Todo negro (сборник)

Однако «Белые ночи» недавно закрылись, что весьма символично совпало с развалом Союза. Для флотских крах любимого заведения стал, пожалуй, ярчайшим символом наступившего упадка. Затонувшая страна утянула на дно очень многое, но именно об РБН особенно сожалели.

Так что они с Лёвой сидели в «Никольском посаде» при одноимённой гостинице. Лёва приехал из Ленинграда, и по нынешним временам — как знать… может, вернётся уже в Санкт-Петербург.

— Времена, Лёва, настали: туман. По жизни идём, сука, по приборам…

— Может, так даже лучше? При свете партии на мель сели, всей страной костей не собрали.

— Не исключено. Просто понимаешь, теперь…

— Понимаю я всё, Федя. Давай без негативных вибраций. Давай ещё по одной.

— А за что?

— Как за что? Ясное дело, за…

Произнести тост Лёва не успел: возле столика появился человек в форме. Погоны у него были серьёзные, но смущение — как у последнего «пиджака» перед строем.

— Вы… извините… да, прошу прощения… вы же Лев Платонов, правда?

— Он самый.

— Извиняюсь, что отрываю, так сказать… «Левиафан» всей частью слушаем. Поклонники, так сказать. Вот верите — нет, как знак: утром кассету урвал! Из кармана не вынул ещё. А тут вы!

На обложке кассеты Лёва выглядел лучше, чем в жизни. С загадочным видом смотрел вдаль, длинные волосы развевались на ветру. «Хождение за семь морей» — свежак, Фёдор сам ещё не успел толком послушать. «Левиафан» хоть и плоть от плоти Ленинградского рок-клуба, но для Северодвинска — свои. После жены Ли Харви Освальда мало из города вышло известных людей. А Лёва не только всесоюзно знаменит был: и в капстранах знают…

Пока музыкант ставил автограф, Фёдор усмехнулся про себя: всё ещё не отвык что от «Союза», что от «капстран», хотя давно пора. Затем наконец-то подняли стопки.

— Так за что?

— Уже из головы вылетело.

— Тогда за новый альбом ваш!

— Ох, да клят он будь! Приехал на малую родину, называется: не дают прохода. А ты говоришь, дескать — туман, по приборам… Мне бы правда в тумане скрыться. Может, на год.

— Опять в Индию? Или в Тибет?

— В Камбоджу хочу.

— Куда?

— Ну, Кампучия бывшая. Ангкор-ват посмотреть. Место силы. Пролетарию нечего терять, кроме своих цепей, а рокеру кроме просветления не нужно ничего. Бабки, бабы… пыль суетная. Вот как наши дела сделаем, так сразу — чемодан, аэропорт, Камбоджа. Хоть нормальные песни напишу. Настоящие.

— Нам бы самим просветления… Флотские всё ходят, тыкаются, как котята слепые. Чего будет — не знаем. Чего хотим — не знаем. Обещали всем по квартире к двухтысячному году, а теперь хрен знает, кто дотянет до того двухтысячного. То ли в море, то ли на берегу устраиваться. Вот ты всё про духовное поёшь: то буддизм, то индуизм, то алкоголизм. Заповеди с проповедями, дхарма с кармой. А у нас поп церковь спалил и в «челноки» подался. Всё вокруг стремится к форме шара и катится в жопу.

— Женись.

— А зачем?

— Ну, экзистенциальных проблем это не решает, зато другие появятся: станет не до рефлексии. Шучу, конечно… Хорошее дело браком не назовут, проверено. Давай-ка за двухтысячный год выпьем.

Мысли от водки путались, зато текли по ней легко, как по солидолу. Фёдор любил американские книги про «потерянное поколение» и вечерами полярного дня пытался перечитывать их: чтобы разобраться в настоящем Родины через прошлое чужой страны. Старший помощник, ага! Самому бы кто помог…

Лёва наверняка хорошо понимал Федю, хоть из Северодвинска уехал ещё при Брежневе. Мехмат, богема, группа «Левиафан» и песни про море. Фёдор остался на родине и по морю ходил, только не как Иисус.

