Женский роман

17. Ты бабе Лене позвонил?

В середине дня в четверг в обычной трешке в центре Броваров Петр Данилович Стрельников хмуро смотрел, как Марина медленно двигается по квартире. Посреди гостиной стоял раскрытый чемодан, в который внучка складывала одежду, обувь, какие-то книги. Она то появлялась в комнате, то надолго пропадала где-то в глубине их до сей поры тихой обители.

Когда в очередной раз она появилась с феном в руках и застыла над чемоданом, дед не выдержал.

— Хоть бы поела! — буркнул он.

— Я не хочу, — очень спокойно ответила Мара, не двигаясь и продолжая смотреть на чемодан. — Ты бабе Лене позвонил?

— Позвонил, она тебя ждет, — ответил дед. Помолчал и, не удержавшись, спросил: — А что этот твой… Максим без батюшки, а? Что ж не ему звонишь, а бабе Лене?

— А ты хочешь, чтобы я звонила ему? — отозвалась Мара и решительно наклонилась, укладывая фен среди вещей. — Как мне вообще ему звонить после такого? И что мне ему сказать? Максим, твой сын врет? Верь мне, а не ему?

О том, что у нее с обеда прошлого дня разрывался телефон от звонков Макса, она промолчала. Во вторник, после выходки Кирилла, она просто не представляла, как рассказать об этом его отцу. Как и спросить прямо, сходится он с женой или намерен оставаться с ней. И в каком статусе? К утру решила, что это вообще не телефонный разговор. Вернется — поговорят. Обо всем. Даже если он всерьез решит, что она абсолютная идиотка. Это она и сообщила ему по телефону в среду утром. А теперь говорить смысла не было. Теперь ей фактически грозил арест за совращение несовершеннолетнего. За совращение его сына!

А он упрямо продолжал звонить — должно быть, еще не знает. Или знает. Что еще хуже.

Сим-карту вытащила этим утром, потому что сил слушать бесконечную трель у нее не было. Потому что хотелось снять трубку, услышать его голос и понять, что все хорошо. А ничего не хорошо! Все ужасно! Кому он поверит? Ей, которая ему… никто? Или собственному сыну, которого она «совращала»?

Ей и без того только дед и верит.

Даже Виктор Иванович, который очень хорошо к ней относился с первого дня, участливо сказал: «Может, он и врет, Марина Николаевна. Но у нас выхода другого нет. С отцом я договориться попробую, чтобы в милицию заявление на вас не писали… Но и вас в школе оставить не могу. Пишите заявление, пишите. Репутация школы, ваша собственная репутация… Вы же понимаете?»

Она понимала! Очень хорошо понимала!

А еще она понимала, что во всем этом сумасшедшем доме видимой и значимой фигурой была Ирина. И если оставалась хоть небольшая надежда на то, что Максим ей все-таки поверит, то в случае с матерью его сына — никакой. И все это такая грязь, что не отмыться.

— Я не буду становиться между ним и Кириллом, — уверенно сказала она скорее себе, чем деду.

— А не надо было лезть туда, где тебе не место! Ты учительница? Вот и учи! — в сердцах заявил дед. — А у тебя, видите ли, любовь. Что ж я, думаешь, не понимаю, что ли? Красивый, богатый, или как вы там сейчас говорите — упакованный, язык подвешен так, что заговорит любого. Вот ты уши и развесила! Не ты первая, не ты последняя. И у него таких, поди, вагон и маленькая телега. А ты, небось, мечтала, как женой его станешь? Нужна ты ему, как же… Держи карман шире. Вы с ним разного поля ягоды, дурочка ты эдакая!

— Угу, — промычала Мара, встала и пошла в свою комнату. Через минуту оттуда донеслось: — Дед, ты блокнот мой не видел? Большой, синий, там еще паруса на обложке нарисованы.

— Не видел, нужен мне твой блокнот! — ворчал дед. — О чем ты только думаешь?

Думала она о том, как бы не разрыдаться прямо сейчас. Потому что, если начнет, то уже не остановится. А у нее в четыре автобус до Винницы. А оттуда маршрутка до Новой Ушицы. Самая последняя. Надо успеть. И так приедет поздней ночью.

