Золи

— Нет, вы слышали когда-нибудь такую чепуху?! Если Маркс был рабочим, как же так вышло, что он никогда не работал? Как вышло, что он только писал книги о работе? Скажи мне, он что, просто хотел помочиться на горячую печь?

Дед щелкнул пальцами, встал и закричал:

— Кто не с нами, тот против нас!

Он и отец Конки переступили через горшки и сцепились друг с другом.

Утром, после кофе, все началось снова.

— Так ты не ответил на мои вопросы, — сказал отец Конки. — Если Маркс был таким бедным, как же он находил время писать книги?

Дед отправился со мной к реке. Нахлобучив поплотнее шляпу, он перенес меня через упавшее бревно, поставил на землю у самой воды и взял за руку.

— Слушай меня, Золи, — сказал он. — Эта река не принадлежит никому, но есть люди, которые говорят, что она их. Все утверждают, что эта река принадлежит им, даже некоторые из нас, но она не наша. Видишь, как вода движется в глубине? Она будет и дальше двигаться. Окунись на несколько дюймов в глубину, девочка, и не найдешь там никакой собственности, даже нашей, и тебе надо это запомнить, иначе они одурачат тебя своими словами.

На следующий день он повел меня в школу.

Я и раньше слышала о школе и не хотела туда идти, но дедушка притащил меня под зеленую крышу. Я пыталась убежать, но он поймал меня за плечи. В школе парты стояли ровными рядами. По стенам висели странные картины, в основном зеленого и синего цветов, — я тогда еще не знала, что такое географические карты. Дедушка поговорил с учительницей и сказал ей, что мне шесть лет. Она подняла бровь и спросила:

— Вы уверены?

— А почему бы мне не быть уверенным? — сказал дедушка.

Руки учительницы слегка дрожали. Дедушка подался вперед и уставился на нее. Она побледнела.

— Пусть сядет здесь, — сказала она. — Я с удовольствием пригляжу за ней.

Меня посадили в углу вместе с самыми маленькими. Из носа у них текли сопли, а некоторые еще носили подгузники. Старшие дети хихикали, когда я села на крошечный стул, но я смотрела на них, пока они не замолчали.

В тот вечер шел дождь, шелестя листьями деревьев у кибитки. В палатке для пения произошла крупная ссора.

— Стой, где стоишь, — сказала Элишка.

— Но я хочу петь, — сказала я.

— Не входи сюда, — сказала она, — а то хуже будет.

Я свернулась калачиком под пуховым одеялом в нашей кибитке. Снаружи доносились крики и шум. Потом ругань стихла, зазвучала музыка, и сквозь шум дождя я услышала голос Конки:

— Сломали, сломали мою маленькую коричневую руку.

Она путала слова. Мне захотелось пробежать по мокрой траве, ворваться в палатку и сказать ей об этом, но я снова услышала крики. А потом раздался свист гибкой лозы, рассекающей воздух. Я натянула на себя одеяло и лежала тихо. Пришел дедушка, с его шляпы капала вода. Он будто не замечал пореза на щеке под глазом. Дед сел у окна и, глядя в него, закурил самокрутку из виноградного листа.

— Как бы там ни было, — сказал он, — я уже все решил.

Он поцеловал меня на ночь в лоб и включил радио. Передавали польку. Утром меня схватила самая старшая женщина в таборе, которую мы звали Барлинайф[5]из-за шрама на груди. Она ударила меня по лицу девять раз. Я подошла к ограде, лицо у меня горело. Барлинайф собрала свои длинные волосы, закрепила их прищепкой для белья и крикнула мне:

— Выучишься и выйдешь за собаку мясника, попомни мои слова, выйдешь за самую паршивую собаку мясника!