— Вот ты, Федя, говоришь: детство…

— Я говорю?

— Ну, может быть, и не говоришь. Думаешь. Про потерянность всю эту, про туман демократии. А помнишь, как мы пионерами в Карелию ездили?

— В детский лагерь-то?

— В него.

— Вроде припоминаю… — Фёдор почесал рано наметившуюся лысину. — Я вообще-то детство помню плохо, если по чесноку. Где-то только с тех пор. Сколько нам было… мне двенадцать. Значит, тебе…

— Я детство только теперь понимать начал. Многие вещи, которые с нами тогда случились: где Индия помогла, где книги, где… ну, это самое. Зелья по Кастанеде. Припоминаешь, как мы тогда в лесу заблудились? Понесла нелёгкая в индейцев играть, до темноты к лагерю выйти не смогли?

— Ага! Женщина нас какая-то вывела. Рыжая.

— Надо же, не забыл. Ладно… давно дело было, это я просто к слову. Образ, знаешь… образами поэты мыслят. Напомни, как ледокол ваш называется? «Вольга»?

— «Вольга».

— Прям на нём к острову пойдём?

— Ну, Лёва, ты ж сам договаривался. На «Вольге» так на «Вольге», мне только в радость друга сопроводить. А зачем тебе на Личутинский корг?

— Вот и командиры в части удивлялись: зачем это вам, товарищ музыкант, на Личутинский корг? Новая Земля, мол, не туристическое место. Напряглись. Может, подумали — я их секреты военные разнюхиваю… чудесные люди! Глядят в прицел.

— Ну, полигоны-то и «вэчэ» всякие от корга далековато. Просто местечко само по себе стрёмное.

— Чем же стрёмное?

— Да как объяснить... Там аж при Сталине ещё какие-то дикие поморы жили, никто к ним не совался. Даже служивые.

— Значит, байки ходят про остров?

— Я байки не собираю.

— Ой, да брось! Ну ведь точно же что-то говорят: под водочку, в компании…

— Я обычно один пью.

Военным объектом Личутинский корг точно не являлся — это нахер никому не нужный клочок земли в Баренцевом море. Имейся там секреты, ходили бы хоть какие-то слухи, однако ничего подобного. Но места и правда не туристические. Кабы все военные песнями Платонова не заслушивались — хрен бы они ему морскую экскурсию на ледоколе устроили. Не стоит корг такого баблища, за которое согласились бы. Пусть в стране беспредел и безнадёга, но какие-то принципы ещё остались. Хотя бы у людей при погонах.

— Личутинский корг меня, Федя, уже давно занимает. Слышал про Эрнеста Шеклтона? Полярник ирландский.

— Он вроде Антарктиду исследовал?

— Но не только. К царю Николаю ездил, было дело. И на корге вашем побывал, хотя мало в каких книгах о том прочитаешь. Тоже место силы, Шеклтон в этих делах славно разбирался. Духовное меня, Федя, на корг тянет. Можно сказать, кармический долг — а кармический, чтобы ты знал, священнее карточного будет.

***

Из Северодвинска выходили ночью, но в июле от утра она отличается только положением стрелок на часах. Пётр Красов ходил по Арктике без малого двадцать лет, половину которых отдал «Вольге». Опыт позволял капитану свободно совмещать роли судоводителя и гида.

— Видите лодку справа? «Акула», самая большая подлодка в мире! У нас на «Севмаше» строили.

В голосе Красова звучала неподдельная гордость, но Платонова творение земляков-заводчан впечатлило слабо. Музыкант сдержанно угукнул, зато живо заинтересовался совсем иным:

— А что монастырь? Там снова служат?

— Реставрация пока…

Святая обитель располагалась прямо на территории оборонного предприятия. Точнее, конечно — это градостроители возвели заводские корпуса вокруг древнего монастыря, приспособив часть его под административные здания. Теперь некоторые постройки, включая собор Николая Чудотворца, вернули церкви.

