Гроза в Розенхайме

Первый ключ не подошел. Второй при попытке повернуть его издал хруст, и Йозеф разом вспотел: если этот проржавевший кусок металла сломается в замочной скважине, с его надеждами на ценную находку будет покончено. Третий неожиданно легко провернулся, и дверь сейфа громко лязгнула. Второй замок отмыкать не потребовалось: как видно, прежний хозяин весьма небрежно относился к своим ценностям… Или никаких ценностей не было. С замиранием сердца он открыл дверцу и посветил внутрь «Даймоном».

Толстая стопка пожелтевших бумаг и небольшая книжица сверху, похоже, переплетенная вручную. И все! Ни драгоценностей, ни денег, ни даже захудалого столового серебра — только проклятые бумажки. Небось, бухгалтерия кого-то из давно умерших толстосумов. С трудом удержавшись от того, чтобы выругаться, он вытащил хрупкую книжицу, бросил взгляд на обложку и застыл. «Лабораторный журнал Виктора Франкенштейна, Ингольштадтский университет», — было написано по центру аккуратным, мелким почерком. Это что, чья-то шутка?

Он перелистнул несколько страниц. Подробное описание какого-то эксперимента по электрофорезу человеческой крови. Пространные околофилософские рассуждения. Тщательно выполненный рисунок лабораторной установки на всю страницу. На подделку не похоже, бумага действительно очень старая. Но с чего вдруг это должно быть розыгрышем? Он находится в доме, принадлежащем семейству Франкенштейн, и нет ничего удивительного в том, что кого-то из этого семейства звали Виктором — это распространенное имя. Также нет ничего удивительного в том, что Виктор учился или работал в университете Ингольштадта, до которого из Розенхайма пара часов езды. И в том, что предмет его научных интересов — электричество и человеческая физиология. Каждое из этих обстоятельств — вполне обыденное. Но все вместе… Проклятие. Это же бред. Виктор Франкенштейн — литературный вымысел!

Свет фонаря заметно потускнел. Йозеф захлопнул дневник, мельком просмотрел оставшиеся бумаги в сейфе, среди которых преобладали накладные и доверенности на право использования каких-то складских помещений, замкнул сейф и, стараясь не шуметь, направился к выходу. О скрипящих половицах он уже не заботился: терять было особенно нечего. Когда он уже открыл дверь своей комнаты, за спиной раздался голос хозяина:

— Не спится, Ханс?

Он не вздрогнул, мимолетно поразившись собственной выдержке, и неторопливо развернулся, одновременно стараясь прикрыть дневник, зажатый в ладони:

— Прошу прощения, Отто, ходил в уборную. Я вас, должно быть, разбудил?

— Ну что вы. Я и не спал еще. У меня препаршивый сон последние лет шесть. Война… Способна достать даже тех, кто никогда не был на передовой. Спокойной ночи… Ханс.

— Спокойной ночи.

Йозеф закрыл за собой дверь и перевел дыхание. Чуть не попался. Впрочем… какое это имеет значение? Он все равно собирался уйти из этого странного дома. Найти себе работу на ферме, где солнечный свет, свежий воздух и нет ни всепроникающей каменной пыли, ни мрачных портретов с пристальным взглядом. Да. Завтра он объявит хозяину, что с него хватит, получит расчет и все на этом.

Спать уже не хотелось — ни капли. Он пододвинул табурет и разместился за шатким столом, затем неторопливо раскрыл найденный лабораторный журнал. Странно, но при свете настольной лампы это уже не отдавало таким уж безумием. В самом деле, почему бы и нет? Жил когда-то самый настоящий Виктор Франкенштейн, изучая в Ингольштадте вопросы реанимации при помощи электрического тока, и его история позднее легла в основу знаменитого романа Мэри Шелли. В истории таких примеров — масса.

Конечно, речь не шла об оживлении настоящих трупов, это просто художественный вымысел. А экспериментировать с покойниками и электричеством кто только не пытался. Взять хотя бы Джованни Альдини с его жуткими «электрическими плясками», которым он подвергал казненных преступников. Йозеф налил себе полстакана на редкость гадкого пива из запасов хозяина, хлебнул и наугад раскрыл журнал в середине.

«…Седьмые сутки эксперимента. Труп подает первые признаки двигательной активности даже без внешнего воздействия, несмотря на следы разложения тканей. Наличие сознательной воли и простых инстинктов не подтверждается. По результатам вскрытия удалось установить, что мышечная ткань наименее подверглась разложению, в то время, как слизистая…»

Нахмурившись, Йозеф перелистнул две страницы.

«…способен к несложным видам целенаправленной деятельности. Понимает простые приказы и пытается заговорить, но всегда безуспешно, и дальнейшего прогресса в восстановлении функций больше не наблюдается. Есть первые признаки регресса к бессознательному состоянию. Вердикт: необратимое повреждение мозга вследствие начального разложения тканей делает невозможным полноценную реанимацию. Разложение продолжается…»

Еще несколько страниц, испещренных схемами подключения электродов к человеческому телу и составами каких-то растворов, используемых в процессе.

«Человеческая душа имеет электрическую природу. Мои опыты со всей очевидностью показывают, что в особых случаях она способна управлять телом даже после разрушения мозга. Если замедлить разложение мышечной ткани, есть возможность надолго сохранить видимость жизни. Возможно, что прижизненная обработка токами высокого напряжения позволила бы также избежать деградации сознания подопытного, но это сопряжено с неимоверными страданиями умирающего, и мораль не позволяет мне…»

Он в прострации отодвинул от себя лабораторный журнал. Виктор Франкенштейн был обычным сумасшедшим, жившим в иллюзиях о воскрешении покойников. Прекрасно образованным, возможно, даже гениальным, но при этом — безумцем, который вел дневник о никогда не проводившихся экспериментах. О его безумии можно догадаться даже по тому портрету, который сейчас стоит лицом к стене — а Йозеф не сомневался, что изображен там именно Виктор. Жаль, что столько времени потрачено на пустышку.