Она сбегала. По-настоящему сбегала, как героиня дурацкой мелодрамы. Потому что не представляла себе, как посмотрит в глаза Максиму, если тот вообще захочет ее видеть. Да, она не виновата… Не виновата! Но что это меняет?

— Ладно, если найдешь, вышлешь почтой. Он важный, — пробормотала Мара. — Я там работу попробую найти. В Ушице несколько школ. Не думаю, что у них есть хорошие специалисты французского.

Петр Данилович молча кивнул. Он смотрел на Марину и вспоминал свою дочь, Валентину, уж который год торчащую в Португалии. Вся жизнь у нее оказалась изломанной только лишь потому, что влюбилась она однажды в такого же, как этот Максим. Тот тоже ездил на какой-то иномарке, занимал немаленький пост, денег особо не считал, разбирался в искусстве и литературе. Разве что на гитаре не играл. Дуреха и втюхалась в него без памяти. А родителям призналась только тогда, когда уж поздно было — месяцев через семь Маринка родилась. Вот только папаша-то будущий как узнал, что Валентина беременная, так и свинтил в неизвестном направлении. Оказалось, что и женат был глубоко, причем во второй раз, и наследников уже имеет в достаточном количестве, и без Валюхиного приплода озадачен, как наследство делить между всеми придется.

Лет через пять, правда, и на улице дочери наступил праздник. Андрей домовитый был, с руками из нужного места, Валентину любил и Маринку, как родную, принял. Но недолго продолжалась хорошая жизнь. Несчастный случай на стройке, где Андрей работал, сделал Валентину вдовой. Потыкалась она, помыкалась да и уехала за тридевять земель на заработки. Где ж иначе денег набраться? А Маринку надо было кормить, одевать-обувать, учить. Но пару лет назад дочь сообщила, что сошлась с садовником, мужичком из Беларуси, который служил с ней в одном доме. Дед только рукой махнул. И надеялся, что хотя бы у внучки все сложится.

Не сложилось.

— Дед… — вдруг позвала Марина, — ты, пожалуйста, не переживай. Я тебе позвоню сразу, когда приеду. Только новую карту куплю. И вообще, каждый день буду звонить. Я же не навсегда уезжаю. Чуть-чуть улягутся страсти, вернусь домой… Виктор Иванович решит вопрос, чтобы до большого разбирательства не дошло. А он решит — это его гимназия, не допустит…

— Не допустит… Ладно, прорвемся! — Петр Данилович притянул ее к себе и погладил по спине. — Ты уж только там того… глупостей не натвори…

— Да я уже! — горько хихикнула Мара. — Более чем достаточно.

— Вот говорил я тебе, а ты… — ласково бормотнул дед. — Ладно, собирайся, не теряй время. Пойду тебе бутербродов сделаю в дорогу, — снова сдвинув брови, сказал он и вышел на кухню.

Она все-таки расплакалась. Стоило деду уйти, как глаза защипало. Села на пол возле чемодана, притянула ноги к подбородку и тихо-тихо, чтобы он не услышал, застонала, пытаясь сдержать крик, который второй день пытался вырваться из горла. Проще было ничего не чувствовать. В каком-то угаре писать заявление по собственному желанию. Слушать нотации от директора, который потом счел нужным на ее «Я не виновата!» по-отечески похлопать по плечу и сказать: «Может быть, Марина Николаевна! Но вы допустили, что о вас можно такое болтать!»

Она могла думать только о том, что все это нужно как можно скорее прекратить. Ни о чем больше. Если бы ей сказали не заявление писать, а сразу идти с покаянием в милицию, она бы так и сделала.

Потому что вместо обиды, злости, упрямства или отчаяния на нее навалилось спасительное отупение. И единственным чувством, которое прорывалось, будто сквозь толщу воды, залившей ее уши, глаза, нос, рот и душу, был страх. Сумасшедший страх, что она потеряла Максима. И осознание того, что он не захочет о ней слышать. Больше никогда. Этот страх влек за собой боль. Боли она боялась. Знала, что та придет, но чем позже, тем лучше. Лучше к тому времени быть подальше от Киева. И уже больше ничего не знать, не слышать и не видеть.

Мара вытерла слезы, которые пролились внезапно, но облегчения не могли принести, и ногой скинула крышку чемодана. Та негромко стукнулась. И Мара закрыла глаза. Нужно идти переодеваться. До автобуса всего ничего осталось.