С пологой крыши школы на оконное стекло падали капли дождя. От учительницы пахло щелоком. Шея у нее была белая, как у гуся, мел с доски она стирала локтем. Я все время задевала коленями за парту. На мне была синяя юбка в белый горошек с оборками по подолу. Старшие мальчишки-гадже умели беззвучно плевать через щербины в передних зубах. Вскоре одна сторона головы у меня стала вся мокрая от их слюны, но я не поворачивалась. Они, видимо, думали, что я закричу, но я молчала. Они шепотом повторяли старую дразнилку:

— Мариенка променяла лошадь на собаку и съела ее с гнилыми галушками.

Я молчала, глядя прямо перед собой. Мне был противен скрип мела о доску, от него зубам становилось холодно. Все смеялись надо мной и над моей манерой говорить. Учительница долго не могла поверить, что я уже знаю азбуку. Через неделю-другую она дала мне книжку о принце, который превратился во льва.

Старшие дети кричали за моей спиной и бросались в меня птичьими яйцами. Я поднимала скорлупки и складывала их в карман платья. Книжку я припрятала в зарослях неподалеку от школы и прикрыла ее листьями. Вернувшись в табор, я выставила руку с целой пригоршней скорлупок. Женщины были в восторге, даже Барлинайф сказала, что, может, школа и не такое уж и зло, в конце концов, и ушла раскрашивать себе ногти в голубой цвет. Она красила ногти и на ногах тоже. В этом заключалось различие между словацкими цыганками и польскими: мы не красили ногти на пальцах ног и не носили на них колец.

Однажды я забыла о дожде, и книга в зарослях промокла. Все страницы слиплись, а когда я раскрыла книжку, они порвались. Учительница сказала, что я должна понимать, куда можно класть книги, а куда — нельзя, но все же дала мне другую, на этот раз в клеенчатой обложке.

Она настояла, чтобы я каждое утро принимала ванну у нее в доме неподалеку от школы, несмотря на то что мы с Конкой ежедневно купались в речке. Я сказала учительнице, что девочки-цыганки должны мыться в проточной воде, а не в ванне, но она засмеялась:

— Ох уж эти мне цыгане!

Она дала мне кое-какую одежду, сделав вид, что вещи новые. Они были завернуты в коричневую бумагу, но я знала, что их уже носили: видела рулон бумаги и моток шпагата у нее на столе.

Учительница раздвинула мне волосы в поисках вшей, затем провела парафином по косам и написала дедушке длинное письмо:

«Мариенка должна соблюдать личную гигиену. Ее арифметика и письмо соответствуют требованиям, особенно если принять во внимание обстоятельства ее жизни, но необходимо поддерживать чистоту тела. Пожалуйста, проследите, чтобы были приняты должные меры. Ваша Бронислава Подрова».

Дедушка свернул эту записку в самокрутку вместе с виноградным листом и закурил.

— В ее словах больше дерьма, чем в фабричном нужнике, — сказал он.

Некоторое время после этого я в школу не ходила. Все были в восторге, особенно Барлинайф, сочинившая песню о черной[6] девочке, которая ходит в зеленую школу и становится белой, но по дороге домой снова чернеет. Я, как и почти все остальные, решила, что песня глупая, но Барлинайф распевала ее всякий раз, как заложит за воротник.

По-прежнему шли разговоры о том, чтобы наказать дедушку, ведь он не только послал меня в школу, но теперь иногда, не скрываясь, читал свою книгу. Но наказания ему так и не назначили. Заступился дядя Вашенго, который сказал, что пусть хоть один ребенок ходит в школу, ведь для нашего же спокойствия надо знать, что происходит вокруг. Надо всем сплотиться, сказал он, и использовать мои знания для общей пользы.

— Вот погодите и увидите: все будет хорошо, — закончил он.

Петр, пожилой человек с мягким красивым лицом, играл на скрипке, дедушка стоял, хлопая в ладоши, посередине большой полотняной палатки для пения. Казалось, и правда все будет хорошо.

Учительница дала мне еще книг. Конка любила рассматривать картинки с изображением животных. Однажды мы улизнули в кусты, легли на землю и стали разглядывать созвездия. Мы нашли Ягуара, Дельфина и Тигра на карте звездного неба рядом с Барсуком, Повозкой, Курицей и Колесом. Я понятия не имела, что эти созвездия имеют другие названия: Большая Медведица, Стрелец, Плеяды. Так много мне еще предстояло узнать и увидеть. Постепенно небесные созвездия поворачивались на бок и уходили за линию горизонта.

Я всегда любила рисовать. Оставшись без школы, я целыми днями молча сидела рядом с дедушкой, зажав в руке карандаш. Он раскладывал по столу игральные карты. Рыжая, прихрамывая, бродила по грязи мимо кибитки. Однажды утром дедушка усадил меня возле окошка в форме ромба, посмотрел наружу и сказал, что лошадь кажется ему болезнью, которую он подхватил. Рыжая много лет служила ему верой и правдой, но вряд ли она долго протянет. Таков порядок вещей, все правильно. Он всегда может уловить позывные смерти. Все, что для этого требуется, — открыть уши и слушать внимательно…

Рыжая скрылась среди деревьев у воды. Мы слышали, как она потряхивает гривой, тихонько ржет, плещется в воде. Вот затрещали кусты — ломая ветки и оглаживая брюхом высокие стебли трав, она возвращалась к нам через грязь. Мы запрягли ее и поехали. Я заточила свой карандаш ножом и на бумаге попыталась запечатлеть чавканье копыт Рыжей в грязи: длок-длок.

За окошком тянулись серые луга и темные прямоугольники вспаханной земли. Когда колесо попадало в колдобину, еле слышно звенели арфы. Вечерами, приехав в очередную деревню, мы спрыгивали из кибиток на землю и стучали во все ворота. Нам охотно давали монеты за керосин, а потом дядя Конки до самой ночи рассказывал цыганские сказки, длинные истории о двенадцатиногих лошадях, о драконах, демонах, девушках и жестоких аристократах, о том, как кузнецы-гадже обманывали нас с помощью своих литых пуговиц.

И вот что я скажу тебе, дочка: это были теплые ночи, даже когда было холодно, я вспоминаю о них с нежностью, и, наверное, они кажутся мне теперь особенно теплыми по сравнению с теми, что наступили потом.

Мы — несколько кибиток — добрались до небольшого городка Банска-Бистрица, и нам разрешили остановиться на поле человека, которого мы звали Желтый Фермер. У него были огромные желтые сапоги, доходившие до пояса. Он топал в них повсюду, а иногда ходил удить рыбу к реке. Однажды нашего четырехлетнего Янко нашли на берегу реки. Он прятался в этом желтом сапоге, только ухмыляющаяся грязная рожица торчала наружу. После этого мы прозвали его Сапогом.

На поле Желтого Фермера мы жили тихо и мирно, но до нас стали доходить слухи об ужасных вещах, творившихся в стране. Правда, немцы не захватили Словакию, как чешские земли, но дедушка говорил, что вряд ли это имеет значение: милиция Хлинки почти ничем, разве что нагрудными знаками, не отличается от гестапо.

Война неотвратимо приближалась к нам. По новым законам нам разрешалось находиться в городах и деревнях только два часа в день, с полудня до двух, а иногда и того меньше. После двух часов пополудни ни одному цыгану или цыганке не разрешалось оставаться в городе. Иногда даже самых опрятных цыганских женщин объявляли источниками заразы и бросали в тюрьмы. Если цыгана ловили в поезде или автобусе, то избивали до полусмерти; если задерживали на улице, то арестовывали и отправляли в трудовой лагерь валить лес. Мы научились определять по шуму военные машины, как когда-то по голосам умели определять птиц и зверей. Могли точно сказать, что появится из-за угла — джип, танк или колонна грузовиков с крытыми брезентом кузовами. И все же мы считали себя везучими — многие из чешских цыган бежали на юг, рассказывая ужасные истории о том, как их собратьев проводили сквозь строй прямо на улице. Теперь у костра дедушку внимательно слушали все. Он ведь знал о происходящем от своего радио. Отец Конки даже ходил вместе с дедом на мельницу, где им за работу давали батарейки.