И все же насколько написанное Франкенштейном созвучно той работе, которую Йозеф провел в Аушвице! «Прижизненная обработка токами высокого напряжения» — настоящая, а не воображаемая. Он встал и шагнул к стулу, на спинке которого все еще висел его пиджак с лагерными документами. Перед глазами поплыло, и он едва не рухнул, в последний момент успев опереться о стену. Тяжелый был денек, ничего не скажешь.

И эта странная, беспричинная тревога — откуда она? Чувство незримой угрозы накатило волной, пронеслось мурашками по спине и заставило встать волосы дыбом. Что-то не так. Его пиджак… Он никогда не вешал его настолько небрежно. Йозеф, все еще сражаясь с головокружением, опустился на кровать и протянул руку за пиджаком. Подкладка распорота. Документы пропали.

Он попытался встать, но вместо этого повалился на кровать. Сознание меркло, вытесняемое тяжелейшим приступом сонливости. Комната безумной каруселью вращалась перед глазами. Боковым зрением он увидел, как медленно открывается дверь и пробормотал:

— Что… что со мной?

— Употреблять алкоголь с барбитуратами — обычно плохая идея, Ханс, — донесся до него голос Отто. — Простите, я хотел сказать «доктор Менгеле». Но сейчас вам в любом случае не помешает поспать.

Пиво! Мерзавец что-то добавил в бутылку. Такой же псих, как и его предок, не иначе. За окном послышался далекий раскат грома, а может, это был просто шум в ушах. Комната утонула в океане тьмы.

* * *

Пробуждение оказалось мучительным. Голова раскалывалась, перед глазами плясали кровавые пятна. От едкого запаха нашатырного спирта его буквально выворачивало наизнанку. И его конечности… Сделав усилие, он убедился, что не может двинуть ни рукой, ни ногой. Йозеф с трудом раскрыл глаза, и застонал от боли — слепящий свет лампы едва не взорвал ему череп. Он лежал на операционном столе, крепко пристегнутый ремнями к твердой поверхности, и рядом кто-то был.

— Что вы творите, Отто? — проговорил он.

Пересохшие губы плохо слушались, и при первом же движении рот заполнил железистый привкус крови.

— О, это долгая история, доктор, — отозвался Отто откуда-то из-за края поля зрения. — Но у нас достаточно времени, так что я с удовольствием поведаю вам факты. Одна беда — не знаю, с чего начать, уж больно все в этой истории переплетено.

— Что вы собираетесь делать? Выдать меня властям? Я знаю, что вы копались в моих документах…

— Пока вы копались в моих. Думаю, что мы квиты. И я, конечно, не собираюсь сдавать вас. Что мне с того? Вас, вероятно, просто казнят, и вы даже не успеете понять, за что. Нет, доктор Менгеле. Я хочу, чтобы вы прожили долгую жизнь. Не бегали от врагов, а спокойно жили в довольстве — только так у вас будет время все обдумать и принять свою участь с полным осознанием.

Отто склонился над ним и стал прилаживать электрические клеммы, влажные от электролита, к вискам Йозефа. Свет лампы мигнул, и почти сразу стены дома задрожали от близкого раската грома.

— Вы безумец, Отто. Вам наверняка уже говорили об этом. Хотите запытать меня до смерти электрическим током? Пусть я не в ладах с нынешней властью, но то, что творите вы — за гранью здравого рассудка.

— Разве? Я не творю ничего сверх того, что делали вы в лагере Аушвиц. Разве безумие, творимое с одобрения властей, становится разумным? А ведь я наверняка не знаю даже десятой части того, что вы там делали: вряд ли документы, спрятанные в вашем пиджаке, полны.

— Эти люди все равно были обречены на смерть, идиот! На глупую, бессмысленную смерть в газовой камере. Я придал смысл их смерти и тем самым — их жизни тоже. И никогда не обращался с ними дурно…

— Да, наслышан. Вы сама обходительность, доктор Менгеле. Вы подолгу и участливо беседовали со своими пациентами, говорили о жизни, выполняли их просьбы, лечили, детям — приносили лакомства. А на следующий день слушали, как они кричат, замерзая в криокамере, глядя, как их кожа вздувается от поверхностных высоковольтных разрядов, и спокойно записывали результаты наблюдений. Вы заражали их тифом, ампутировали конечности, травили…

— Они уже были обречены, черт бы вас побрал! К тому же… Все они — евреи.

— Верно. Включая и вот эту вашу подопытную.

Отто помахал перед ним сложенным вдвое листом из той самой пачки документов, но, ослепленный светом операционной лампы, Йозеф не смог разобрать ни строчки. Впрочем, его тюремщик тут же развернул лист и принялся читать:

— «Подопытная — Мария Вержба, девичья фамилия — Франкенштейн…»

— Так вот в чем дело! Ваша родственница…

— Старшая сестра. И вы ошибаетесь, если думаете, что я просто пытаюсь отомстить за нее.

— Так вы тоже еврей.

— Наполовину. Но вас не должен беспокоить процент иудейской крови в моем теле. Куда важнее то, что я Франкенштейн. Кстати, позвольте поблагодарить вас за то, что отыскали лабораторный журнал моего выдающегося предка. Знание передавалось в нашей семье из поколения в поколение, но кое-что Виктор унес с собой в могилу, и, возможно, его записи помогут мне восстановить утраченное. По правде сказать, это единственная настоящая ценность в доме.