Богом данный

— Горячая…

Я не просто горячая, я сгораю заживо. Мне страшно. Он отпускает мою руку, я вцепляюсь ею в обивку кресла, ногти коротко сострижены и пальцы беспомощно скользят. А его руки на моих ягодицах. Я раздвигаю ноги шире и сама же этого стыжусь — словно выпрашиваю секса. Но зато он не медлит больше. Входит в меня одним резким движением, скользит внутрь, в самый эпицентр огня, что сжирает меня заживо. Движение, ещё одно движение. Кресло чуть поскрипывает под нами, и миллиметр за миллиметром отступает назад, не выдерживая напора Черкеса. Я почти смирилась с тем, что сейчас меня похоже просто разорвёт на части, но силой воли все ещё удерживаю себя на грани сознания.

— Не сопротивляйся уже, — говорит он, в его голосе нетерпение. — Давай, кончи. Мне нужно это видеть.

Зачем, какого хрена? Я даю себя, пользуйся, разве тебе этого недостаточно? Видимо, нет. Палец ложится на клитор, я вскрикиваю — это уже слишком. Уверенные движения внутри меня, движения пальцев, его дыхание… с каждым мгновение меня уносит все дальше, туда, откуда возврата, похоже, нет. Это не оргазм даже. Я не знаю, как описать. Это — как маленькая смерть. Я даже не понимаю, было ли мне хорошо. Что-то взрывается внутри самой моей головы, огненными волнами расплескивается по всему телу, горячо пульсирует в паху в такт его движениям. Они становятся все более резкими и быстрыми, а я так точно перестала дышать — умерла.

Потом, когда все это заканчивается, я сползаю попой на пол — Черкес перестал меня придерживать. Босой стопой попадаю в его, все ещё тёплую, сперму — дом наверняка разочарован, но свой биоматериал Черкес бережет. Сам Черкес курит, а я на непослушных руках и ногах, которые трясутся предательски ползу к секретеру у стены. На нем стоит зеркало. Беру его, круглое, тяжёлое, в массивной оправе, вглядываюсь в мутное отражение и улыбаюсь.

— Ты что делаешь? — удивляется Черкес.

— Проверяю симметричность улыбки. Мне кажется, у меня был инсульт. Что-то определённо лопнуло в моей голове.

Он смеётся, а я смотрю на себя. Всё нормально с моей улыбкой, вымученная только, и глаза блестят, шальные. Где там мой халат, моя броня? Закутываюсь. Мои мозги постепенно проясняются. Черкес не смотрит, а я думаю, что не факт, что старуха меня покормит. А мне терять уже нечего, и так пала дальше некуда, мне кажется, я даже кричала… Ем яичницу, пью давно остывший кофе, а затем снимаю с круассана хрустящую, в пятнах масла бумагу и заворачиваю в неё кусочки ветчины, пирожок, сосиску в потёках подтаявшего сыра.

— Зачем тебе это? — снова не понимает Черкес.

Он застегнул свои брюки, возвышается надо мной, подсвеченный не по осеннему ярким солнцем.

— Для кота, — объясняю терпеливо я. — У нас с ним бартер, он приносит мне дохлых мышей, а я ему вкусняшки. Можно, я пойду?