училась ненавидеть, и вот сейчас я спрашиваю себя: а если бы это был мой ребенок, если бы я сама его родила, смогла бы я его возненавидеть? Но самое страшное в другом. Что же я на самом деле любила?

Вайолет на секунду умолкла. Я внимательно разглядывал собственные руки, лежавшие у меня на коленях. Какие же они старческие, венозные, бледные. Совсем как руки моей матери перед смертью.

— Ты помнишь, как Люсиль увезла Марка в Техас, а потом поняла, что ей это не под силу, и вернула его нам?

Я кивнул.

— Он тогда и впрямь был не подарок, капризы по любому поводу, но после того, как Люсиль приехала погостить на Рождество, а потом уехала, начался настоящий дурдом. Он на меня орал, пихал меня, даже бил. Спать не уложишь. Каждый вечер истерика. Я уж и так, и эдак, и лаской, но, согласись, трудно хорошо относиться к тому, кто тебя ненавидит, даже если этот кто-то — шестилетний малыш. Билл тогда решил, что Марк не может смириться с отсутствием матери, и повез его в Хьюстон. Это была наша роковая ошибка. Я только недавно поняла, что же мы тогда натворили. Через неделю Люсиль позвонила нам и сказала, что Марк "ведет себя идеально". Именно так она и сказала. "Ведет себя идеально" — значит послушный, сговорчивый, милый ребенок. А через пару недель Марк прокусил девочке из класса руку до крови, но это в школе, а дома с ним не было никаких хлопот. И когда его привезли в Нью-Йорк, от прежнего маленького злобного звереныша не осталось и следа. Как будто его заколдовали и превратили в покорную, со всем согласную копию прежнего Марка. Но ведь именно эту копию, эту заводную куколку я и приучила себя любить.

Вайолет посмотрела на меня сухими глазами и стиснула зубы.

Я смотрел на ее напряженное лицо.

— Но ведь ты просто не понимала, что с ним тогда произошло.

— Это я сейчас не понимаю, что с ним тогда произошло. Я знаю только, что увезли одного ребенка, а привезли назад другого. И на то, чтобы просто заметить это, понадобилось бог знает сколько времени. Ему пришлось долгие годы доказывать, что он не тот, пока я наконец не догадалась заглянуть под маску. Билл ничего не хотел видеть, но мы оба приложили руку к тому, что случилось. Кого сейчас винить, себя? Не знаю. Что же, получается, мы его своими руками погубили? Не знаю. Марк, наверное, думал, что все мы просто стремимся от него отделаться, отшвыриваем его. Знаешь, Лео, я и Люсиль за это ненавижу. Хотя, с другой стороны, как ее в этом упрекать, она просто такая родилась, вся запертая, заколоченная досками крест-накрест, как дом под снос. Я такой ее себе и представляю. Поначалу, сразу после того, как Билл от нее ушел, мне было ее жалко, но теперь жалость кончилась. И Биллу я никогда не прощу, что он убивал себя у меня на глазах. К врачам его было не загнать! Только и знал, что пить, курить и вариться в собственной тоске, а я до сих пор считаю, что ему надо было быть жестче, крепче, злее, подлее, в конце концов, но только не задыхаться от чувства вселенской вины, будь она проклята. Он обязан был выстоять ради меня!

Вайолет снова замолчала. Ее черные ресницы влажно блестели от слез, в белках глаз проступали красные жилки. Она сглотнула.

— Я не могла оставаться со своей ненавистью один на один. Мне нужен был живой человек рядом, а ты был так добр ко мне, и я пользовалась твоей добротой.

В этот момент мое лицо расплылось в улыбке. Причем сначала я сам не понял, чему улыбаюсь. Это же все равно что хихикать на похоронах или хохотать в ответ на только что рассказанную историю об ужасной автокатастрофе. Но потом до меня дошло. Мне показалась забавной ее честность. Она так отчаянно старалась рассказать мне всю правду о том, какая она на самом деле, но после бесконечной лжи, бесчисленных краж и, наконец, убийства, после всего, что мы вдвоем пережили, ее самокритику сложно было воспринимать всерьез. Мне вдруг представилась монахиня на исповеди, она кается в своих скромных грехах, а ее шепоток слушает священник, у которого на совести куда как больше.

Однако, заметив мою улыбку, Вайолет отрезала:

— Ничего смешного тут нет!

— Нет, есть. За свои чувства человек не в ответе. Только за поступки. А с поступками у тебя, на мой взгляд, все в порядке. Когда вы с Биллом отправляли Марка в Хьюстон к Люсиль, вы искренне считали, что поступаете правильно. И большего сделать в подобной ситуации нельзя. Ну, ладно, я тебя слушал, теперь ты меня послушай. Как оказалось, я тоже не властен над своими чувствами, но говорить о них с тобой было с моей стороны неправильно. Так что мне бы очень хотелось взять свои слова назад, и ради тебя, и ради себя. Я просто потерял голову. Все на самом деле очень просто, но слово не воробей.

