Lа Сucinа = Кухня

Глава 2

Начну с начала. Меня зовут Роза Фьоре. Я из тех самых Фьоре, которые, как говорят, живут здесь со времен греков.

Семья моя состояла из родителей — Мамы и Папы Фьоре — и, вплоть до девятого года моей жизни, из шести старших братьев: Луиджи, Леонардо, Марио, Джулиано, Джузеппе и Сальваторе. Когда мне было восемь, появились на свет двое младших братьев — Гуэрра и Паче.

Пожалуй, мы — самая что ни на есть типичная сицилийская семья — большая и шумная.

Моя мама, Изабелла Фьоре, была миниатюрной, но грозной женщиной и командовала на fattoria[2] подобно ангелу-мстителю, который смотрит вниз с фронтона собора Святого Петра. Ее боялись все. Папа говорил, что ее черные глаза могут источать яд, как гадюки, хотя я ничего подобного не видела.

Мой папа был огромный, добродушный и запуганный мамой. Милый папочка. Даже в доме я никогда не видела его без высоченного колпака; наверно, он и мылся в нем. Впрочем, мылся он крайне редко. Он в нем даже спал — на случай ночного пожара или, что вероятнее, извержения вулкана. А еще папа всю свою сознательную жизнь носил сзади на шее большой горчичник. Под ним зрел нарыв, но так и не вызрел.

Когда мне было двенадцать, папа исчез. Хотя погодите… Я чересчур забегаю вперед.

Мама и папа ни разу не обменялись ни словом, во всяком случае при мне. Они держались друг от друга на почтительном расстоянии, пытаясь скрыть непреодолимое желание немедленно насладиться телами друг друга. Желание это было столь сильно, что их частенько заставали совокупляющимися на сеновале, в коровнике или в поле. Я не понимала, чем они занимаются, пока сама не повзрослела. В детстве я была чиста, как младенец, ведь мама меня вырастила такой. Поэтому многочисленные случаи, когда я заставала родителей за исполнением супружеского долга, не производили на меня никакого впечатления и вспомнились лишь много позже.

Удовлетворив, хоть и наспех, изголодавшегося дракона, живущего у нее между ног, мама оправляла юбки. Потом она одаривала папу презрительным взглядом, вызывавшим полную его парализацию и заставлявшим стыдливо обвиснуть его и без того уже скукожившийся член. Проделав все это, мама возвращалась к бесконечной череде обязанностей жены фермера.

От этого счастливого союза, когда мне было восемь лет, и появились на свет мои братья-близнецы Гуэрра и Паче, Война и Мир.

В ночь их рождения над долиной ярко сияла низкая луна, и в ее свете местные жители собрались перед fattoria. Они пришли, потому что поползли слухи: якобы в доме Фьоре идут противоестественные роды. В то утро на соседской ферме свинья принесла поросенка с двумя хвостами, а это верный знак, что нарушено природное равновесие.

В самом деле, за последние несколько недель мамин живот раздуло так, что даже племенная кобыла с нижнего выгула смотрела на нее с жалостью. Без сомнения, мама носила не одного ребенка: возможно, даже больше чем двоих, хотя для нашей долины это и было в порядке вещей.

Толпа с нетерпением ждала новостей. Люди передавали друг другу фляжку с граппой, виноградной водкой, чтобы согреться. Дышали на замерзшие пальцы, распространяя вокруг облака пара. Вдалеке тихонько ворчал вулкан, и было слышно, как народ перешептывается: Изабелла Фьоре вот-вот разродится чудовищем.

Самые набожные перебирали четки и пылко бормотали молитвы, другие зажигали фонари, отгоняя злых духов.

Нас с братьями заперли на кухне и велели играть перед огнем. Мы понимали — творится что-то странное, о чем нам знать не положено. Поразительно, как в детстве мы чувствуем запретное — интуиция подсказывает нам, о чем можно спрашивать, а о чем лучше даже не заикаться. Мальчишки уселись играть в покер, иногда прерываясь на драку, а я пекла медовое печенье, чтобы успокоить мои восьмилетние нервы.

И вдруг, как раз когда я добавляла грецкие орехи в кипящий мед, ночной воздух огласился пронзительным криком. Потом раздался еще один и еще. Мы в страхе переглянулись.

На улице кое-кто из деревенских вынужден был заткнуть уши, такими громкими и жалобными были эти вопли.

А крики все продолжались. Печенье было испечено и съедено, и мы уже спали в тепле очага, когда еще один крик, куда громче предыдущих, прорезал тишину, и все смолкло. От этого крика я в ужасе проснулась и грохнулась на пол со своего маленького стульчика. Я выглянула через щелку в двери, увидела собравшуюся во дворе толпу и что многие осеняют себя крестным знамением.

Ближе всех стояла одна женщина, и я услышала, как она сказала:

— Изабелла Фьоре как пить дать померла. Ни одна женщина, даже самая крепкая, не вынесет этаких долгих и мучительных родов.

Ее соседка согласно кивнула и снова перекрестилась.

Что все это значит? — спрашивала я себя. Бред какой-то. Я машинально начала замешивать тесто. Ничто не успокаивало меня так, как погружение кулаков в теплое и податливое месиво.

Потом тишину нарушил крик одного ребенка, к которому тут же присоединился второй.

Какая-то женщина в толпе пробормотала, мол, дета хотя бы не мертворожденные. Хвала Создателю! Крики, безусловно, человеческие.

Вскоре в окошке второго этажа показалась голова Маргариты Дженгива, беззубой повитухи, принимавшей все роды в округе.

— Это чудовище! — возвестила она, капая от восторга слюной с мягких десен. Перекрикивая орущую толпу, она довершила картину эффектным штрихом: — У него две головы, одно туловище, две руки и три ноги.

С этими словами она несколько вызывающе помахала собравшимся косыночкой и скрылась в доме. Даже с шумом захлопнула за собой окно.

Милостью архангела Гавриила, существо с двумя головами и одним туловищем!

Состоялось незапланированное собрание старейшин, самых лысых в толпе, оказавшихся к тому же и самыми пьяными. Образовав делегацию, они пересекли двор и направились к дому — требовать, чтобы чудовищу перерезали глотку, а тело сожгли на костре во избежание распространения злых духов по всей долине.

Наш священник, падре Франческо, поднялся на крыльцо, чтобы утихомирить толпу. Он сотворил крестное знамение и прочел молитву:

— Benedicat et custodia! nos omnipotens et misericors Dominus, Pater, et Filius, et Spiritus Sanctus. Amen[3].

— Amen, — ответствовали верующие и неверующие.

— Эта младенцы не больше чудовище, чем я сам… — начал падре Франческо.

Некоторые из тех, кто слегка переборщил с граппой, толкали друг друга локтями и фыркали.

— Впустите их в свои сердца, добрые люди, ибо они так же нуждаются в Божьей любви, как и вы сами.

— Эй, падре, а ежели мое вино превратится в уксус прямо в бочонках? — спросил Фас-коло Байкале.

— А мои овцы заблудятся в горах и пропадут? — добавил Сперато Маддалони.

— А мой сыр протухнет на сыроварне? — поддержал Мафальда Прунето.

— А мои оливки покроются плесенью? — подал голос Сесто Фиссаджи.

— …Тогда мы будем знать, что это нам наказание за то, что впустили в наш круг демонов в обличии младенцев, — заключил Фасколо, одним глазом злобно поглядывая на священника.

— О, Мадонна, защити нас от чудовищ и гоблинов, — изрек Сперато.

Споры и ругань продолжались до самого рассвета, пока толпа наконец не разошлась.