Фристайл. Сборник повестей

Получив увольнительные документы, из части Никита не пошёл домой. Он пошёл на кладбище, прямо в солдатской форме, со спортивной сумкой в руках. Он был здесь давно, полгода назад, когда хоронил урну. Кладбище было очень старым. Одним из самых старых в Петербурге. Кроме мамы здесь были похоронены и его дед с бабушкой, которых он не знал. Их могилы были за одной оградой. Снега этой зимой в Петербурге почти не было, на дорожках кладбища было чисто и сухо. Никите показалось, что в это утреннее время он здесь один — никого не было видно вокруг. От этого ему стало спокойнее: никто не мог догадаться, что творится у него сейчас в душе. Он встал над свежим расплывшемся за зиму холмиком, боясь взглянуть на мамину фотографию на временном надгробии. Но заставил себя поднять глаза на её молодое лицо. Он знал эту фотографию давно, мама была на ней ещё совсем молодой, но Никита только сейчас заметил какую-то особенную её улыбку. Не сразу понял, в чём эта особенность. Потом понял — мамины грустные глаза. Она улыбалась, но глаза были грустными. Каким же он был эгоистом — никогда не замечал этой пронзительной грусти в её глазах! Сколько он себя помнил, они всегда были вдвоём — мама и сын. Дед его, мамин отец погиб ещё в Зимнюю войну с финнами, бабушка умерла задолго до его рождения. Насколько Никита знал, никаких родственников у мамы больше не было. Зато с коммунальной квартирой им повезло. Во-первых, она была только на две семьи, а во-вторых — вторую семью составлял один человек: Пётр Васильевич, геолог. Когда-то давно он развёлся с женой, и, разделив большую общую квартиру, получил довольно просторную комнату в коммуналке. По Никитиным подростковым представлениям, сосед был очень пожилой, если не старый, по крайней мере, намного старше мамы. Дома он бывал довольно редко и не подолгу: всё время ездил в какие-то отдалённые экспедиции то на Камчатку, то в Якутию, то куда-то на Байкал. Гости у него бывали редко, пару раз Никита видел какую-то женщину. Во всяком случае, жили они по-соседски дружно, делить было нечего.

Ещё совсем маленьким он несколько раз спрашивал маму о своём папе. Тогда она что-то быстро придумывала про какие-то дальние командировки, обещала его скорое возвращение. Но в четырнадцать лет, когда пришло время получать паспорт, Никита твёрдо, по-взрослому потребовал правды. Мама удивилась его тону, никогда прежде он так с ней не разговаривал. Видимо, она поняла тогда, что сын вырос. Объяснила просто, несколькими короткими репликами. С его отцом они жили в гражданском браке три года. Но как только он узнал, что мама беременна им, Никитой, исчез. Исчез — и всё. И за все годы даже не поинтересовался, кого мама родила. Ни разу не позвонил. Потом мама добавила, что давно это всё отжила, не хочет даже вспоминать об этом человеке, и попросила Никиту больше никогда с ней на эту тему не говорить. Отчество в его паспорте стояло по дедушке: мама была Петровна, и сына записала Петровичем. Он был Никитой Петровичем.

Мамин брак не был зарегистрирован, поэтому она не считалась матерью-одиночкой, никакой помощи от государства не получала. Имея фельдшерское образование, устроилась на Скорую помощь. После суточного дежурства — три дня выходных, мама была дома. Но те сутки, в которые она дежурила, Никита проводил сначала в круглосуточных яслях, потом — в круглосуточном садике. Это была страшная пытка. Вовсе не потому, что к нему там плохо относились, а потому, что там не было мамы… Если мамины дежурства выпадали на выходные, его забирала к себе тётя Наташа. Он вырос рядом с Лерой, которая была всего на полтора года старше. Муж тёти Наташи, дядя Валера (Валерий Викторович) относился к Никите по-отечески, он понимал интересы мальчишки лучше своей жены и даже мамы. Работал Валерий Викторович инженером в каком-то «почтовом ящике», как было принято тогда называть закрытые предприятия. Он рано научил Никиту играть в шахматы, и с удовольствием задавал ему всякие простенькие шахматные задачи, радуясь, когда он справлялся с заданиями. Но всё равно с мамой было лучше, поэтому, когда Никита был маленьким, он любил болеть. В таких случаях мама брала больничный и сидела с ним дома. Читала ему книжки, рассказывала всякие смешные истории про животных. Готовила вкусные обеды. Как бы сильно Никита ни кашлял, какие бы фонтаны ни били из носа, и как бы ни подскакивала температура, но мама была рядом, и это было главным. Иногда он болел достаточно тяжело — и корью, и краснухой, и ветрянкой, если её знаний не хватало, мама вызывала к нему «неотложку». И вот тут начиналось представление: как только доктор подходил к нему со шприцем, Никита поднимал такой визг, и так брыкался, что мама забирала инициативу в свои руки. Он прекрасно знал, что руки эти бывают, ох какие, твёрдые. Когда его капризы заходили слишком далеко, мама, чтобы сделать укол сама, могла прижать его к постели коленом так, что было настолько больно, что брыкаться не было никакой возможности. Обычно она ледяным тоном произносила одну и ту же фразу: «Сынок, если ты не позволишь доктору сделать укол, я его сделаю тебе сама…». Никита понимал, чем это грозит, и смирялся, безропотно подставляя свой зад. Но по больничному платили мало, и, когда Никита стал постарше, мама перестала его оформлять. По её просьбе, в виде исключения, заведующий станцией Скорой ставил ей в график только дневные дежурства, и ночами она была дома. Когда уходила на работу, оставляла на столе лекарства, три кучки таблеток на бумажках с указанием времени их приёма — утро, день и вечер, и часто звонила, проверяя его самочувствие. Никита рано научился зажигать газовую плиту, разогреть суп и котлеты для него не представляло никакого труда, даже при высокой температуре…

Мама звала его «Вёшенкой». Когда он был совсем маленьким, ему казалось, что это ласковое имя какого-то зверька, ему нравилось это прозвище. Но в классе третьем на уроке природоведения он спросил у учительницы, кто это такой — «вёшенка». Она засмеялась и объяснила ему и всему классу, что вёшенка — это вкусный, непривередливый гриб, который растёт на самом простом грунте — соломе, опилках, стружках, коре деревьев и даже на бумаге… Никита был разочарован. Только с годами он понял, почему его так звала мама.

— Красивая…

Вдруг услышал Никита, и вздрогнул. Он так задумался, что не услышал шагов за своей спиной. Оглянувшись, он увидел подвыпившего мужика средних лет, который сочувственно шмыгнул носом, указывая на фотографию.

— Сестра?

— Мама…

— Жалко… такая молодая…

Никита надеялся, что мужик уйдёт, но не тут-то было. Указав на его спортивную сумку, тот спросил.

— Дембель? Из армии?

Никита только кивнул.

— Понятно. Вернулся, а матушка — того… Давай помянем от души. У меня есть и стаканчик.

Мужик достал из-за пазухи початую бутылку водки и пластиковый стаканчик, дрожащей рукой плеснул в него из бутылки и протянул Никите — тот покачал головой. И вдруг в голове мелькнуло — а, может быть выпить? Вот здесь, на кладбище, с незнакомым мужиком, которому нет никакого дела до него, Никиты… Может быть после этого мятого пластикового стаканчика с алкоголем ему станет легче, отпустят эти клещи, которые сдавливают грудь вот уже полгода? Он даже протянул руку, но вдруг мужик произнёс сакраментальную фразу, которая заставила Никиту отшатнуться.

— Ты не бойся, это хорошая водка, не самопальная. Я её в гипермаркете покупал. «Столичная».

Мужик мало походил на посетителя гипермаркетов. Никиту как обожгло: не хватало ещё метиловым спиртом отравиться и ослепнуть или вообще помереть…

— Я не буду… — Буркнул он.