Красову соседство монастыря с режимным объектом виделось символом эпохи. Диалектическим сочетанием утверждения с собственным отрицанием. За общим забором одни будут молиться о царствие Божием на Земле, а другие — ковать ядреный меч, способный превратить ту же самую Землю в Ад. Всё по Гегелю: единство и борьба противоположностей.

Схожие чувства испытывал капитан и к единственному пассажиру. Тетрадь с переписанными от руки текстами и аккордами. Кассеты, пластинки. Дикий кайф, когда на рок-сейшне в Доме офицеров флота местные группы решали «забацать из Левиафана». Ностальгия по молодости. Красов любил русский рок и «Левиафан». Но когда-то это все было протестом, неформальной музыкой, «андеграундом». Теперь Платонов исколесил полмира, его кассеты и диски продаются по всей стране. Как-то внезапно «андеграунд» стал богемой, а простые работяги остались… с музыкой.

«Вот такие, брат, дела — нас с тобою наебали…»

— Сейчас вообще много храмов реставрируют. Вы, Лев, на Соловках были?

Второй помощник Сеня Мищенко никакого дискомфорта не испытывал: от присутствия кумира на ходовом мостике сиял как медный таз.

— Не доводилось пока. Но непременно, непременно стоит. Говорят, там особая энергетика. Место силы. Тюрьма снова стала храмом, как храм когда-то стал тюрьмой. Сильный образ... А вы же туда уже возили музыкантов?

— Наш систершип ходил, тоже патрульный ледокол. Ну и не одного человека на необитаемый остров катали. Там целый фестиваль был! «Рок против наркотиков». Звучит как «Ку-Клукс-Клан против расовой сегрегации»!

Красова название фестиваля искренне забавляло. И судя по ухмылке Платонова, шутка попала в яблочко.

— Ну что вы, Петр: раз рок, так сразу наркотики? Водка не менее важна. А что значит «патрульный ледокол»?

— «Вольга» раньше воякой был, тут три артустановки стояло. Экипажа полторы сотни человек. Сейчас сорок... Судно обеспечения. Орудия сняли. Мы, как видите, сами-то погонов не носим. Гражданские. Хотите экскурсию?

Ледокол вышел в открытое море, и можно было оставить мостик на Бахтина. Моряк он хороший: лет через пять с таким старпомом можно будет даже в отпуске за корабль не переживать.

— Федя, подменишь!

После слов «Федя, подменишь» Платонов изменился в лице. Рассчитывал пройтись по судну со старым приятелем, а то и тяпнуть сто грамм для вдохновения в старпомовской каюте. Но ничего, потерпит. Федя мог бы и первым капитану о намечающемся вояже рассказать: про «турпоход» Красов узнал только в штабе.

Красов с Платоновым спустились палубой ниже. Тут располагались каюты штурманов — капитана с помощниками и стармеха. В одной из них разместили Платонова: Леня Рябченко, первый помощник, как раз был в отпуске. Потом еще и внукам будет с гордостью рассказывать, даже если Лев ему с качки всё заблюет.

Снова трап. Каюты. Кают-компания с длинными столами, пианино и красивым резным панно на стене. И Ленинская комната. Бывшая.

Знакомство со следующей палубой началось с камбуза. У Красова были весомые поводы считать его лучшим во всей части — с тех пор, как пришёл конец РБН.

— Оцените кулебяку с треской! Завтрак через полчаса — горячая! Когда к нам какой-нибудь хрен со звездами из Москвы приезжает, комдив его на «Вольгу» аккурат к обеду приводит. Жрут в три горла, зато мозг не трахают. Кок — волшебница! Ну и продукты хорошие, команде на паёк их распределяем. За одну такую еду работать стоит! Мы, впрочем, последние два месяца так и делаем…

— Кувебяка офлифная. — Платонов питал слабость не только к духовной пище. — Хорошо вам… Я такую хорошую треску попробовал первый раз, когда моим творчеством проникся не последний товарищ из Ленинградского партокома. Но даже сейчас, когда хоть сёмга, хоть фуга есть… Очень вкусно. Возьму еще одну?