Смог

* * *

Здравствуйте, мой дорогой Артём Витальевич!

Сегодня у меня сплин, милый друг мой, поэтому напишу немного совсем, уж простите и не обессудьте. Во всяком случае, пусть хоть поною, но Вы не сможете сказать потом, что я манкирую бытописаниями моими «из жизни отдыхающих». Шучу.

Но Вы, пожалуй, спросите, отчего же сплин?

Да разве нужен нашей сестре повод, милый мой Артём Витальевич. Так… Вот проснулась утром — пахнет кипячёным молоком, творожною запеканкой и заспанным воздухом, за окном метель никак не уймётся, где-то вёдрами гремят и шлёпают тряпками, впереди ещё один хмурый день… Вот и всё — готова меланхолия. Ничего, в общем, серьёзного, обычная женская циклотимность, так что Вы не беспокойтесь, мой дорогой.

Сижу теперь и думаю: дни наши — что они такое? Они как поезд, проносящийся мимо: мелькают окна, в них чьи-то лица, разговоры, смех, недопитые стаканы чаю в подстаканниках; вот ребёнок прижался к стеклу лицом — белокурый ангел — и смотрит на тебя задумчиво и грустно двумя своими небушками, те несколько секунд, пока вагон не исчезнет впереди, в поднятой снежной пыли… Уносятся, уносятся дни, всё быстрей несутся туда, вперёд, к горизонту. И уж только когда начнёшь вторую половину пути, тут только и увидишь и задумаешься: а говорили, горизонт недостижим, а он — вот он… Или как это у Боулза, помните же: «Это похоже на курение сигареты. Первые несколько затяжек ты смакуешь с наслаждением, и тебе и в голову не приходит, что когда-нибудь она превратится в окурок. Потом ты начинаешь воспринимать её как нечто само собой разумеющееся. А потом вдруг понимаешь, что она уже почти сгорела дотла. И только тогда замечаешь её горький вкус…»

Ах, простите, простите меня, Артём Витальевич, я, верно, и на Вас тоску нагоняю, да? Вот видите, насколько эгоистически бесчувственной могу я быть, какой меланхоличной злючкой. Простите великодушно.

Попробую рассказать что-нибудь забавное, дайте только вспомнить, ведь наверняка же было что-нибудь подобное на этой неделе…

Ах, ну да, конечно же, как я могла забыть! Третьего дня из соседнего корпуса приходил Аполлон. Нет, не древнегреческий бог, конечно, хотя и вполне себе раскрасавец по общему мнению наших барышень (мне лично не понравился — нос у него жуткий какой-то: очень живой, будто сам по себе существует. Такие носы, говорят, свидетельствуют о незаурядном уме, но в то же время и пронырливости, лживости и корыстолюбии их владельцев). При этом и манера держаться у него весьма своеобразная — этакий то ли Рокфеллер, прикидывающийся бедным родственником, то ли приживалец, играющий в Лилиан Беттанкур (sic!). Так почему же, наконец, «Аполлон», спросите Вы в нетерпении? А это он так аттестовался: «Аполлон, — говорит с улыбочкой, — Бельведерский. Живописец. Бельведерский, — говорит, — это я не для форсу, это фамилия моя такая». Вообразите! Господин Бельведерский-старший, папа нашего Аполлона, был, видимо, тот ещё записной шутник.

Долго он у нас сидел (Аполлон сиречь), отпивался чаем с мороза (а морозы стоят здесь наикрепчайшие, кстати. А у вас?). Manner of speaking[5] у Аполлона тоже довольно своеобразная — каждый его томный вздох, каждая многозначительная пауза как бы говорят вам: «Я богема, вот ведь как сложилось», и тут же: «Такая вот я шельма, но вы, пожалуйста, меня полюбите». Надо сказать, товарки мои слушали его речения с открытым ртом, особенно Дашенька, эта простая чистая душа, которую и увлечение Кафкою не испортило пока. Уж не знаю, чем он их так подкупил — цинизмом ли своим, умело сокрытым под налётом чернёного юморка, своими ли рассуждениями об искусстве, или новеллами из художнических будней (довольно смешными, впрочем, хотя и не возьмусь утверждать, что не выдуманными чуть менее, чем полностью)… Сонечка спела под гитару «Живописцы, окуните ваши кисти…», как всегда блестяще. Много шутили, смеялись, пикировались напропалую и пили принесённую Аполлоном Бельведерским мадеру. В общем и целом Аполлон оказался собеседником весьма интересным, живым, но каким-то… скользким и навевающим тоску кромешную. Себе на уме господинчик, доложу я Вам. А Сонечке очень понравился. Ну да Вы знаете эту барышню — ей чем страннее, тем милее. Не исключаю, что вспыхнет между ними романчик на остаток нашего срока пребывания в этом очаровательном (так и не решила, взять ли в кавычки) заведении.

Ах да, вот ещё о чём узелок завязывала рассказать. Намедни в местном театрике давали «Маркизу де Сад» Мисимы, вообразите. Престранный выбор для захудалого уездного театришки, не правда ли? Для труппы, в которой даже пожарника приглашают на роль Пигмалиона, а буфетчица «играет» царицу Савскую. Это шутка местных театралов, однако не исключаю, что имеет она под собою самую что ни на есть будничную правду жизни.

Маркиза была хороша (её исполняет сам режиссёр — тип, как говорят, субтильный, женоподобный и истеричный, что старая дева), но выручить постановку ей(-ему) не удалось, потому что остальные «представляли», что называется, скверно. Впрочем, у местной публики зрелище имело успех. А Леночка, которая отдыхала здесь и в прошлом году, вспоминала, что в том сезоне был просто фееричный «Эскориал». Будто бы о нём говорили и в самом Н-ске и поминали в театральном ревю. Мне этот разговор об «Эскориале» не дал потом спать до полуночи — всё вспоминалась Испания. Вы, верно, помните, я рассказывала Вам о нашей последней совместной с родителями поездке. Может быть, отчасти, эти воспоминания и стали причиною сегодняшнего моего с самого утра сплина.

Вот так тянутся «дни отдохновения нашего», как выражается Сонечка — ни шатко ни валко, то с огоньком, то с унынием неизбывным. Простите мне ещё раз, Артём Витальевич, что и Вам достаётся моего уныния. Я знаю, Вы мои письма храните. Так вот, эти источающие сплин каракули сожгите немедля по прочтении.

Засим, пожалуй, и закончу хмурое моё словосочетание.

Кланяйтесь матушке вашей и Алевтине Витальевне с наилучшими моими пожеланиями. Аленьке скажите, что обещание своё я помню. Остаюсь Ваша, В. П.