Взглянув в последний раз на надгробие мамы, он мысленно извинился перед ней, за то, что не может уйти от неё сейчас по-человечески. Привязался же этот алконавт! Очевидно, он постоянный посетитель кладбища — поминает всех усопших подряд, лишь бы у могилы кто-нибудь стоял. Никита подхватил сумку и быстро пошёл к выходу.

Как ни странно, после посещения кладбища стало как-то легче. Мысли начали принимать вполне реальное направление. Он стал думать о том, какой бедлам ждёт его в комнате, в которой он не был два года. Наверно, что-то придётся в ней убрать, что-то выбросить, что-то поставить на новое место. Он не смог открыть дверь подъезда, на ней стоял новый кодовый замок. Звонить наугад знакомым соседям по лестнице не хотелось. Пришлось ждать кого-нибудь входящего или выходящего. К счастью, дверь вскоре распахнулась и на пороге появилась его любимая учительница Нина Петровна, которая жила с ним на одной лестничной площадке. Это была очень удачная, хорошая встреча. Нина Петровна тепло обняла Никиту за плечи.

— Я ждала тебя, догадывалась что ты скоро приедешь. Прими моё самое глубокое соболезнование. Я любила твою маму.

Никита сглотнул и только опустил голову. Он не умел и не знал, как нужно отвечать на подобные слова.

— Никитушка, мне надо идти в садик за внучкой. У нас с тобой теперь много будет времени для разговоров. Код нашей двери… — она назвала цифры. — Запомнил?

— Да, конечно. Спасибо.

— Ну, устраивайся. Приходи в себя. И заходи в любое время, я тебе всегда рада.

Поднимаясь на пятый этаж своей «хрущёвки», Никита успел подумать, что ему всё-таки везёт на хороших людей, и Нина Петровна одна из них.

Учительница химии стала его классным руководителем вместо зануды-географички, когда он учился в девятом классе. Насчёт «учился» — это сильно сказано. Он, конечно, иногда осчастливливал школу своим присутствием, но прогуливал уроки безбожно. Нашлась подходящая дворовая компания. Спортом всерьёз он не занимался, но с удовольствием мотался с мальчишками на каком-нибудь пустыре с мячиком, хорошо играл в волейбол через сетку на школьном стадионе, легко попадал в баскетбольное кольцо. На уроках физкультуры прекрасно бегал стометровку, а зимой без проблем сдавал нормативы по лыжным гонкам. Мама работала сутками, особого контроля за ним не было. Но голова, в общем, неплохо соображала: спохватившись перед контрольной или какой-нибудь проверочной работой по математике или физике, Никита мог три дня, не отрываясь, просидеть над учебниками и взятыми на прокат тетрадками одноклассников (чаще — одноклассниц) и выползти к концу четверти на вполне уверенную тройку. Но химия ему нравилась — как правило, уроков Нины Петровны он не пропускал.

Несмотря на его бесконечные тройки по её предмету, и даже двойки за контрольные, она к нему благоволила, сокрушённо качала головой и безнадёжно вздыхала:

— Никита, я всё не теряю надежды, что ты возьмёшься за ум… А он у тебя ещё какой! У половины класса он отсутствует начисто, а ты бездельничаешь…

Никита диву давался, откуда у Нины Петровны такое представление об его умственных способностях. Ему было лестно и жаль свою наивную учительницу. Какое-то время он подтягивался, налегал на учёбу, получал отличные оценки и радостную улыбку педагога в знак поощрения, но потом становилось скучно, и он опять начинал получать двойки. В восьмом классе замаячила перспектива вообще остаться на второй год. Завуч школы вызвала маму на педсовет. Это было что-то ужасное: он, длинный и тощий балбес стоял посреди учительской, а вокруг сидели уже немолодые женщины- учительницы (педагогов — мужчин в школе не было) и между ними — мама. Она плакала от стыда и безнадёжности. Что она с ним могла поделать? Сколько слов, назиданий и угроз было сказано — всё бесполезно, как об стенку…