Зеленые глаза Вайолет смотрели на меня в упор, а ее руки гладили меня по плечам и вниз, к локтям. На мгновение я сжался, но не было сил противиться блаженству, которое я испытывал от ее прикосновений, так что мышцы тут же обмякли. Я ведь уже и забыл, когда до меня дотрагивались чьи-то руки. Нет, серьезно, когда же это было? Наверное, когда Эрика приезжала на похороны Билла.

— Я уезжаю, Лео. Я больше не могу здесь находиться. Это не из-за Билла. Мне как раз хорошо, когда его вещи рядом. Это из-за Марка. Я больше не могу быть с ним рядом, даже в одном городе с ним находиться не могу. Я не хочу его больше видеть. Одна моя парижская знакомая приглашает меня к себе. Мне предложили вести семинар в Американском университете, правда, это всего на несколько месяцев, но я все равно согласилась. Так что через две недели я уезжаю. Собиралась сказать тебе сегодня вечером, но тут этот телефонный звонок, и…

Ее лицо на миг исказила гримаса.

— Это так замечательно, Лео, так замечательно, что ты меня любишь!

Я хотел что-то ответить, но Вайолет прижала мне палец к губам.

— Подожди, дослушай. Дай мне договорить, я потом просто не решусь. Ты же видишь, от меня ничего не осталось, одни ошметья.

Руки Вайолет скользнули мне на шею и тихонько ласкали ее.

— Если ты хочешь, мы можем… быть вместе… сегодня ночью. Я тебя тоже очень люблю. Может быть, не совсем так, как тебе бы хотелось, но…

Она замолчала, потому что я взял ее ладони в свои и бережно снял их со своей шеи. Не выпуская ее рук, я смотрел на нее, на ее лицо. Я уже успел подзабыть, как можно жить, не томясь по ней, я безумно желал ее, но только ее, а не жертвы с ее стороны. По доброте сердечной она готова была принести себя в жертву, так что я с легкостью мог себе представить, как мое ненасытное вожделение находит удовлетворение, но не находит ответа, и эта картина заставила меня содрогнуться. Я отрицательно покачал головой. Две крупных слезы поползли у нее по щекам. Еще в начале нашего разговора она опустилась на пол и теперь, перед тем, как встать, прильнула щекой к моему колену, потом поднялась, села на диван, усадила меня рядом и положила мне голову на плечо. Я обнял ее за плечи. Так мы сидели долго-долго, не говоря ни слова.

Я вспомнил, как в прежние вермонтские деньки Билл выходил из своей летней мастерской. Пора было ужинать. Я смотрел на него через распахнутое окно кухни. Странно, я помнил все до мельчайших подробностей, но не испытывал при этом ни ностальгии, ни каких-то эмоций. Я был просто соглядатаем собственной жизни, сторонним наблюдателем, на глазах у которого другие занимаются привычными, обиходными делами. Вот, завидев с порога мастерской Марка с Мэтом, Билл приветственно вскидывает руки, но не спешит спускаться по лестнице. Он закуривает сигарету. Я вижу, как он широким шагом идет через луг к дому и Мэт, мой сын, тянет его за руку и смотрит на него снизу вверх. Ухмыляющийся Марк еле поспевает следом, ухитряясь при этом разыгрывать внезапную потерю зрения: одна рука вывернута наружу, другая шарит перед собой. Перед моим мысленным взором встает просторная кухня вермонтской усадьбы, я вижу, как Эрика и Вайолет, сидя за столом, вынимают косточки из оливок, слышу, как хлопает летняя дверь с москитной сеткой. От резкого звука обе женщины поднимают глаза и смотрят на вошедшего. Двумя перемазанными синей и зеленой краской пальцами Билл сжимает окурок, и по тому, как он затягивается, я понимаю, что мыслями он все еще в мастерской и разговаривать с ним пока рано. За его спиной видны мальчишки. Они сидят на корточках перед крыльцом, хотят выманить ужа, который живет под лестницей. Никто не произносит ни слова, и в тишине я слышу тиканье часов, которые висят справа от двери, — большие часы, как в старой школе, с круглым циферблатом и крупными черными цифрами. Я внезапно поймал себя на том, что в разгар воспоминаний почему-то силюсь понять, каким же это образом время можно замерить на диске. Зачем этот круг со стрелками, которые раз за разом возвращаются в одно и то же положение, если время идет совсем не по кругу? Похоже, все это последовательное коловращение — очевидное недоразумение. Кто-то здесь наворотил. Но воспоминания не дают мне уйти мыслями в сторону, они не отступают — жгучие, резкие, неотвратимые. Я вижу, как Вайолет смотрит на часы и говорит Биллу: