Б/У или любовь сумасшедших

Твоя В-я.

P.S. Денежку выслала «до востребования». В конце месяца вышлю еще, я теперь богатая — объявился щедрый заказчик на металлокерамику. Помнишь, я говорила, что привезла из Польши? Не огорчайся, на твою долю останется, хотя зубки у тебя крепкие, не забывай только, что лучшая паста — «Чебурашка», и массируй десны, как я показывала».

Чайник засвистел. Ирина, не торопясь, насыпала в джезву кофе, залила кипятком. Способ варки неправильный, но привыкла. Что-то задело в последнем письме. Отсутствие фальши и расчета — вот что. И еще… письма писали разные женщины. Уже на втором взяло сомнение, а теперь ясно. Одна Таинька, другая, видимо, Веруня, третья… Неважно. Важно то, что они абсолютно разные и едины только в любви, страсти, самопожертвовании.

Пожалуй, милее всех Веруня. Вот уж поистине крик души, и Бог не забыла написать с заглавной.

Веруня, бедная Веруня!

Краса петроградских — нет, выборгских.

Краса выборгских дочерей. Не знаешь ты, какого фуя… Ласкаешь на груди своей — неплохо. Наталье понравится. Кто же дальше? Пока что, кроме полноты чувства Веруни, ничего для дела нет. Ирина снова забралась на тахту, прихватив кружку с кофе.

Какой-то беспорядок. Номер двадцать три идет после двадцать первого. Но — неважно. Нет, все правильно, потому что это письмо написано в один день с предыдущим.

Двадцать первое сентября. И из всего этого следует, что в один день он получил три письма: двадцать один, двадцать два и двадцать три.

Забавно!

Но кто же это расстарался и замарал все упоминания имен, особых примет и мест?

Так. А вот и следующий день. Двадцать второе. И номер письма 19-IV. Не вижу системы.

«Едва успеваю заметить на бегу осеннее разноцветье. На бульварах жгут листья, дни — лучезарны.

Беготня, хлопоты, Алексей, друзья — и «день сгорел как белая страница…».

Я устала от невозможности написать тебе. Сегодня вдруг в глубокий час я осталась одна «и в этой ночи, как в желаниях, все беспредельно».

Твои строчки у меня на губах, и именно поэтому мне так трудно говорить.

Я запомнила их с листа и с одного прочтения (ошиблась лишь в одном слове).

Сознание того, что это первично и та свобода видения в осмыслении (на порядок выше обычного!), которая и есть признак таланта, его свидетельство.

В них есть то, без чего для меня немыслима поэзия. Теперь ты, верно, получил мои письма. Я не хотела, чтобы ты испытывал неудобство от их отсутствия, как не ждала, чтобы ты нарушил положенные себе обязательства (не писать, не касаться). Правда, я не верю в возможность при наличии «наклона уст» так сажать себя на цепь, ибо если оно есть, так уж есть (из дорогого письма). И сколько ни приказывай себе…»

Ирине вдруг стало скучно и противно. Быть свидетельницей чужого унижения, еле скрываемого ворохом «осенних листьев, опавшей любви», — со злобной иронией подумала она. Пробежала глазами страницу до конца. Все то же.

«Saisir par les pains — c’est l’affaire des hommes.

Это обещанная пословица.

Или тебе уже не нужно?»

«Нужно, нужно! — с раздражением подумала Ирина, — именно это и нужно от тебя. Именно за это и держат. От других — другое, вот Веруня, например, может предложить совсем другое, а ты — Архилоха и «Saisir par les…», так что правильно: «не спи, не спи — работай, не оставляй труда, не спи — борись с дремотой», говоря словами Бориса Пастернака, «или вам это не нужно?».

Веселье ушло, уступив место деловитой злобе. Ирина сделала гимнастику, облилась ледяным душем и со спортивной сумкой вышла во двор. Переулок, как всегда, пустынен, по Пироговке шастают редкие машины. Иногда в кафешке-кулинарии на углу Садового бывают картофельные и морковные котлеты. Невольная диета бедняков. А что, если после бассейна зайти в парикмахерскую на Кропоткинской, покрасить волосы в какой-нибудь немыслимый пепельно-жемчужный цвет, постричься? Рублей на пятьдесят потянет. Нет, такой траты позволить себе не может, хотя деньги с бешеной скоростью превращаются в труху.

На Остоженке «давали» замороженного хека. От вида сплющенных рыбешек, от тошнотного запаха стало мутить.

Черт с ними, перебьюсь овсянкой. Запасы велики, а вот сейчас надо быстренько в кассу: на соседний прилавок ставили лотки с какой-то бурой рваниной. Ничего, сойдет за мясо, если долго поварить.

Пока методично бороздила водную гладь бассейна: задание пятьдесят маршрутов два раза в неделю для поддержания формы, вспомнилось про Пушкина, может быть, потому, что напротив музей его имени, а может, из-за баб этих несчастных.

«Неужто между нынешними женщинами не найдется ни одной, которая захотела бы испытать на самом деле справедливость того, что твердят ей поминутно: что любовь ее была бы им дороже жизни».

Если уж тогда днем с огнем, то теперь и с собаками не сыскать. Какое испытание? Кого испытывать? Вот этих жестко обгоняющих на дорожке, так, что брызги в лицо, или таких, как ее пациент? Или новую поросль, подъезжающую к бассейну на «вольво» и «мерседесах», похоже, что они понятия не имеют о любви и их длинноногие, ухоженные подружки тоже. Откуда тебе знать? Брюзжишь по-старушечьи, нехорошо. Надо вот что: не выискивать в письмах крючки и петельки, а начать, и по порядку. Провокация последовательностью.

Когда пешком возвращалась домой из бассейна, поймала два-три взгляда. Румянец, опять же подтянутая спина, голова не понурая.

Дома поставила кастрюлю с рваниной на газ. Надо дочитать письма и выбрать нужное, не все же пускать в дело.

Нужное — перепечатать.

Какое число? Двадцать восьмое, отлично. Близится конец сентября, — и номер письма соответствует — двадцать семь. Т. е. в день по письму, не считая двадцать первого, когда пришло три.

«Солнце мое, здравствуй! Здравствуешь ли?

Так давно не писала тебе, что сбиваюсь с толку, про что сначала говорить. Сначала все-таки — скучаю, скучаю, люблю, люблю, томлюсь, так тебя не хватает, особенно ночью…

А как тебе без меня? Это во-первых. Во-вторых, холод. Везде. На улице, на работе, дома. Не топят. Сыро, постель влажная, белье влажное… Я лежала влежку 2 недели, приходил врач — ОРЗ, с этого понедельника пошла на работу, но кашляю и чихаю так же. Кома ходит в магазин, убирает, моет посуду, стирает и т. д. Я только готовлю обед. Приехала Зина… заплакала, говорит, что я очень похудела и плохо выгляжу. Как тебе там?

Завтра день рождения Комы… ездила на кладбище… чуть легче стало… звали меня, но я отказалась… кусты и цветы, делали посадки… держатся бодро… мне очень помогла — сдала в химчистку… Я все перестирала и перегладила… шлет привет… платит… печь торт и готовить… на работе… дней через 5—10 вышлю немного тебе денег, у нас что-то с этим все время туго… ничего ни у кого нет — ни ботинок, ни сапог, ни пальто, ни курток, что будет дальше, не знаю??? Золотое кольцо с бирюзой… ломбард… пальто или осеннее, или зимнее… зияя дырами… Читаю Катаева, Пастернака, так, как-то ближе к тебе. Солнце мое, что же ты молчишь и ни слова не напишешь, помнишь ли меня еще или совсем уже забыл.

Целую тебя.

Катя».

«Пальто зияет дырами» — значит, жена. Как ему на баб везло. Это письмецо будет контрольным. Если на родного сына не среагирует, — значит, считай, опыт не удался, факир был пьян. Удовольствуемся сексуальным спонтанным бредом. Интересно, как они его там в отделении тянут и для чего? О Господи! Опять эта образованная!

Уже октябрь и номер тридцать четыре.

Какая же безвкусица! Какая истероидальная экзальтация! Вот Веруньку бы послушать, но… неохота начинать. И ей тоже, оказывается, страшно. Вишь ты, какую аляндру, вспомнилось выраженьице Лени, запускает.

«Я боюсь начать. Ты понял это, правда?

Здесь другие слова, другой цвет сказанного, другая логика. Логика безумия.

Ты свел меня с ума своим письмом!

…Облечь это в слова, обозначить — значит признать существующим.

Все это вместе было сном, миражем, за чертой… Могу ли я не простить тебе твое ослепительное дерзновение? Могу ли я понять тебя вульгарно.

…В том, на что у меня не хватает дыхания?

Могу ли я обратиться к другим авторам, когда мне страшно подумать, что в мире есть что-нибудь, кроме тебя…

«Сумбурные и бессмысленные перечисления…» И это о письме, в котором ты расписываешься радугой небесной!..

Все шло по нарастающей от посвящения — к такому горькому следствию…

…Или не теми словами. Я их все забыла — слова. Ты научил меня новым…

Я хочу перечитать твое письмо — и не вижу строчек. У меня кружится голова и горят губы. Все вокруг меня — ты. Я почти боюсь увидеться с тобой.

Е.»

Следующее тем же почерком, от той же Е. Ирина пробежала его быстро. Высокопарный бред, какие-то убогие стишки. Сгодится как запасной вариант. Кажется, все. Забавный сюжетец. Казанова — девяносто один. Бедная, бедная Катя, кто теперь греет ей постель? Странно, почему о нем ничего неизвестно; ведь жена наверняка подала на розыск? А если не подала?.. А если она рада, что он исчез и кончились ее страдания. Но письмо-то от любящей женщины. Ну и что? Можно любить и желать смерти. И все же странно, очень странно. Леня бы все понял и все объяснил. Но Лени нет.

Кажется, месяца через три после его исчезновения она нашла в почтовом ящике странную кассету. Конечно, она прослушала ее тотчас: любимая Ленина японская музыка, низкий голос, странные инструменты, паузы. Она прослушала ее много, много раз, надеясь услышать какое-то слово-пароль, слово-привет, ведь не мог же он исчезнуть просто так, оставив ее одну, совсем одну в целом мире. Не мог. В этом была уверена. Но ни слова, ни звука долгожданно-неожиданного не было.

Когда становилось совсем страшно, запускала только эту кассету. И странно, музыка утишала волнение, сумятицу мыслей, уходили раздражение и усталость. В такие вечера она работала допоздна, утром просыпалась бодрая, и казалось, жизнь только начинается, все впереди, и сны приходили странные. Она летела низко над плоскими полями. Над их зеленью дрожали радуги дождевальных установок, темнолицые люди выходили из белых автобусов, один смотрел на нее, прикрыв ладонью глаза от солнца, а она, смеясь, влетала в облако мельчайших, светящихся брызг. Был еще один, повторяющийся. Голубой дом с кружевными занавесками на окнах, на крыльцо выходит седой мужчина со старинной керосиновой лампой в руке. Золотистый спаниель скатывается с крыльца и бежит к ней, его уши относит назад ветер.

«Какая же маета этот самый короткий день года! И, как назло, совпал с воскресеньем. Квартира убрана, приготовлен обед на неделю. Жуть! Какая-то жратва, а не еда. Котлеты из подозрительного фарша, купленного по большому блату в кулинарии на Горького. Кассирша — циклотемичка, успешно пролеченная Ниной, — вот на нее теперь единственная надежда. Суп из карпа, воняющего дустом. Тошниловка. Ничего, погоди. Эта тошниловка покажется тебе пищей богов после первого января, когда цены поднимутся в пять, в десять раз. Уже прикинула, как будет жить, и выходило — никак. Ну увеличат зарплату вдвое, значит, шестьсот в месяц. А килограмм мяса на рынке — восемьдесят, в магазинах его нет, сахара — тоже, масла — тоже, всего другого — тоже. Карпа купила по пятнадцать, значит, будет по семьдесят пять. Зарплаты хватит на пять килограммов карпа или на двадцать литров молока. Все ясно, можно не пересчитывать дальше на картошку, муку, масло. А ведь есть еще свет, газ, квартплата. Катастрофа! Какое счастье, что нет ребенка. Как его кормить, одевать?